I

Тема власти неизбывна. Особенно для России, где она еще к тому же всегда и заглавная. Связано это с тем, что при слабости сословий, общества в целом, именно власть выступала субъектом исторического процесса. Причем консолидирующая, организующая, созидательная, а иногда и разрушительная роль власти была на порядок выше, чем в западноевропейских странах. Неудивительно, что личность правителя становилась предметом пристального изучения. Современники, а следом за ними и потомки, щедро расставляли оценки удачливым и неудачливым правителям. Из оценок складывались некие идеальные образы, служившие примером для подражания, или, напротив, предостережением. Случалось, что эти «лекала» приобретали новые «размеры» и «допуски»; иногда даже полученный идеал, преподносимый в назидание очередному правителю, отличался от своего прообраза. Но поскольку в оценке всегда присутствовала нравственная составляющая, нередко оттеснявшая на задний план рациональную, подобный подход со временем превратился в традицию, причем в традицию значимую, равно важную для тех, кто государил и кем государили. Первым хотелось нравиться подданным, вторым – дышать с изумленным облегчением: наконец-то повезло с правителем!

Впрочем, сами эти воздыхания не отличались постоянством. Удивительным образом вздох облегчения мог превратиться в выдох огорчения, и наоборот. И все потому что время, сравнивая времена, все переиначивало. В середине 1790-х годов порядком поднадоевшая Екатерина Великая казалась многим досадной преградой: стара, податлива на капризы фаворитов. И добро б таких фаворитов, какие были прежде – потемкинского ума и хватки, – но предпочтение было отдано Платону Зубову, «дуралеюшке», прыгнувшему через альков из секунд-майора в графы и генерал-губернаторы. Такой оскорбительный фаворитизм, точно увеличительное стекло, самым наглядным образом демонстрировал все пороки системы. «В наших делах господствует неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон; все части управляются дурно, порядок изгнан отовсюду…» – жаловался своему другу В.П.Кочубею за десять месяцев до кончины императрицы ее любимый внук, будущий император Александр I [27; 345]. Подобные признания дорого стоят!

Неудивительно, что многие поневоле смотрели в сторону Гатчины, где ждал своего часа озлобившийся Павел. Смотрели с такой надеждой, что насаждаемую здесь муштру принимали за дисциплину и порядок, самодурство – за целеустремленность, ведущую к «царству справедливости».

То лишь отдельные, мягко выражаясь, не лучшие, но вполне искренние строки, выведенные рукой Николая Карамзина по поводу восшествия на престол Павла. Строки с «программой» ожидаемых перемен. И что? Ждать пришлось недолго. Вкусив вместе с остальными гатчинские, растиражированные на всю Россию порядки, Карамзин быстро поумнел. Чего, к примеру, стоила одна только фраза Павла о статусе дворянства «вы дворянин, пока я с вами разговариваю», ставшая могильной эпитафией на карамзинскую «Оду» с ее пророческим утверждением: «Ему все дети, все равны»?.. Да, в самом деле, все равны в своем полном, абсолютном, холопском бесправии!

Эталон справедливости удивительно скоро обратился в образец тирании, а «чаемое царство Разума» – в торжество дикости и произвола. Зато как заблистала «пожилая дама нерусского происхождения», как легко были прощены все ее пороки! Даже уже и не пороки – простительные слабости, неизменные спутники большого и доверчивого сердца. «Екатерина очистила самодержавие от «примесов тиранства» и обеспечила успехами образования и науки «спокойствие сердец»», – пишет теперь Н. М. Карамзин. Историк и литератор раскаивается в прежней «черной неблагодарности». И тут же поясняет причины своего ослепления: все потому, что от «дарованной царицей привычки к добру, уже не чувствовали всей цены оного… Доброе казалось нам естественным необходимым следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудростью» [24]. Потребовался Павел, чтобы уразуметь российский вариант порядка вещей и крепко запомнить, что «естественно», а что «даровано», и как они уживаются друг с другом.^[174]

Н.М. Карамзин

Таков печальный опыт не только Карамзина. В 1801 году другой литератор – С. Глинка – напоминал своим читателям, что на контрасте с прежним царствием величие Екатерины не столько в блистательных победах, сколько в том, что она «просвещала умы россиян, что образовывала их сердца и – соделала человеками» [17; 8]. Да что Карамзин и Глинка! Сам Александр I в своем первом манифесте апеллировал к памяти императрицы, пообещав править «по законам и сердцу бабки нашей Екатерины Великой». Аллегория для современников вполне прозрачная: следуя закону – без самодурства, по велению сердца – по совести. Такая «реклама» предстоящего царствования воспринималась как выигрышный билет в лотерею на всех: в самом деле, что может быть лучше и приятнее совестливого и уравновешенного правителя?

В эйфории первых месяцев Александровского престоловладения ощутимо еще одно проявление типично российского отношения к власти. Если последней, по самой ее исторической роли, уготовано мессианство (от создания Вселенского православного царства до строительства коммунизма), то неизбежно появится и Мессия. С попытки разглядеть его в новом правителе обыкновенно и начиналось каждое царствование. Отсюда авансы, восторженные возгласы, возвышенные надежды, заканчивавшиеся чаще всего тяжелым похмельным отрезвлением с уничижительными и нередко несправедливыми оценками того, кто всех так жестоко разочаровал. Здесь уж, согласно другой отечественной традиции, костили, не жалея и не желая глубоко понять те внутренние мотивы, которые «двигали» очередным «неудачником». Но сначала были все те же чрезмерные ожидания.

Это снова Николай Карамзин. И почти такая же «Ода» – на восшествие на престол. Только уже не в честь убиенного Павла, а в честь соучастника убиения, сына Александра.

Александровская весна, как известно, оказалась довольно короткой и как-то незаметно скоро перешла в позднюю осень с истаявшими надеждами и скромным урожаем реформ. Разочарование, горькое разочарование, – вот итог этого царствования, – заставивший декабристов вывести войска на Сенатскую площадь.