Бегство

Сугробы липкого снега, темно, холодно, неуютно. Зима нагрянула так стремительно и внезапно, что Казанову стали посещать мысли о самоубийстве, но когда не менее неожиданно отступила, он почувствовал себя на удивление бодрым и энергичным. Во-первых, надо прочистить печь — они чуть не угорели насмерть при попытках ее растопить. Во-вторых, прикрыть песком и соломой картошку в погребе. Не хватало еще, чтобы замерзла или сгнила. Кроме того, обувь — необходимо немедленно заказать крепкие башмаки, парижские вот-вот развалятся от этой мешанины снега и конского навоза, в которой утопали улицы. Еще бумага: зимы здесь долгие, вечера тоскливые, будет время кое-что записать. Ну и наконец потребовать с пана Котушко побольше за уроки: такая добродетель, как терпеливость, тоже требует вознаграждения.

Казанова собрал всю свою свиту, окинул недобрым взглядом. Эти две пигалицы могли б хоть немного привести в порядок свои огненные патлы, вчера он обнаружил в супе волос, толстый, как канат. Иеремия — хоть бы слово вымолвил и стер с лица кислую мину, от которой уже блевать хочется. А Василь — тут и говорить нечего, этому только в хлеву место.

Глядят на него покорно, доверчиво — а что толку? Н-да. Здесь даже если в чем-нибудь повезет, все равно потом выйдет боком. Они его обожают, но заботиться о каждой чепухе — о печке, о картофеле, о бумаге — приходится самому. А уж о нем никто не позаботится. Правда, когда его донимали шишки на голове, они за ним ухаживали. Сара и Этель своими маленькими пальчиками до блеска отполировали обритый лекарем череп. Это все так. Но они не понимают, что он не выносит молчания, постных физиономий, волос в супе и грязи под ногтями.

А в-шестых… Казанову отрезвил собственный голос. Нет, у него, наверно, мозги вытекли через недавно зажившую дырку. Какое там — в-шестых! Во-первых, прежде всего! Начинать следует с наиважнейшего дела, а что важней его собственной персоны? Забыл, что ему грозит? Да он готов до конца дней терпеливо сносить любые невзгоды, лишь бы не здесь, в этом унылом краю, где истинно свободному человеку делать нечего. Сейчас не печку к зиме готовить надо и не договариваться об уроках хороших манер с Котушко, а поскорее уносить ноги. Что он и сделает. И даже знает как.

— А в-шестых…

Боже, как ему раньше не пришло в голову! Джакомо стукнул кулаком по колену. И все потому, что не голова на плечах, а нафаршированный дурью кочан. Возможно, карлик Катай, раскроив этот кочан палкой, сослужил ему добрую службу. Надо его за это щедро отблагодарить. Ну конечно! Он отблагодарит, отблагодарит. Пусть только попадется.

Василь попятился, когда Казанова отвел руку за спину. Болван — он всегда болван. И получил по заслугам: ребятам досталось по золотой монете, а Василю — серебряная. И то много. Вообще ничего ему не причитается, иуде этому, навозному червю, ненасытной утробе.

— Я вами доволен.

Но доволен он был только собой. Хотя бы потому, что им улыбается, преодолевая внезапный страх перед задуманным, от которого сводит челюсти. И Джакомо поспешил отделаться от своих слуг, бросив несколько ничего не значащих фраз. Не хотел, чтобы они догадались, что это прощание. И что решение он принял всего минуту назад.

Вероятно, следовало бы красться тихой сапой, под заборами, но очень уж хотелось — быть может, в последний раз — сохранить лицо. Огибая лужи на улочке, где стоял их дом, Джакомо выбрался на оживленный и сравнительно сухой Королевский тракт. Солнце, бледное, но неожиданно теплое для этого времени года, заставляло людей скидывать многослойную, надетую по случаю вчерашнего мороза одежку. Только торговки упрямо кутались в бессчетные платки и шали. Не стоило, наверно, выходить на тракт, в посольство лучше бы пробираться боковыми улочками, но сколько можно отказывать себе во всем? Увидит кто-нибудь? Пускай. Может, для дела оно и лучше. Пусть запомнят его таким: в шляпе с павлиньим пером, при шпаге, отважно спешащим навстречу судьбе. Он не крыса, чтобы прятаться от людей. Да и французские башмаки целей будут.

Остаться незамеченным, похоже, и вправду не удалось. Почему-то у Казановы появилось ощущение, что за ним следят; волей-неволей пришлось внимательно оглядеться. Вокруг сплошь незнакомые, большей частью бедно одетые люди, но, в конце концов, где сказано, что следить за ним должен знакомый щеголь. Скорее наоборот. В конце улицы остановилась карета с плотно зашторенными окнами. Джакомо показалось, что он уже видел ее неподалеку от дома. Стало быть, и знакомых щеголей нельзя исключить. Но который из них? Один черт знает. Ему знать не обязательно. Довольно с него загадок, осточертели любопытные бездельники, сующие нос в его дела. Сегодня с этим будет покончено — раз и навсегда.

Пускай следят: те, эти, да вообще кто угодно. Он их всех обведет вокруг пальца. Хотя — и это его тревожило — не до конца еще ясно как. Но разве ему не случалось попадать и в худшие переделки? Разве он знал, как выбраться из-под Свинцовой Крыши, пока способ не подвернулся сам? Боже правый, тогда он знал только одно: бежать необходимо, иначе смерть. И сейчас в этом нисколько не сомневается. Что же еще нужно? Впрочем… Уже и идея есть. Такая дерзкая, что, пожалуй, и тот побег померкнет. Только как, как ее осуществить?

Джакомо приостановился. Повернул лицо к солнцу. Может, сделать так: на секунду закрыть глаза, сосчитать до десяти, призвать на помощь все чувства? Тогда его наверняка осенит. Раз, два… какой-нибудь знак… три, четыре… что-то, указывающее направление… пять, шесть… нужно только напрячь внимание… семь, восемь… сейчас его озарит, это будет как вспышка, как попадание в центр мишени. Или первая минута во чреве женщины. Или последняя, перед самым пиком… Девять…

Кто-то дернул его за рукав:

— Купите, сударь!

Десять. Еврейский мальчик с корзиной булок. Черт подери, вот уж не вовремя. Пусть убирается… неужели у него вид голодного человека? Минутку. А если это именно то, чего он ждал? Желанная подсказка, знак от Бога, гм, от какого Бога? Ну, от Бога всех Богов — есть же такой, наверно. Джакомо пригляделся к мальчику. Не тот ли самый, что приставал к нему на площади перед замком? Такой же заморыш, кожа да кости, нищий с корзиной яств, к которым не может притронуться? Что он хочет ему сообщить? Что надо держаться его единоверцев? Понятно. Сегодня же нанять кучера. Пусть коляска будет наготове. Возможно, убегать придется в чужом платье. Вполне может быть. Хорошо, он заранее купит лапсердак, накладную бороду и ермолку. Прошу. Соломон Касановер, набожный еврей из Дрездена, возвращается домой, закончив дела в Варшаве. Какие дела? А, говорить не хочется — разве в наше время делаются дела?

— Держи!

Для посланца небес ничего не жалко. А уж тем более какой-то булки. Джакомо заплатил, выбрал самую большую, протянул мальчику.

— Это тебе.

Мальчик явно растерялся, потом, поколебавшись минуту, вожделенно схватил булку худыми пальцами, однако, не успел Казанова повернуться и отойти, положил обратно в корзину. Нет, нет, он не только деньги ему дает, но и булку. Пускай съест. Наверняка ведь голоден. Нет? Мальчик помотал головой. Интересно. Все равно, пусть съест. Ведь за нее заплачено, деньги в кармане, почему он отказывается? Нет. Не может, запрещено? Нет. Что нет? Да или нет? Нет. Это «нет» звучало все тише и испуганнее, но булка продолжала лежать в корзинке. Хорошо, или он ее съест, или отдаст обратно. Отдал. Без единого слова, кажется, даже с облегчением. Что ж, видно, посланцы небес неподкупны. Либо с раннего детства искалечены нищетой или боязнью нищеты. Но чего тогда стоят их небеса?

Может, он слишком рано открыл глаза? Ну конечно: лишь теперь, с зажатой в руке свежехонькой булкой, Джакомо увидел нечто, требующее решительных действий. Карлик Катай, этот разряженный театральный шут, деловито месил грязь на противоположной стороне улицы. Наконец-то. Наконец этот проклятый мир стал чуточку понятней. Джакомо поспешно швырнул булку в корзину и побежал за карликом.

Не споткнись он и не налети на груженную дровами телегу, этот ублюдок ни за что бы от него не ушел; он бы мог надрать ему уши, расквасить нос или дать пинка под зад и смотреть вместе с гогочущими зеваками, как эта пародия на человека кубарем катится вниз по улице. Но — увы! — он зацепился каблуком за выпирающий из мостовой булыжник и лишь чудом, оцарапав руки о сучковатые поленья, устоял на ногах. Еще немного, упал бы, и не просто упал — шмякнулся лицом в грязь, сдобренную конским навозом; это была бы настоящая катастрофа, крах, весь город покатился бы со смеху. Кипя от негодования, не обращая внимания на боль, Джакомо схватил с телеги здоровенное полено и, вооруженный, бросился в погоню.

Человечек исчез, но дружно обернувшиеся прохожие и волна воздуха, всколыхнувшегося от удара тяжелой двери, указали Казанове направление. Один сильный толчок — затрещало в суставе плечо, — и он в доме: затхлый полумрак, лестницы, галереи. Куда идти: налево или направо? Куда подевался маленький уродец? Какой ненормальный выдумал этот лабиринт внутренних галерей и лестниц? Есть! Топот, тихий, как шелест пересыпающегося гравия, где-то над головой. Ступеньки; осторожней: шпага мешает, путается в ногах. Если он еще раз споткнется, то не сможет себя сдержать и просто убьет карлика. Уже сейчас руки чешутся. Задыхаясь, Джакомо бегом одолевал ступеньки, для бодрости колотя своей палицей по перилам. Кровожадный мститель, преследующий жертву. Но жертва пока еще была неуловима, цель, как ни странно, не приблизилась. Наконец — с верхней ступеньки крутой лестницы — Казанова увидел в дальнем конце окружающей внутренний двор галереи подпрыгивающую на бегу фигурку. Через секунду она исчезла, словно была всего лишь рождена его воображением. И воцарилась тишина — Джакомо слышал только стук крови в висках и замирающее поскрипыванье деревянного настила. Нет, тут что-то нечисто.

Как этому уродцу удалось настолько его опередить? Где слыхано, чтобы пони обскакал резвого жеребца? Он ведь еще не совсем сдурел. В своем уме как-никак. Способен отличить реальность от видения. А если это все же видение — неужели судьба столь жестока к нему, что ничего лучше не могла предложить? К примеру, соблазнительную красотку — сколько раз так бывало. Даже безумному воображению не обязательно должна являться такая мерзость. Нет, не ради призрака он готов смириться с тем, что пропотеет рубашка, размажется по лицу косметика, безнадежно испортятся парижские туфли, не ради фантома превратился в задыхающееся чудовище, вооруженное дубиной. Это был живой карлик, из костей и крови, тот самый, что не так давно пустил ему кровь и пересчитал кости. Где же он: нырнул в какую-нибудь щель или притаился за углом?

Казанова опять припустил бегом, но тут же остановился. В водосточных трубах гудел тающий снег. Может, он этот гул принял за топот? А подпрыгивающая фигурка в конце галереи? Уж не собака ли это была, большой пес, испугавшийся звука торопливых шагов по лестнице? Человек, а тем более карлик, не мог так молниеносно исчезнуть. Испарился, что ли?

Джакомо перегнулся через балюстраду и все понял. Карликов было двое. Один — вероятно прежде прятавшийся за дверью — бежал теперь по двору к калитке, едва заметной в стене, увитой плющом. Второй поспешал в ту же сторону по галерее. Двое. Как он сразу не догадался. В театре под ногами вечно путалось несколько коротышек, да и у Катай тогда была по меньшей мере парочка, только ему из-за этой курвы бельмом застлало глаза. Двое. Два карлика. Крепко сжав в одной v руке полено, а в другой — шпагу, Казанова помчался обратно вниз.

Но догнать их здесь, на огромном, похоже, монастырском дворе, нечего было и думать. Джакомо достиг лишь середины двора, а карлики уже добежали до калитки, повисли на ручке, вцепились в нее так крепко, что не выпустили, даже когда калитка распахнулась, отшвырнув их к каменной ограде. Ни-чего, однако, им не сделалось: подталкивая друг друга, они перекатились через высокий железный порог и были таковы.

Улочка оказалась неожиданно узкой — венецианца этим никак нельзя было бы удивить, но человек, полагающий, что уже более или менее знает город, удивился. Узкая и пустая. Карликов и след простыл. Стены глухие, не спрячешься, значит, махнули влево, куда сворачивала эта улочка либо начиналась поперечная. Джакомо не раз случалось удирать по таким улицам, и их хитрости были ему известны. Поворот. Но за углом — никого. Если не считать двух тощих облезлых псов, вяло вырывавших друг у друга какой-то кровавый ошметок. Неужто? Казанова был слишком зол, чтобы такое предположение могло его рассмешить. И все же он не зря сюда свернул. Его взору представилось нечто весьма любопытное. Карета. Черная карета, стоящая поперек улицы. На козлах неподвижный, как изваяние, кучер в малиновой ливрее. Кого сюда черт принес? Весь обзор загородили; карлики наверняка этим воспользовались. Джакомо чуть замедлил шаг, спрятал полено за спину: как-никак он не варвар…

Да, он не ошибся. Поравнявшись с таинственным экипажем — занавески плотно задернуты, пускай, кто за ними, его не интересует, у него есть дела поважнее, — Джакомо снова увидел в конце улочки знакомые фигурки. Теперь им не уйти. Бросился было бегом, но внезапно распахнувшаяся дверца кареты больно ударила его по плечу. Черт, еще кто-то нарывается на неприятности? Уж не та ли это карета, на которую он обратил внимание раньше, возле базарной площади? А если?

— Осторожнее, дорогой, сегодня ужасно скользко.

Боже, да ведь это… Нисколько не удивленная, пламенно улыбающаяся. Впрочем… сколь горячо это пламя, ему чересчур хорошо известно. Любезничать он не станет, не видит оснований. Эти стервецы сейчас убегут.

— Чего надо?

Катай ответила не сразу — возможно ошеломленная его грубостью. А может быть… Никогда не известно, почему она поступает так или иначе. Да ему и не интересно, надоело ломать голову, разгадывая сложную натуру этой шлюхи. Карликов уже не догнать. Минуточку… да это же она их подослала, велела таким странным образом заманить его в западню. Опять что-то замышляет. Зря теряет время, даже талера из него не вытянет.

— Залезай. Холодно.

Джакомо нагнулся, прислонил дубину к подножке кареты. Если она задумала очередную пакость, пусть знает, что он не безоружен. И не намерен исполнять ее желания. Хотя еще минуту назад как ошалелый гонялся за карликами — ради ее прихоти, оказывается. Нет уж, конец. Schlup. The end.

— Больно было? Очень?

Он почувствовал ее руки на голове, шляпа плавно опустилась на пол кареты. Ох! Длинные тонкие пальцы гладили его как никогда нежно. И дрожали — да, да, дрожали. Все-таки ее проняло. Совесть заговорила. Раз так, пожалуйста, он ей ответит. Покажет, что получил вместо ее ласк. Решительно сорвав парик, наклонил голову, чтобы она увидела темный шрам над ухом. Прошу. Достаточно? Поглядела и хватит.

— Боже!

Поразительно: в ее голосе непритворное сострадание. Что за перемена? Играет новую роль или действительно что-то случилось? Этот черный наряд, черная карета…

— Есть раны, которые болят сильнее, чем разбитый череп, — сказал Джакомо, натягивая парик и шляпу. Он почувствовал, что готов снова наделать глупостей, но эти пальчики, эти слезы в голосе… С хрустом расправил плечи. Пускай пальчики найдут себе другое занятие, а голос застрянет в глотке. Или пусть быстро выкладывает, что ей нужно. Ведь что-то наверняка нужно.

— Произошло недоразумение, Джакомо, поверь, роковое недоразумение…

Да уж: рок в образе большеногого чурбана. Нет, он не желает слушать этот вздор.

— Подожди.

Привстала, чтобы его удержать. Сейчас бы сорвать с нее эти меха и тяжелые ткани: в такой позе — подавшаяся вперед, смиренно склонившая голову и выпятившая задницу, — она вполне могла бы принять в себя соблазнителя. Или даже двоих.

— Я… Я хотела попросить тебя сохранить эту историю в тайне.

Кажется, он не ослышался… пожалуй, стоит задержаться.

— Для меня это очень важно. Прошу тебя, Джакомо.

— В монастырь собралась?

Она громко рассмеялась, уже уверенная, что своего добилась. Теперь надо было бы уйти, да мешало любопытство. Кого боится эта тигрица, готовая издеваться надо всем на свете? Один черт знает, кто еще пользуется ее прелестями.

— Мы останемся друзьями, верно?

Это только ничего не значащее вступление. Джакомо поставил ногу на подножку.

— То есть?

— Мне очень важно, чтобы ты не проговорился.

— Ты меня оскорбляешь.

А в душе расхохотался. Он бы с превеликим удовольствием раструбил об этом на всех углах, если б не боялся сам показаться смешным.

— И важно сохранить с тобой дружбу.

— Сколь важно?

Начался торг; оба это поняли. Катай не отводила взгляда.

— Я сделаю все, что ты захочешь, Джакомо.

Кровь ударила Казанове в голову. Ого! Что ж, тогда проверим, правду она говорит или надумала в очередной раз его провести. Все так все. Но — прямо сейчас, сию же минуту. Зачем откладывать жертвоприношение на алтарь дружбы? Алтарь, конечно, твердоват, но бывает и хуже. Да и у них обоих немалый опыт — только что не совместный. Пусть наконец эта шлюха и ему покажет, на что способна. Он не будет ломаться, облегчит ей задачу. Дружба так дружба. Оттолкнувшись от подножки, Казанова пулей влетел в полутьму кареты. Захлопнул дверцу — в конце концов, действительно холодно, тут она не соврала, — и, незаметно проверив, не затаился ли под диванчиком полк горбунов с палицами, с размаху по плечо засунул руку под платье. Дружба осла со змеей не может быть ни дешевой, ни банальной. О, братья-мстители! Его рука ощутила нечто влажное и теплое, жесткое и мягкое одновременно — нечто отнюдь не банальное. И уж никак не дешевое, в чем, впрочем, он имел возможность убедиться.

Она не противилась, но и не помогала. Ладно, пускай. И такое блюдо по-своему вкусно… только не терять головы! А насчет дружбы, дуреха, лучше бы помолчала. Она об этом понятия не имеет. Как и о многих других, по-настоящему тонких материях. Взять хотя бы ее духи — резкие, как дыхание ада или чад подгоревшей капусты. Провинциальная интриганка, гусыня, которую только на вертел насадить, ледышка, снежная баба с глазами-камушками и руками из прутиков. Зато главного из него слишком быстро не вытрясет. Пускай будет ледяная.

Однако, искусно изображая возбуждение, ураган страстей, подогреваемый злобой и жаждой мести, он по-настоящему распалился и вскоре убедился, что и она оттаивает. Засопела — тихо, потом громче; ноги, дивные ноги взметнулись, аж посыпались искры и предостерегающе зазвенели стекла в дверце. Однако большего ему не дано было добиться. Едва он уткнулся лицом в ложбинку между обнаженными грудями, а рука потянулась к ощутимо твердеющей печатке, готовой скрепить договор о том, что Катай именовала дружбой, как она крепко обхватила его голову и пробормотала что-то невнятное.

— Что?

— Все, что захочешь, Казанова. Но только один раз. Не жаль упускать случай? Приходи вечером, после спектакля.

Он еще мог сдержаться. Так, значит, она повернула. Продолжение комедии?

— А потом?

— Потом мы обо всем забудем.

В ее голосе не было иронии, но и желания исполнить обещанное не чувствовалось. Боится, явно боится за свою шкуру. Кто-то ей угрожает — кто-то, гораздо более могущественный, чем случайный любовник, которым он даже не успел стать. Кто? Уж наверно, не жалкое подобие короля, пародия на настоящего мужчину, гора мяса, неспособная жить собственной жизнью.

— Это еще почему?

— Потому что я тебя об этом попрошу.

А если она боится самого короля? Государю могут быть небезразличны похождения его двойника. А возможно, и собственной любовницы. Один черт и даже не черт, а сам сатана знает правду. Комедия ошибок, как у почтенного Гольдони^[33]. Только для него, Джакомо Казановы, не нашлось подходящей роли. Шут с петлей на шее? Притом с петлей, которая с каждой минутой затягивается все туже. Нет, в этой пьесе нету таких ролей. Комедия ошибок. Минуточку… Боже, да это же блестящая идея, наилучший выход, путь к спасению. Как он раньше не сообразил. Чтобы избежать печальной участи шута или висельника, нужно разыграть комедию ошибок. О святой Разум, о великий Карло! Спасибо вам, мои спасители. Теперь ему ясно не только, что надо делать, но и как.

Холод кольнул в грудь, и Джакомо на мгновенье оцепенел, но тут же расправил плечи, привел себя в порядок, набросил на Катай шубу. Сейчас он снова салонный дамский угодник, лучший в мире любовник, король жизни, думающий только об удовольствиях. Слегка усмехнувшись, поглядел Катай прямо в лицо, увидел, как тревога в ее глазах сменяется удивлением, а затем и радостной готовностью, и проговорил быстро и почти весело:

— Хорошо. Но и я ставлю условие. На этот раз под кроватью будет он.

Прутиком, отломанным на ближайшем сквере, Джакомо соскреб грязь с башмаков и вернулся на главную улицу. Катай предлагала его подвезти, но он предпочел не рисковать. Хватит с него неслучайных случайностей. А уж эта последняя… Однако — вот потеха! — спасет его та, что хотела погубить. Это будет его местью, его триумфом. Возможно, через несколько дней все будет вспоминаться как кошмарный сон. Где? В Кракове, Гданьске, во Вроцлаве? От Кракова рукой подать до Вены, но в Вене его последнее время не слишком жаловали. Уж лучше Вроцлав, при дрезденском дворе есть друзья. А Гданьск? Морем можно добраться куда угодно. И до границы оттуда всего ближе. Надо это хорошенько обдумать. Еще немного времени у него есть. До вечера.

Теперь ему все нравилось: пестрая уличная толпа, зазывные крики торговцев, оживленное движение, гомон. Боже, эти люди не знают, что он вольная птица, бесплотный призрак: кажется, идет в толпе себе подобных, перепрыгивает, как другие, через лужи, огибает, как все, островки талого снега, а на самом деле далеко отсюда скачет на резвом коне, прижавшись к гриве, разбрызгивая ручейки, перепрыгивая через канавы и обветшалые изгороди, и ноздри щекочет резкий запах лошадиного пота, а грудь разрывает сатанинский хохот от радости, что все удалось, что он победил, что обставил всех, как последних глупцов.

Комок грязи шмякнулся прямо на колено, оставив мокрое пятно. Мимо бешеным галопом промчался какой-то офицер на каштановом жеребце, высоко задравшем хвост. Merde! Разбой среди бела дня. Чуть его не раздавил, негодяй. Набить мерзавцу морду! Или нет, мало! Вызвать на дуэль. Все равно мало! Швырнуть в корыто с грязью, пусть попробует на вкус. Он сам уже пробовал. Поплевав на платок, Джакомо стал оттирать пятно. Если и дальше так пойдет, он доберется туда, куда хочет добраться, в таком виде, что на глаза людям стыдно будет показаться. Проклятая грязь!

Растер в пальцах липкий комок. А что, если использовать эту никому не нужную материю, что-нибудь на ней заработать? Может, деньги, а может быть, славу… Да, да, конечно! Корыта с грязью. Недурная идея. Большие неглубокие корыта, наполненные вязким месивом. А в них, по колено в этом месиве, девки в одних рубашках. Или голые. Хотя нет — лучше в рубашках. Много корыт, много девок, и толпа вокруг. Высокородная знать и простолюдины. Зеваки с билетами в руках. Да, за такое зрелище придется платить. Но главное, что через минуту все оживет: девицы бросятся друг на дружку, начнут толкаться, швыряться липкой грязью. То и дело какая-нибудь, соблазнительно облепленная мокрой тканью, с визгом плюхается на дно корыта, пытается встать, но тщетно, и тогда хватает за ноги другую, и они вместе падают в грязь. Вот тут-то и начнется потеха, тут только откроется подлинный смысл этого зрелища. Выпяченные зады, свободно болтающиеся сиськи, раскоряченные ноги распалят и чернь, и завсегдатаев светских салонов. Никакая нагота не возбудит сильнее, чем плоть, заляпанная грязью. У каждого ротозея солдатик встанет по стойке «смирно». А он будет только собирать мзду с этих остолопов да следить, чтобы девки были в теле.

Значит, для начала Вроцлав. Во Вроцлаве такое наверняка понравится. А потом Дрезден. Хоть бы пришлось ждать до лета. Там. Потому что здесь он не намерен ждать даже до утра.

Возле лавки Майнля Казанова увидел уже спокойно стоящую каштановую лошадь, а затем и спину офицерика, который недавно, как безумный, проскакал мимо него. Злость успела остыть; в конце концов, благодаря этому офицеру ему пришла в голову, быть может, золотоносная идея. Бог с ним. Нельзя на такие пустяки тратить время. Но подумал Джакомо одно, а сделал совсем другое. Движимый неодолимой ненавистью человека, бредущего по грязи, к другому, проносящемуся мимо на лихом скакуне, человека в путах к свободному человеку, он двинулся вперед, готовый учинить скандал.

Замедлил шаг и перестал теребить рукоятку шпаги Казанова, лишь когда узнал в обидчике Котушко. Этот еще что здесь делает? Кого-то подкарауливает, горит желанием ослепить всех и каждого манерами, которым у него обучился? Вот уж кого ему меньше всего хотелось встретить. Джакомо попятился, но поздно: он был замечен. И не Котушко, так далеко высунувшимся из-за угла, что, казалось, вот-вот нырнет носом в землю, а выходящей из лавки Лили. Боже, что за явление! Само очарование, красота, юность, восхищающая до боли. Дитя, барышня, женщина в одном хрупком теле. Слава Создателю за такой шедевр! Джакомо машинально выпрямился, пригладил парик. Лили помахала ему рукой и улыбнулась столь лучезарно, что он бы не сумел произнести ни слова, если б как раз собирался заговорить. Эта прелестная девочка в него влюблена. Видно невооруженным глазом. Он не в первый раз ловит на себе такие взгляды. И надо надеяться, не в последний. Но невооруженным глазом Джакомо заметил еще кое-что, от чего и впрямь на минуту онемел.

Котушко только шагнул вперед, и происходящее приобрело совсем иной смысл. Один его шаг стоил целой сотни; в нем было все: едва сдерживаемое напряжение, далекая от подобострастия готовность услужить и надежда — надежда, докрасна раскаленная улыбкой и поднятой рукой Лили. Небось покраснел до корней волос. Влюбленный глупец. Конечно, решил, будто взгляд Лили предназначен ему. За эту улыбку сметет все на своем пути, всех прохожих на свете обляпает грязью за право нести несколько свертков, которые девочка держала в другой руке. Однако не это поразило Казанову. Мир полон таких Котушко, а вот сияние, озарившее лицо Лили, радостное удивление, промелькнувшее в глазах, безудержное желание испробовать все и за любую цену… о, такое не на каждом шагу увидишь. Впрочем, где-то он подобное видел. Где? Бог мой — в зеркале! Не себя ли он узнает в этом взгляде, не свой ли излом губ и взмах ресниц? Господи Иисусе, у него с этим ангелом больше общего, чем казалось. Что бы ни говорила Бинетти.

— Почему вы перестали заходить к нам в театр?

Вы, вы — как нелепо это звучит. А отец?.. Вот уж поистине дурацкое слово. Перестал заходить в театр… Да я же затравленный пес, остолоп с проломленным черепом, раб, которому надоело прикидываться, будто ему все нипочем, нищий, доченька, Опомнился, ответил на поклон смущенного Котушко.

— Дела при дворе не позволяют…

Да, обивать пороги, стучаться в закрытые двери, подъедать остатки с барского стола — это и впрямь занимает массу времени. Лили преданно смотрела ему в глаза. Джакомо отвел взгляд. Еще, не дай Бог, прочтет его мысли. Какое очарование, какое безыскусное кокетство! И этот чурбан с пылающими ушами рядом. Не для тебя она, малыш. Но и не для меня.

— Тетушка…

— Ах, тетушка!

— Тетушка, по-моему, за это на вас сердита.

Возможно, это предостережение, пусть даже нечаянное.

Надо быть осмотрительнее, перестать пялиться на Лили с отцовской нежностью и любопытством влюбленного одновременно, тем более — тем более! — что ни на одну из этих ролей он пока не имеет права. Лучше бы глядел по сторонам, следил, кто входит и выходит из магазина Майнля, а не прикидывал, на сколько надо поднять Котушко плату за уроки в отместку за дурацкое выражение лица и еще более дурацкие надежды. И действительное: не успев опомниться, за все заплатил сам.

Это была не тетушка, не матушка, даже не та Бинетти, которую он знал тыщу лет и — как ему казалось — узнал достаточно хорошо. Это была фурия, закутанная во множество нарядных шалей и пелерин, пушечное ядро, перед взрывом рассыпающее искры, яд, кипящий в хрустальной колбе. Что случилось? Ну, может, он и вправду в последнее время не баловал ее вниманием, но разве она не знает, сколько у него забот? Обозлилась, что он стоит с Лили? А где написано, что это запрещено? Сама небось идет с Томатисом, идиотом директором, посмевшим отвергнуть его, КА-ЗА-НО-ВЫ, пьесу? Джакомо непринужденно улыбнулся: незачем им знать, что он с ними прощается. Но расставание прошло не так, как бы ему хотелось. Из-под шалей и пелерин высунулась не по-женски крупная, сильная рука и с размаху ударила его по лицу, погасив широкую прощальную улыбку.

— Паяц.

Джакомо, никак не ожидавший такой реакции, пошатнулся и ухватился за Томатиса. Пусть только попробует усмехнуться — убьет мерзавца на месте. Однако нет. Директор театра казался по меньшей мере удивленным, если не испуганным. А Бинетти повернулась на каблуках, втянула под ворох бесчисленных пелерин Лили и опрометью кинулась к коляске. Котушко за ними. Теперь оставалось только избавиться от Томатиса и бежать на Вислу топиться. Лучше это, чем безумие. А безумие, кажется, именно так начинается. Человек перестает соображать.

— Вы уж простите нашу примадонну.

Томатис отстранил Казанову и направился было к коляске, но пробормотал, приостановившись:

— Ее бросил Браницкий. Ради этой… Катай… понимаете?

Джакомо сумел только хрипло выдавить:

— Что?

— Да, да, ради Катай. Не знали?

Теперь оставалось злиться только на себя.

— Нет.

— Ее тоже советую остерегаться. Отныне она выступает в роли девственницы, а граф — ее рыцаря. Недурная девственница из недурного борделя, нам об этом кое-что известно, а, господин Казанова?

Еще минуту назад Томатис за это фамильярное «а, господин Казанова?» схлопотал бы по роже. Но сейчас… Пусть несет что хочет, лишь бы поскорей убирался. Лишь бы оставил его наедине с собой. С собой. То есть ни с кем. Конечно, теперь многое, если не все, стало ясно: он знает, кого и чего боится Катай, может понять ярость Бинетти и даже причины, по которым этот хам с бритым затылком предпочел ей другую, но что толку? Боже правый, почему именно на него сыплются все шишки? По какому такому закону? Где справедливость?

Джакомо осторожно ощупал нос. Следующего, кто захочет его ударить, он убьет!

Собаки были тощие, облезлые, грязные. Хотя бы эта кудлатая дворняга. Только настороженно поднятые уши свидетельствовали, что в ней умерли еще не все инстинкты. Пес дрожал от страха, но желание схватить валяющийся у подножия дворцовой лестницы кусок конины пересилило, и он медленно двинулся вперед, неслышно ступая и шевеля ушами. Однако быстро забыл об осторожности: запах мяса заставил несчастного припустить бегом. Когда же он достиг середины усыпанной гравием аллеи и неподалеку от окровавленной лошадиной кости, за фонтаном, увидел, тоже окровавленные, тела своих предшественников, отступать было поздно. Громыхнул выстрел, пес закрутился волчком, взметая фонтанчики гравия, упал, попытался встать, но лапы беспомощно разъехались, голова поникла и тело замерло — беззвучно и навеки.

— Хороший выстрел. Не так просто попасть в движущуюся мишень. Хотите попробовать?

— О нет, благодарю. Я не слишком хорошо владею огнестрельным оружием.

Посол Репнин отдал ружье слуге, взял другое, заряженное.

— Вот и поупражнялись бы, воспользовались случаем. Правда, не хотите?

Издевается, подумал Казанова, ведь прекрасно понимает, в каком он состоянии. Отказался, чувствуя сухость в горле и отчаяние в душе. Точно этот несчастный пес, сам полез в смертельную западню. Только неизвестно, с какой стороны грянет выстрел. Репнин опустил ружье дулом вниз. Перегнулся через перила террасы: парадный мундир чуть не лопнул на тучном теле. Внизу началось какое-то движение. Посмотрел и Джакомо. Плечистый солдат в серой шинели подбирал собачьи трупы, точно драгоценную добычу, высоко поднимая каждый, чтобы и другие могли полюбоваться.

— Любопытная штука. Когда лежат хотя бы двое, третьего ни за что не подманишь, пока не уберут падаль. А на одного они и внимания не обращают. Странно, да? Один не в счет.

Ответа посол явно не ждал: казалось, он уже не замечал Казановы. Сбросил шубу, которую перед тем накинул на него слуга, широко раздвинул локти, словно подтверждая — важно и угрожающе — свое право собственности на все, что их окружало, взмахнул свободной рукой и замер в ожидании. За оградой сада бешено лаяли собаки.

Один не в счет? Это мы еще посмотрим. Понадобится вытаскивать шута из-под кровати или сам вылезет, если Катай его уговорит позабавиться вместе с ними? Не важно. Все равно придется его оглушить и связать. А между делом можно будет взглянуть в монаршьи очи, убедиться, что они затягиваются пеленой беспамятства. И на ее искаженное страстью личико посмотреть и всадить в ротик кляп, какой ей вряд ли когда-либо доводилось пробовать: грязную половую тряпку. Только хватит ли сил поднять этого верзилу? Джакомо напряг мышцы, будто проверяя, справится ли. Должен справиться. Другого выхода нет.

Лай внезапно умолк; в конце аллеи стоял очередной пес. Уже не такое собачье отребье, как предыдущий. Бдительно вытянутая вперед треугольная голова охотника, а не жертвы; хвост опущен, но не от страха — собака полна решимости. Могучий, видно, когда-то был кобель, да и сейчас огромные лапы и широкая грудная клетка внушали уважение. Посол от восхищения зацокал языком.

— Ну, быстрее. Давай!

Казанова отвернулся. Бессмысленная жестокость этой забавы сбила его с толку. Как с таким монстром завести разговор?! Может, лучше отказаться от своей затеи, пальнуть для вида куда попало и под любым предлогом распрощаться? Только разве сейчас придумаешь благовидный предлог? Да и второй такой случай вряд ли представится. Завтра, даст Бог, он будет далеко отсюда. По дороге подбросит в условленной место оглушенного и связанного болвана, шута, прикидывающегося Станиславом Августом, лжекороля с огромными ножищами, которые столь бесцеремонно по нему прошлись. Они, конечно, не сразу сообразят, что в руках у них синица, а не журавль. Прежде чем разберутся, он, Казанова, будет уже возле прусской границы. Надо только добыть хорошую лошадь. А первым делом коляску, но за этим дело не станет.

— Давай!

Плечистый солдат раскидал жердью кровавые ошметки. Пес двинулся вперед, но не помчался, как оголодавший безумец, кратчайшим путем к цели. Чуя опасность, ставил лапы на землю осторожно, точно ступал по тончайшему шелку, а когда уже, казалось, прямиком устремился к своей погибели, под пулю мясника в генеральском мундире, внезапно повернул и нырнул в обрамляющий аллейку густой кустарник. Бурая спина с минуту мелькала среди веток, потом исчезла, потом снова появилась, уже дальше. Репнин выругался, перегнулся через балюстраду. Достаточно было меткого пинка в могучую задницу, и на свете стало бы одним негодяем меньше. Наверняка зад бы перевесил, и посол врезался лбом в мраморные ступени. Но нет. Чтобы спастись, нужно вести себя, как этот пес: умно, хитро, изворотливо.

Итак, не по тракту, а кустами, полями, лесом. Вперед, вбок, назад. Мелькать то там, то сям. Кружить, петлять, заметать следы. То мчаться опрометью, то затаиться в каком-нибудь укромном месте. И не во Вроцлав держать путь, нет. В Гданьск. Пускай сколько влезет размахивают своими пугачами, обшаривают взглядом кусты, сыплют проклятиями и перегибаются через балюстраду. Как только он отсюда вырвется, ищи, ветра в поле.

Пес, преследуемый криками невидимой с террасы прислуги, снова выглянул из кустов. Он уже приблизился к цели, но чтобы ее достичь, чтобы вцепиться в кровавую сладостную добычу, оставалось преодолеть еще с дюжину метров открытого пространства — покрытую гравием площадку, на которую его предшественник выехал на развороченном брюхе. Произошло чудо, а может, это был заученный маневр: пес отскочил назад, но тотчас резко повернул обратно и зигзагами, прыгая из стороны в сторону, помчался вперед.

Ехать он будет только ночью. Днем отоспится в укрытии. Собьет с толку погоню. Лучше жить, как сова, чем вовсе не жить. Любая нора предпочтительнее, чем открытая местность.

Пес припал к земле одновременно со вспышкой, пуля пролетела над ним, сшибая ветки, и исчезла в кустах на противоположной стороне аллеи. И тут боец показал, на что он способен. Сильно оттолкнулся, разбрасывая гравий, и огромными скачками устремился вперед. Он уже не петлял, не прижимался к земле, спасаясь от пули. Казалось, понимал, что второго выстрела не будет, пока он не схватит добычу. А может быть, знал, сколько времени уйдет на перезарядку ружья, может, его приучали охотиться и он инстинктивно чуял, сколько продлится перерыв после промаха. И потому свободно, смело мчался к цели, движимый силой всех своих мышц и желанием выжить, почти летел, едва касаясь земли.

Пресвятая Дева! Вот так вестись, так взвиваться в воздух! Быть дворовым псом, жеребцом, самой ничтожной птицей! Ни минуты больше здесь не оставаться!

Еще пятнадцать метров, еще десять… Посол протянул руку за вторым ружьем. Прицелился, и через мгновение пес на всем бегу с воем уткнулся мордой в землю. Кровавая свинья, живодер. Казанова отступил назад, чтобы не видеть, что станут делать с изувеченными останками. От волнения и омерзения он весь взмок. Смерть. Так выглядит смерть. Знает ли хоть этот палач, что он не собаку убил, а жизнь, истинный Божий дар, подлинную красоту, чудо природы. Варвар, скотина!

Граф Репнин обернулся, словно услышав эти беззвучные оскорбления. Насмешливо посмотрел на Казанову:

— Представляю, что вы сейчас думаете. Азиат, варвар, граф-кровопийца. Ну, ну, не отрицайте. Репертуар знакомый. Я знаю, что обо мне говорят. Хотя бы в этом можно верить фискалам. Полячишки — сентиментальный народ, но ничуть не менее жестокий, чем любой другой. Нам они ничего не прощают.

Соберись с духом, махни пренебрежительно рукой, сотри с лица нормальные человеческие чувства — пусть останутся только равнодушие и язвительность. Сейчас все решится. Ты поймешь, что тебе суждено: жизнь или смерть.

— Знаете, их предыдущий король, саксонский дуболом, презиравший свой народ куда больше, чем мы, целыми днями так развлекался. Даже во двор выходить ему было лень: сидел в кресле и из окна щелкал этих скотин. Поляки считают его великим правителем, хотя он, по сути, ничем больше не занимался. Но не был русским: здесь это само по себе достоинство.

Теперь граф казался почти добродушным, только насмешливый взгляд заставлял держаться начеку. И наново заряженное ружье в руке. Неужели еще не надоело?

— Я, по крайней мере, даю им шанс. Все равно бы подохли с голоду под забором. А тут — если победят, если отличатся — получат в награду приличную кость и жизнь в придачу. Скажем, — Репнин опять небрежно махнул прислуге рукой, — до следующего раза.

Значит, не надоело. Эта свинья в генеральском мундире откровенно над ним издевается: отлично ведь знает, что он, Казанова, сам мечется между костью и ружейным дулом. Как эти несчастные псины. До следующего раза… Не будет следующего раза. Он не бросится за кровавым куском, нырнет в кусты, только его и видели. А на прощание отколет такой номер, что его надолго запомнят. Так отличится, что они подавятся этой своей костью.

— Вы француз?

— Нет, венецианец.

Прекрасно знает, кто он, но приятно лишний раз подчеркнуть, что Джакомо Казанова — никто. Бесхозная дворняга!

— Венеция — маленький, но богатый и гордый край.

Он рискует. Заговорил без разрешения. Поддался эмоциям. Ошибка. Генеральский глаз сверкнул не так добродушно, как минуту назад.

— Вы, южане, тоже сентиментальный народ. Еще почище здешнего.

Может, и ошибка. Но что делать? Позволить безнаказанно себя оскорблять? Это же проверка. Он должен проявить твердость, если хочет остаться в живых. Да и лучше молоть языком, чем блевать от омерзения. Нельзя дольше медлить. Он скажет то, что собирался сказать, желает того граф или не желает. Ведь для них это гораздо важнее, чем для него. Ведь…

— Ваше сиятельство, я бы хотел…

Быстрое раздраженное движение генеральского пальца на мгновение его обескуражило. Ну ладно. Он попросит Всевышнего ниспослать ему красноречие и спокойствие, закроет глаза, не станет больше смотреть на это паскудство. Пусть сиятельный убийца развлекается в одиночку. Однако не закрыл глаз, наоборот, от изумления раскрыл еще шире. Ему не привиделось. Там, внизу, из калитки в воротах выскочил на смертоносную аллейку черно-белый пес, его пестрый друг, увязавшийся за ним на пути в Варшаву. Пропал он совсем недавно, еще не отощал и хвостом вилял, как всегда, весело и привет-либо. Как молить о спокойствии, глядя на эту, невесть почему довольную, лукавую морду? Ну же! У него не так много времени. Надо еще собраться, переодеться в дорогу, нанять коляску, испробовать на Василе сокрушительный удар в ухо. Это сейчас главное. Нельзя мешкать. Пусть даже он рискует навлечь на себя гнев его сиятельства — очень скоро от гнева не останется и следа. Вот о чем нужно думать, а вовсе не об этом виляющем хвостом дурне. Джакомо набрал воздуху в легкие, словно собираясь нырнуть.

— Я готов выполнить задание, ваше сиятельство.

Посол медленно повернулся, смерил его злобным взглядом.

— Какое задание? Вы о чём? И вообще, кто вам разрешил говорить?

— Прошу прощения, но дело чрезвычайной важности и не терпит отлагательств.

Граф, точно губка, разбухал от ярости. Приблизился, не выпуская ружья.

— Какое дело?

Сейчас. Даже если эти слова обожгут горло.

— Сегодня вечером я собираюсь похитить короля. Не знаю только, куда его доставить.

— Какого короля?

Глаза графа полезли на лоб, лицо налилось кровью и, казалось, вот-вот лопнет.

— Ну… польского. Станислава Августа.

Пестрый побежал. Погоди, идиот. Палач еще не отложил ружья, хотя пока целится в брюхо твоего хозяина, а не в твое. А, пускай целится в кого угодно, преимущество уже на его, Казановы, стороне. В иной ситуации он бы сейчас развалился в кресле, закинув ногу на ногу, может, даже отправил в рот горсть изюма или фиг и спокойно дожидался ответа на свое предложение. Бог мой, такое ведь не каждый день предлагают. Это же истинное чудо, лакомый кусочек для мастеров провокаций и интриг, зрелый плод, который сам просится в руки. А кого он в действительности намерен подсунуть вместо короля, уже совсем другая песня. Мало ли чудес основано на обмане, мало ли плодов с червоточинкой. Но сесть было некуда, и Казанова лишь непринужденно облокотился на балюстраду. Рюмочка коньяку тоже б не помешала. Лучше бы, чванливая свинья, приказал подать что-нибудь горячительное, вместо того чтобы тупо на него пялиться.

— Кто вас сюда прислал?

Холод, повеявший от этих слов, пока еще не испугал Джакомо. Не понимает, жирный дурак, про что ему говорят. Он собирается доставить им польского короля, их врага, строптивого Телка, которого пора поучить уму-разуму. Это ему крепко вбили в голову в петербургских застенках, он еще ничего не забыл. Кто прислал. Что ж, он скажет. Ничто так не украшает лжи, как капелька правды. Только не сразу. Стоит, пожалуй, набить себе цену. Да и Пестрому перепадет несколько лишних метров жизни.

— Я, видите ли… связан клятвой.

— Фамилия?

Кажется, кто-то из них зарапортовался, неправильно оценил ситуацию. И, чем сильней упиралось в кадык дуло ружья, тем острее сверлила душу… нет, не боль — страшная догадка, что просчитался он.

— Полковник Астафьев…

Чего еще ему надо, пусть уберет свою железную игрушку, как бы не выстрелила ненароком. Ну и разит у этого борова изо рта. Все можно выдержать, только не это.

— Шуты. Петербургские шуты.

То был рык разъяренного зверя, а не ответ дипломата. Хотя Репнин отступил назад и железо больше не давило на горло, Казанову охватил панический ужас. Этот бочонок тухлого сала всадит ему пулю в лоб? Но если не всадит, завтра выяснится, кто шут, а кто нет. Пусть только сообразят, что он приволок королевского двойника, что у них в руках Телок номер два, его величество Никто. Вся Европа покатится со смеху… уж он тому поспособствует. Но… вдруг и этот побагровевший от злости боров — жалкая имитация, а не настоящий посол ее императорского величества, его сиятельство граф Репнин? В чем дело? Он что, оглох? Не понимает, о чем речь? Стрелять, похоже, не собирается. Ударит по физиономии? Черт!

Тогда придется его убить. Он ведь дал себе клятву. Боже, будь милостив. Так, значит, выглядит их благодарность? Нет, что все-таки происходит? Он ошибся адресом?

— Тьфу, тошнит от этих болванов.

Посол скорее вздохнул, чем сплюнул. Крикнул что-то по-русски слуге и опустил ружье. Теперь проще простого было бы вырвать его у графа, раскроить прикладом череп или одним выстрелом продырявить жирную тушу. А потом… нет, ничего не выйдет. Казанова незаметно огляделся. Н-да, живым отсюда, пожалуй, не выбраться. Нет, нельзя рисковать. А что с Пестрым? Кошмар! Вот идиот: неторопливо, виляя хвостом, приближается к окровавленной награде. Кто же здесь угодил в западню? Глупый пес или он? Его схватят, посадят за решетку, а то и отправят в. Сибирь. Нет, такого ему не выдержать, пусть лучше сразу пристрелят. Но без борьбы он не сдастся.

Джакомо уже рассчитывал силу прыжка, уже ощущал в руке холодок ствола, раздающегося вширь и превращающегося в грозную палицу, когда Репнин вдруг повернулся к нему спиной и бросил ружье слуге. Все снова вернулось на свои места. Ага, его сиятельство решил, что довольно валять дурака, и сейчас перейдет к делу. Видимо, каждого так проверяют. Но у него нет ни охоты, ни времени заниматься чепухой. Он может передумать, и тогда — пишите пропало, господа. Поищите себе кого-нибудь другого. Merde, только бы этот большеногий болван не развопился, когда он будет вытаскивать его из-под кровати. А Катай? Может, отодрать ее прежде, чем заняться любовничком? Жаль было бы упустить случай. Причитается же ему награда за труды. Но время — лютый враг всякого удовольствия. Впрочем, для успокоения нервов… на скорую руку, за три минуты. Да, да, конечно.

Приободрившись, Казанова выпрямился, поправил парик. Поглядим, умеет ли этот надутый чурбан улыбаться. Сейчас лишь улыбкой можно загладить промах. Браво, Пестрый! Не только останется цел и невредим, но еще и брюхо набьет. А он? Через несколько дней в Гданьске закатит пир, напоит всех, кто ни подвернется, и напьется сам.

Если то была улыбка, она ничем не отличалась от волчьего оскала. Посол, крепко упершись в пол террасы ногами, ждал, пока денщик застегнет на нем шубу, и даже не повернул головы.

— Астафьев не Астафьев. Тот, кто вас сюда прислал, пальцем сделан, если не выразиться сильнее.

Желудок подскочил к горлу: неужто все пропало?

— Что эти свиные рыла воображают? Думают, Репнин — кто? Слабак, которого надо учить, как шворить шлюх? Это ведь, кажется, ваша специальность…

Бульдог, чистый бульдог, вон и пена в уголках рта. Джакомо, даже если б захотел что-нибудь сказать, не смог бы, а если бы смог — не нашел подходящих слов.

— Пустые хлопоты. А что и как делать в Польше, я знаю сам. Не нуждаюсь в их говенных подсказках. Если Репнин пожелает кого-нибудь здесь умыкнуть — короля, ксендза или другого шута, — он и один управится. Так им и передайте, этим своим умникам. Мне никто и ничто не указ. А таких помощничков, как вы, пускай женам своим нанимают.

И все-таки тем не менее что-нибудь, какие-нибудь слова, последняя попытка, страх.

— И все же, мне кажется, случай…

Его не удостоили ни взглядом, ни жестом; только еще больше побагровел жирный загривок.

— Убирайся, пока я добрый.

— Я…

— Вон!

Вот и все рухнуло. Напрягая последние силы, Джакомо сдерживал шаг; напрягая слабеющий разум, выбирал путь: залы, коридоры, раскосые слуги, двери. Перевел дух только на лестнице посольства. Спрятавшись за мраморную колонну, жадно, как после быстрого бега, хватал ртом воздух. Медленно осознавал размеры катастрофы. Номер не удался. Счастье ему изменило. Тысяча чертей, он проиграл! Легко они его из рук не выпустят. Но кто они? Теперь и это уже трудно понять.

Все расплывчато, неясно, полно загадок. Этот толстяк высмеял полковника Астафьева. Кто же из них важнее? И что им на самом деле от него нужно? Прижался пылающим лбом к холодному мрамору. Вот же невезенье… Надо идти. И вдруг увидел Пестрого, который, как всегда довольный собой, с кровавым куском мяса в зубах трусил к спасительной калитке в ограде. Хоть этому повезло! Но не в последний ли раз? Неужто, черт побери, на свете нет ничего, кроме подлости, жестокости и несправедливости?

Размышления Казановы прервали какие-то крики. Погоня? Нащупав рукоятку шпаги, машинально взятой в дверях у ординарца, Джакомо осторожно выглянул из-за колонны. На лестнице дрались. Мужчина в лисьей шубе до пят пытался схватить за шиворот двух неказистых фертиков в облезлых волчьих шубейках. Стычка была жаркой, но непродолжительной. Лис вцепился волкам в загривки, притянул к себе.

— Я вам покажу, мерзавцы. Отобью охоту строчить доносы.

По ступеням покатились бесформенные мохнатые шапки, сверкнули бритые черепа, не по своей воле летящие навстречу друг другу, чтобы с размаху столкнуться. Глухой удар, пронзительный визг. Лису этого показалось мало, он стал ногой трепать волчьи шубы; их обладатели, схватившись за головы, неуклюже пустились наутек.

— Предатели!

Победитель демонстративно отряхнул руки и погрозил вслед беглецам кулаком. В этой позе, с воздетой вверх рукой, в развевающихся лисьих шкурах, он был очень красив. Красив и благороден. Укол зависти не улучшил Казанове настроения. Полубог, отделавший у входа в российское посольство доносчиков, мог и с ним так обойтись. Вот было бы шуму — на весь город. А позору — на всю Европу. Нет, он все-таки спятил, иначе бы не рискнул явиться сюда среди бела дня.

Когда врагов и след простыл, мужчина в лисьей шубе повернулся и с довольным видом направился к дверям посольства. Только теперь Казанова сумел его разглядеть, и кровь ударила в виски. Это лицо — красивое и жестокое, эти усищи, свисающие по краям подбородка… Браницкий, граф Браницкий, неверный любовник Бинетти и его удачливый соперник, добившийся благосклонности Катай. Кошмар! По лестнице поднимался благородный красавец, которого он должен ненавидеть.

Такое выдержать было свыше человеческих сил. Потеряв голову от ярости и унижения, Джакомо бросился бежать, сам не зная, да и не желая знать куда.

Опомнился Казанова возле какой-то темной ограды. От холода и волнения его трясло. Башмаки промокли насквозь. Того и гляди, пропитавшиеся грязью подошвы отвалятся и придется шагать босиком. Куда? Куда угодно, лишь бы подальше от этой мрачной стены. Где он? Видимо, недалеко от посольства. Улица резко сворачивала вниз. К реке, подумал Джакомо, к реке, которая его спасет. Но далеко не ушел.

Ворота были приоткрыты, будка привратника пуста. В глубине двора виднелись какие-то убогие строения, вкривь и вкось прилепившиеся друг к другу сарайчики с решетками. Джакомо не успел даже задуматься, что бы это могло быть, как на него обрушился каскад звуков: вой, лай, почти человеческие рыдания, и он сразу понял, куда попал. Это была тюрьма, собачья тюрьма, состоящая исключительно из камер смертников, ждущих, когда с ними пожелает расправиться жирный палач в генеральском мундире.

Протискиваясь в узкую щель между створками ворот, Казанова сам не знал, зачем он это делает, но, когда в оглушительном хоре собачьих голосов различил, как ему почудилось, исполненный надежды лай Пестрого, отбросил колебания. Это будет местью его гонителям, а может, даже искуплением грехов, которыми эти скоты заставили его обременить совесть, всякий же добрый поступок заслуживает награды — быстроногого жеребца, дружеской поддержки, удачи на границе. Ведь Бог видит все, не только его грехи и падения.

Собаки, почуяв близость спасения, совсем обезумели, а его застывшие от холода руки никак не могли справиться с железным засовом. Проклятый холодище. Ничего у него не выйдет. Придется еще раз обмануть чьи-то ожидания. Где Пестрый, не может, что ли, протиснуться вперед? У самой решетки, ощерив зубы, метался огромный волкодав. Он еще не ослабел от голода, в нем еще не убили инстинкта борьбы. Надо что-то придумать. Будь под рукой тяжелый предмет… Господи, он не выдержит взгляда этого волкодава? Ударил рукояткой шпаги раз, другой. Засов как будто поддался, но самую малость — дверца не открылась. Собаки на мгновенье притихли, а когда опять подняли лай, в нем послышалась какая-то новая, угрожающая нота. Джакомо обернулся: у ворот все спокойно. Никого. Ударил еще раз. Собаки, не переставая лаять, попятились. Даже волкодав отступил от решетки, замер в глубине, ощетинившись и обнажив клыки. Испугались шпаги?

Опасность Казанова скорее ощутил, чем услышал. Заученным движением уклонился влево, но удар последовал именно с этой стороны. Если бы не острие шпаги, по которому скользнул штык, ему был бы конец. Но не успел он обрадоваться, как на него навалилась громадная туша в провонявшей махоркой шинели. Собаки взвыли, но и ему уже хотелось выть. Как они смеют! Он не позволит! Напрягая все силы, попытался перевернуться, вцепиться в нападающего, удержать — второй раз тот не промахнется, это было ясно. Лица человека в шинели Джакомо не видел, только чувствовал цепкие пальцы на шее и тяжесть могучего тела. Конец шпаг застрял между прутьями решетки. Джакомо выбросил назад свободную руку, схватил что-то, стиснул: шапка. Еще раз… волосы; теперь если этот негодяй уйдет, то лишь оставив у него в руке окровавленный скальп. Однако противник припирал его к решетке, норовя одновременно повернуть ружье. Решил, что штык ему больше не понадобится. Ударит прикладом, чтобы превратить его голову в бесформенное месиво. Почему? За что? Какой кровожадный дьявол на него напал? Господи, да ведь не задумавшись бросит его на съедение псам? Тем самым псам, которых он… четвероногим братьям, товарищам по страданиям и несчастьям. Разве его не преследуют, как их, не держат в клетке, не приговорили к смерти общие враги? И разве у него нет зубов и когтей?

Из горла Казановы вырвалось яростное рычание. Клацнув челюстями, он принялся кусать, кромсать, рвать зубами рукав шинели. Давился клочьями ворсистого сукна и собственной слюной, задыхался от вони, но не сдавался, добрался до мышц, до крови, до боли. Еще немного, и он оторвет эту руку, мешающую ему дышать, раздерет ногтями рожу…

Не успел: приклад с размаху опустился на засов — мерзавцу удалось повернуть ружье. Второй удар пришелся на застрявшую между железными прутьями шпагу: сухо щелкнув, она сломалась у самой рукоятки. Он меня убьет, братья, расколет череп прикладом, этот варвар не уймется, пока мозги не брызнут на землю, и ни ваши клыки и когти, ни возносящийся к небесам вой не помогут. Черная пелена уже застилала взор, когда Казанова в пароксизме гнева и ужаса извернулся и вскочил. Ну нет, он не желает подыхать, как последняя дворняга, ему кое-что в жизни осталось сделать. Он еще посчитается со всей этой бандой, еще…

Вырвал обломок шпаги и, прежде чем удар прикладом его оглушил, ткнул этим огрызком назад — раз, другой, третий. В загривок Куца, в глотку Астафьева, в жирную харю Репнина. Так, так, так. Свора с воем кинулась на решетку, запор не выдержал, и клубок разъяренных псов выкатился из клетки. Джакомо еще успел увидеть, как огромный волкодав летит прямо на них, и в глазах у него потемнело.

Что происходит? Что-то теплое коснулось руки. Он спал? Кто смеет его будить? Пошевелившись, Джакомо чуть не упал. Боже, он стоит, вцепившись в железную решетку. Почему? Где? Влажное тепло на судорожно сжатых пальцах… Пестрый, Пестрый нашелся. Боже правый! Казанова обернулся, и движение резкой болью отдалось в затылке.

Сознание вернулось мгновенно. Несколько остервеневших от ярости и голода собак, рыча и приседая на задние лапы, рвали окровавленный труп в серой шинели. С дюжину других, жадно принюхиваясь, ждали своей очереди.

Это не был сон. И еще не безумие. Джакомо нагнулся, хотя в голове пульсировал огненный шар, поднял камень, бросил в собак. Они разбежались — еще не забыли, что такое страх. Пестрый нетерпеливо заворчал. Что ж, он, Джакомо Казанова, спас свою жизнь. Убил человека. Его пес прав. Надо уносить ноги, сюда в любой момент могут нагрянуть люди.

— Кто здесь?

Джакомо замер с полупустым еще мешочком в руке. Пришли за ним? Нет — легкий шорох, едва слышный шепот; кто-то, придерживаясь за стену, осторожно спускался по лестнице. Не так приходят арестовывать преступников. Минуту спустя все стало ясно. И без слабого огонька свечи Джакомо узнал бы Этель и Сару. Что их сюда принесло? Случайно заглянули или заметили, что в погребе кто-то есть?

Девочки подошли, присели рядом на корточки — серьезные, сосредоточенные, шепча что-то, возможно молитву, на незнакомом языке. Джакомо пальцем придавил фитилек: сейчас, когда его жизнь висит на волоске, лучше не искушать судьбу. Тот труп ему не привиделся. Убийцу наверняка разыскивают. Лишь в темноте у него с преследователями будут равные шансы. Свеча погасла, но пламенно-рыжие кудри сестричек, на мгновенье почудилось, с успехом ее заменили. Девочки прижались к Джакомо, тихонько зашмыгали носами. Темнота сгустилась до боли в глазах. Боже, как они догадались? Он собрался бежать, бросает их, но… другого выхода нет. Разве что голову в петлю…

Картофелина расползлась в руке. Черт, начинает гнить. Давно надо было прислать сюда Василя с песком и соломой. А, пропади она пропадом, эта картошка! Сколько сможет, он возьмет, остальное пускай гниет. Что эти малышки делают? Руку ему вытирают? Зря стараются. Он уже не их элегантный господин. Беглец в грязных лохмотьях, войлочных сапогах и мешковатых портках Василя — по таким только и размазывать картофельную мезгу. Но неугомонные пальчики крепко обхватили кулак, терпеливо разжимали пальцы. Это что — магическое заклятье? Кто, как не евреи, в этом деле большие мастера?

Только почувствовав в руке два твердых, согретых теплом маленьких ладошек кружка, Джакомо понял, что он просто недогадливый глупец. Девочки отдавали дукаты, подаренные им сегодня утром. И еще что-то, какую-то бумажку, должно быть, письмо… они написали ему письмо. Не много ли эти пигалицы о себе возомнили? Письмо, конечно, можно взять, хотя ему и в голову не приходило, что девчонки умеют писать. Но деньги… да они рехнулись, у женщин он денег не берет. Шелковых панталон, может, и лишился, но честь сохранил. Кто из них больше нуждается в помощи? Он-то не пропадет. Он всегда… Никогда…

Взял. Не хотел, но взял. Они бы утонули в слезах. Однако, уже наверху, со всей серьезностью поцеловав их на прощание в губы, сунул в кармашек передника одной — было слишком темно, чтобы увидеть кому: Этель или Саре, — перстень с сапфиром, который недавно выкупил у ростовщика. На счастье. Им он скорей пригодится, чем ему. Первый попавшийся на пути грабитель сорвет кольцо с пальца.

Быстро шагая по улице, Джакомо первые десять минут старался думать только о том, как бы не упасть, не переломать ног и не выбраниться слишком громко. Но, когда в свете фонаря мелькнули какие-то тени и он остановился, чтобы их пропустить, рука сама потянулась к карману с дукатами.

В кармане было что-то еще. Ах да — письмо от сестричек. Можно себе представить их признания на ломаном французском. Прочитает завтра. Далеко отсюда, надо надеяться. В какой-нибудь кишащей клопами каюте, а то и на плоту из скверно скрепленных бревен. Однако стоп: письмо явно было запечатано, это чувствовалось даже сквозь ткань. Вряд ли оно от девочек. Гербовой печатью они, надо полагать, еще не обзавелись. Быстро вытащив из кармана смятый конверт, Джакомо на ощупь оценил качество бумаги: дорогая. Да и аромат изысканный, салонный. Наверняка не от девчонок. Надо быть идиотом, чтобы вообразить такое. От Катай? Нет. Она и писать не любит, и запах слишком благопристойный. От бородатого банкира с сообщением, что истекает срок уплаты по векселям? Нет, конверт слишком толстый — приговор уложился бы в одну фразу. От князя Сулковского? — ну конечно, фунт афоризмов о добродетели как квинтэссенции бытия. Пусть подотрется своими заумными изречениями. Может, когда-нибудь он ему ответит трактатом о безнравственности, но сейчас надо думать не о спасении чужих душ, а о том, как подобру-поздорову унести собственную задницу.

Печать, правда, выпуклая, но что на ней, ощупью не разобрать. Джакомо не мог дольше сдерживать любопытство. А вдруг в письме что-то важное? На мгновение высек огонь. Одной вспышки хватило, чтобы увидеть: это королевская печать. Поспешно разорвал конверт. Теперь нужна минута покоя и чуть больше света. Забившись в нишу в каменной стене, Джакомо свистнул Пестрого. Пускай предупредит, если вблизи кто-нибудь появится. Чем-то сильно воняло, но искать место получше было некогда. Привалившись спиной к стене, Казанова поджег обрывок тесемки и при ее неверном свете попытался разобрать нервный торопливый почерк. Чей? Поднес листок к глазам.

Stanislaus Augustus. Rex Poloniae. Письмо от самого короля. Боже, неужто? Именно сейчас! А он чуть не проморгал! И эти дурочки ничего ему не сказали! Король. Ему пишет король! Сколько дней, недель, месяцев он этого ждал.

«Дражайший господин Казанова». Возможно ли? Не только возможно — так оно и есть. А почему бы, собственно, и нет? Разве он не заслужил подобного обращения искусными маневрами, комплиментами, письмами с предложением дружбы и способов пополнения королевской казны? Почему не сказать «дражайший», если он, не дожидаясь поощрения, не требуя платы, начал писать для короля трактат об истории Польши, а второй — о Венеции — уже почти закончил?

«Высоко ценя разнообразные…» — да, да, высоко ценя, — «…достоинства и способности…» Странно, ведь до сих пор ни одна из его идей — ни лотерея, ни колючая проволока, ни панталоны с разрезом — не заинтересовали короля. Не говоря уже о картофеле или текстильных мануфактурах. Не важно.

Быстрее, в чем суть? — тесемка вот-вот догорит. «Мы охотно посмотрим предлагаемую вами демонстрацию магнетических способностей человека». Н-да, и надо же было его заветной мечте осуществиться именно сейчас. Впрочем, это еще только должно произойти… но когда? Черт, лишь бы дурацкая тесемка не погасла на самом интересном месте. «Завтра, после захода солнца». Так, понятно.

Джакомо спрятал письмо за пазуху. Слишком поздно, мой король. Чаша переполнилась. Ему надо отсюда бежать, а не паясничать в придворных салонах. Проявить магнетические способности не человека, а собаки, чтобы обмануть погоню и вовремя учуять опасность. Хотя, с другой стороны… Показав наконец, на что способен Иеремия — а в успехе можно не сомневаться, — он добьется такого положения при дворе, о котором не смел и думать. А королевский авторитет оградит его от преследований.

Пока еще Джакомо не собирался менять планы, однако уж очень соблазнительно было позволить себе передохнуть минутку, пофантазировать, удобно прислонившись спиной к стене. Если бы еще не эта вонь… На землю его вернул Пестрый, который рычал и отказывался приблизиться. Спятил, что ли, скотина? Рычит на королевского любимца? Запах не нравится? С каких это пор он стал таким чувствительным?

Внезапно страшная догадка вытеснила все прочие мысли. Джакомо уже однажды видел Пестрого в таком состоянии. Эта ниша в стене, эта вонь… Проклятая французская болезнь! Сколько раз он здесь проходил… А сейчас стоит, как стоял тот, по шею зарытый в навоз, смотрит его глазами, ждет — как и тот ждал — чего? Спасения? Конца? Бежать, пока не остался тут навечно, пока не появились люди с полными лопатами навоза, чтобы превратить его в прилипшее к стене страшилище, гниющее чучело, которому никакой король не поможет. Merde! Ничего иного его здесь не ждет.

Новый приступ страха, когда кафтан зацепился за какой-то выступ, а башмаки провалились в подозрительно мягкий грунт, заставил Казанову опрометью броситься бежать. Он мчался, почти ничего не видя и не слыша, спотыкаясь и падая, падая и поднимаясь, заляпанный грязью, взмокший, — лишь бы подальше, как можно дальше от этого ужасного места.

Опомнился он у городской заставы. Боли в ногах не чувствовал лишь потому, что сильно кололо в груди. Даже Пестрый, вывалив язык, тяжело дышал от усталости. Ну ладно, теперь надо шевелить мозгами, а не ногами. Выход подвернулся сам: телега, груженная толстыми балками. Казанова взобрался наверх, сел, обхватив саквояж руками. Возница даже не обернулся. За пару медяков, может, и укрыться чем-нибудь даст.

Мало-помалу Джакомо успокаивался. Будь что будет. Он даже не знает, куда едет, но разве сейчас это важно? Вновь обрели остроту зрение и слух. Чавканье грязи под колесами, пофыркиванье лошадей, тихое поскрипывание балок — вот она, его теперешняя действительность, а не мерзкий страх, затаившийся под сердцем. Какая удивительная ночь. Звездная и теплая, хотя на придорожных полях еще смутно белеют островки снега. Джакомо растянулся во весь рост, не обращая внимания на острые ребра балок.

Отыскал взглядом звезду, которую хотел увидеть. Вот она, утешительница странников — Полярная звезда, более яркая, чем остальные, и потому как бы более близкая. Значит, он едет на север. В Гданьск. Прекрасно, пускай будет Гданьск.

Тревога постепенно улетучилась. Осталась только усталость да смутное ощущение чьего-то присутствия — слишком неопределенное, чтобы стоило придавать ему значение. Если это те самые любопытные глаза, которые следят за каждым его шагом, не прощая ни малейшей слабости, ни единой промашки, если это бестелесное существо, рожденное, возможно, его безудержной фантазией, которое терзает его совесть, мучает назойливым вниманием, едва ли не презрением, если это он — тот самый, склонившийся над листом бумаги мрачный бородач, — то придется его разочаровать. Он будет все отрицать. Врать, от всего открещиваться. Заявит, что ничего не помнит, что не позволит себя оговаривать. А чтобы не оставлять места недомолвкам и клевете, когда-нибудь сам все опишет. По-своему. Сколь полно, тоже определит сам. И заново переживет ровно столько, сколько решит рассказать, — не больше. Пожелает вообще утаить, что здесь был. Кто проверит? Мало ли жуликов и глупцов мотается по свету — поди разберись. Правду знает только он — и только он ее откроет. И пускай потом разные угрюмые бородачи выдумывают, что хотят, пускай оттачивают перья, описывая его заляпанные грязью панталоны и оплеванную душу, и пусть не забудут упомянуть полудохлых пердящих кляч и отвратительный запах дегтя от балок, на которых он лежит.

Он, Джакомо Джованни Казанова, будет опровергать все россказни убедительно и торжественно. Он покинул Варшаву в королевской карете, в сопровождении почетного караула, провожаемый слезами женщин, сожалением мужчин и вздохами облегчения рогоносцев. Так будет, потому что так было. Да.

Джакомо закрыл глаза, а когда снова открыл, кто-то светил фонарем прямо ему в лицо.

— Встать! И отвечать, когда спрашивают!

Он на коленях — почему? — в грязной канаве, вокруг маячат какие-то зловещие тени. Что случилось? Свалился с телеги, попал в руки убийц или это всего лишь грабители?

— Ну что, опять вознамерился убежать, господин Казанова?

Он узнает этот голос, узнает эту наглую рожу, снизу освещенную мертвенным светом. Куц. Капитан Куц. Дьявол Куц собственной персоной. Надо что-то сказать, но слова застревают в горле.

— От нас убежать нельзя.

Он пытается встать, но ноги отказываются повиноваться.

— Разве что в могилу.

Он заставит умолкнуть этот насмешливый голос, чем бы это ни кончилось, ткнет шпагой прямо в гнилые зубы. Но вместо шпаги вытащил из ножен заржавелый обрубок длиною с большой палец. Боже, он ведь сегодня сломал шпагу. И убил человека. Они пришли с ним расквитаться.

— Ладно, свою отвагу ты нам уже доказал. Теперь самое время проявить здравомыслие.

Лицо Куца куда-то отскочило, как воздушный шарик от щелчка. Из темноты сверкнули ледяные глаза полковника Астафьева. Ага, все здесь. Что им от него нужно? Он сделал, что они хотели, — скажем, намеревался сделать, Пусть спросят у своего посла. У этой бочки сала, грозы собак, свиного рыла.

— Молчать. И делать то, что мы прикажем. Завтра явишься ко двору. От этого зависит твоя жизнь.

— А если нет?

Фонарь качнулся, луч света раздвоился, растроился. Казанову обступили со всех сторон, подняли с земли пинками. Попробовали вырвать саквояж, но он держал его крепко, так что они только вспороли бок и с жадностью запустили внутрь лапы. Одна за другой покатились в грязь, прямо под нетерпеливо переминающиеся ноги, под готовые давить и топтать сапожища, драгоценные картофелины. Варвары, не ведают, что творят! Стоять! Пусть лучше его убьют. Это же будущее мира, спасение для голодных, надежда для страждущих, доступный каждому философский камень. Не понимают этого, глупцы?

Джакомо попытался поймать последние картофелины, но земля внезапно ушла из-под ног: он снова лежал на телеге, снова под ним были толстые балки, а перед глазами — спина возницы, нещадно нахлестывающего лошадей. Его мучители провалились в темноту, лишь вдалеке изредка вспыхивали слабые огоньки, точно волчьи глаза, точно души осужденных на вечные скитания грешников. Что за дьявольская скачка. Они словно летели — плавно, без единого толчка; только ветер надрывно свистел в ушах. Казанова протянул руку к человеку на козлах. Они же мчатся по самому краю пропасти. Куда? Куда он так гонит? Задавая вопрос, Джакомо не услышал собственных слов. И ответа не услыхал, поэтому ткнул возницу в спину. Куда мы едем? Понял лишь начало фразы. В Пётрков. Конец утонул в шипенье согласных, загадочных сссццц… — негромком, но угрожающем. Что, что? Возница вдруг повернул голову. Из-под мужицкой бараньей шапки глянула рожа Куца с широко разинутым, кричащим ртом:

— В Пётрков, сударь.

При этих словах Джакомо очнулся. Никто никуда не мчался, и ветер не свистел в ушах, только Пестрый лениво тявкал на лошадей. Они стояли на широкой улице. Возница по-польски разъяснял что-то кучке оборванцев, с любопытством заглядывающих в телегу. Казанова нерешительно приподнялся. Он спал, просто-напросто заснул в дороге. Где они? Приехали в какой-то город. В Пётрков? Но через Пётрков в Гданьск не попадешь, Гданьск совсем в другой стороне. Огляделся внимательно. В той стороне Вена. Ну что ж, пускай, Вена так Вена. Все в порядке.

Но это был не Пётрков, в чем Джакомо, несмотря на полумрак, вскоре убедился. Он хорошо знал эту улицу, каждый день много раз по ней проходил. И даже если бы сомневался, достаточно было поглядеть влево, чтобы увидеть отблеск костра, разожженного караульными перед королевским замком. Это была Варшава. Его похитили, привезли назад? Мужику посулили награду? Но все вокруг выглядело сонным и тихим. Возница что-то не спеша объяснял зевакам. Нет, нет, с опасными преступниками так не поступают. Джакомо начал понимать, что произошло. Он сам во всем виноват. Перепутал направление. Сел в первую попавшуюся телегу, не поинтересовавшись, куда она едет.

Соскочив на землю, Казанова неуверенно — уже больше опасаясь за судьбу саквояжа, чем за свою жизнь, — подошел к кучке зевак. У возницы было нисколько не напоминающее Куца лицо простого деревенского парня.

— В Пётрков. Сссццц.

Он опять не понял этого шелестящего слова, и тогда малый показал кнутовищем на здоровенные балки, а потом, со смехом поворотясь к зрителям, обернул ременный конец кнута вокруг шеи и высунул язык. Виселица. Теперь все понятно. Он спал на виселице. На столбах, меченных смертью. Идиот! Негодовал, что углы слишком острые, — нет, чтобы подумать о веревке. Боже, почему ты так жестоко надо мной надсмеялся? Почему помогаешь не мне, а этой банде? Я ведь ничего дурного не сделал.

Однако быстро взял себя в руки. Не нужно роптать на судьбу. Видно, так должно было быть: вместо побега — прогулка. Свистнул собаку. Вот мы и дома, Пестрый. Хоть для тебя не без толку прошел этот поганый день и не менее поганая ночь. Впрочем — Джакомо пощупал королевское послание на груди, словно проверяя, не привиделось ли ему и это тоже, — возможно, не только для тебя.