Глава 14

Варвары (1839—1842)

Известный парадокс последнего десятилетия творческой жизни Бальзака заключается в том, что чем больше он удалялся от общественной жизни, тем больше она влияла на его личную жизнь. Прежде, когда у него что-то не ладилось, легче всего было заподозрить, что он сам виноват в своих бедах. Теперь же таинственные связи протянулись между его творчеством и политическими событиями. Исторические события поистине начали играть роковую роль в жизни Бальзака.

Что случилось после того, как в 1830 г. к власти пришел Луи-Филипп? Все и ничего. Возникли и распались девятнадцать коалиций; Луи-Филипп остался на престоле; выросло поколение, которое увидело, что все важные посты в государстве уже заняты. В 1840 г., в «З. Маркасе» (Z. Marcas), Бальзак как будто предсказывает революцию, которая сметет буржуазную монархию в феврале 1848 г.: «Молодежь взорвется, как котел паровой машины. Во Франции у молодежи нет выхода, и в ее среде растет лавина непризнанных талантов, растут беспо койные стремления законного честолюбия; молодежь неохотно вступает в брак, с'eмьи не знают, что им делать со своими детьми; какой призыв потрясет эти толпы – не знаю; но они ринутся на современный строй и опрокинут его. Существуют законы прилива и отлива, властвующие над поколениями; эти законы упустила из виду Римская империя в пору нашествия варваров»⁸⁸⁸. Похоже, Бальзаку приятнее было отождествлять себя с поколением на десять лет моложе, чем со своими ровесниками. Подобно им, он вечно начинает жизнь заново, в долгах и безбрачии. Тем не менее, подобно своему герою, З. Маркасу, политическому гению, который отказывается служить правящей «посредственности», он догадывался, что его политические мечты никогда не осуществятся. Благодаря тревожному сочетанию чуткости и прозорливости он предсказал февральскую революцию 1848 г.; и он заранее знал, что лично для него революция станет катастрофой.

За год до того, как Бальзак произнес предсказание, распалась еще одна коалиция. 12 мая 1839 г. либеральные фракции увидели удобный момент для мятежа. Мятеж был жестоко подавлен, а одного из главарей, А. Барбеса, приговорили к пожизненной каторге. Бальзак был потрясен тупостью правительства и написал черновик на удивление подстрекательского письма якобы от имени образованного крестьянина после его поездки в Париж: «Все заканчивается выстрелами, а выстрелы заканчиваются казнями. Тот, ради кого все это делается (Луи-Филипп. – Авт.), мог бы воздержаться от повторения». Малоизвестное «Письмо Жана Фету», которое так и не было опубликовано⁸⁸⁹, показывает личное отношение Бальзака к событиям, почти незаметное в его романах: ощущение социальной несправедливости, возникшее при виде бедности, упадка и насилия властей. Тот же посыл содержится в статье «О рабочих» (Sur les Ouvriers), которая была напечатана: «Если правительство спускает пар на массы, невозможно утверждать, что массы не правы». Правительство создало богатую питательную среду для врагов общественного порядка; все напоминает последние дни Римской империи, писал Бальзак, только на сей раз интеллигенция встала на сторону варваров. В 1840 г. он вспоминал, как осматривал венецианские трущобы. По сравнению с трущобами современного ему Парижа они показались ему верхом роскоши: «В Париже 10 тысяч мансард под цинковыми крышами; жильцы платят за них сто или двести франков в год, хотя они того не стоят, и там вынуждены жить многие талантливые люди… Какой бы поднялся шум, если бы так обращались с заключенными! Цивилизация двулична. Она хочет быть варварской, но лишь втайне»⁸⁹⁰.

Свою точку – варвар поддерживает аристократические идеи – Бальзак выражал на самом деле довольно откровенно. Правда, средства исцеления, которые он предлагал перед 1842 г., можно считать в высшей степени спорными. В целом же для такой позиции в политике того времени не было места. Будучи писателем, который производил товар, чья неотъемлемая ценность отвергалась теми, кто контролировал рынок, Бальзак понимал, что обе стороны запутались в собственной идеологии. Как только политика – через газеты – начала влиять на его повседневную деятельность, его профессиональная жизнь неизбежно стала формой протеста, демонстрацией того, что политическая корректность – все равно, правая или левая – не имеет почти никакого отношения к истинной справедливости.

Все стало ясным до нелепости через некоторое время после того, как Бальзак подружился с Арманом Дютаком, редактором левой газеты «Век». У либералов он нашел то же самое стремление подавлять. Литературный редактор газеты, Луи Денуайе, написал ему в декабре 1839 г. по поводу его сатирического наброска о нотариусе. Нотариусов Бальзак назвал «типом людей, чей успех всецело зависит от их бездарности»: «Мы с Дютаком считаем, что публиковать ваш очерк о нотариусах опасно, так как среди подписчиков нашей газеты очень много нотариусов». Бальзаку пришлось испытать на себе все прелести «демократической цензуры». Каждая страница, которую он присылал, внимательно просматривалась на предмет бранных слов: «Либералы-пуритане, которые выпускают “Век”… имеют сомнения по поводу нравственности, поэтому они разрушают дворец архиепископа; это до того по-идиотски, что даже смешно. Они боятся слова “грудь” и уничтожают мораль. Они не хотят печатать слово “сладострастие”, зато стремятся ниспровергать общество».

В высшей степени политизированная атмосфера постепенно толкала Бальзака на самый правый фланг. Поскольку он защищал основные права пролетариата, споры о его истинных взглядах продолжаются по сей день. Однако дискуссия о мировоззрении Бальзака лишь запутывает добросовестного читателя. Замешательство вызывают не столько противоречия самого Бальзака, сколько неубедительность политической терминологии как средства для описания общества. Вот почему великая «сцена политической жизни» того периода, «Темное дело» (Une T'en'ebreuse Affaire), не является упражнением в идеологическом затачивании топора, но служит яркой иллюстрацией – «хотя и восстающей против организованной силы» – борьбы интеллигенции против ханжества, замаскированного под политическую дальновидность.

Когда Бальзак вернулся из путешествия по Сардинии, моральные устои были недостижимой роскошью. Ему нужен был путь напрямик. Кратчайший путь он нашел удобной прелюдией как к своей политической карьере, так и к карьере драматурга.

С начала 1830-х гг. он переписывал из газет изречения Наполеона. У него возникла блестящая мысль продать их все «бывшему шляпнику, который стал важной шишкой в своем округе (arrondisement)». «Шляпником» был некий Годи, который хотел «получить Крест Почетного легиона – и получит его, если посвятит книгу Луи-Филиппу»⁸⁹¹. Бальзак понимал, что такой замысел вполне осуществим: правительство стремилось повысить свою популярность, заигрывая с бонапартизмом многих граждан. Составленные Бальзаком «Изречения и мысли Наполеона», приписываемые Ж.-Л. Годи-младшему, в самом деле привели к желаемому результату. «Шляпник» получил награду, а сам Бальзак – 4 тысячи франков. Правда, сами изречения казались на удивление абсолютистскими даже для Наполеона. Причина заключалась в том, что Бальзак добавил к афоризмам Бонапарта несколько своих. Но, если даже Наполеон никогда не говорил, что монархия, как неравенство, – это принцип, «найденный в самой природе», ему следовало так сказать, и название книги в голове Бальзака означало, что он так и сказал. «Почему бы вам не заказать ее? – намекал он своей любимой покупательнице, Эвелине. – Вы купите одно из замечательнейших произведений нашего времени: философию и душу великого человека, плененного после долгих исследований вашим покорным слугой»⁸⁹².

Возможно, кому-то покажется легкомысленным поступком распространение книги, изданной с посвящением королю, которого Бальзак презирал. Однако неплохой способ заработать сочетался с возможностью косвенно подать совет Луи-Филиппу. Кроме того, книга помогает пролить свет на необычные политические взгляды Бальзака. Пьесы, которые он напишет в последующие годы, кампания за создание Общества литераторов, защита Себастьяна Петеля и основание еще одного журнала, «Парижское обозрение», – всю деятельность Бальзака вполне можно объяснить стремлением властвовать на литературной сцене, расплатиться с долгами и добиться торжества правосудия.

Сочетание благонамеренности и реформаторского пыла, в результате которых появились «Изречения…» шляпника, также очевидны в пьесах Бальзака, хотя оказались далеко не такими действенными: в последние десять лет его жизни они составят череду из мелких катастроф. Отчасти их даже исключили из истории французской литературы, потому что шли они плохо и давали мало сборов. Для биографа же пьесы так же интересны, как романы, а может быть, и больше. Любопытно проследить за тем, как Бальзак осваивает неизведанную территорию.

Первая законченная пьеса, сошедшая с его стола после «Кромвеля», называлась «Школа супружества» (L’'Ecole des M'enages). В ней женатый лавочник влюбляется в свою старшую продавщицу⁸⁹³. Пьесу не инсценировали до 1910 г., и очень жаль, потому что иначе она непременно стала бы важной вехой в истории французского театра: ее можно назвать одновременно наследницей «буржуазной драмы» Дидро и предтечей натуралистического театра конца XIX в. Как отметил Бодлер, Бальзак пытался впрыснуть страсть, юмор и злободневность популярного Бульварного театра в загримированный труп романтической драмы⁸⁹⁴. Новаторство и массовое потребление плохо сочетаются. «Школа супружества», как ни досадно, очутилась на ничейной территории, между классической трагедией и фарсом на тему о семейной жизни. Бальзак предложил ее недавно основанному Театру Возрождения, который просил его о пьесе. «Школу супружества» отвергли: театру требовалось нечто более спокойное, традиционное, без неожиданных отклонений от темы.

После неудачи со «Школой супружества» начинается истинная история Бальзака-драматурга; вот еще одна причина, почему его пьесы до сих пор незаслуженно забыты. Действие развивалось не только на сцене, и, похоже, сами пьесы были лишь небольшой частью драматургии Бальзака. Сочиняя «Школу супружества», он призвал себе в помощь голодающего поэта Шарля Лассайи⁸⁹⁵. Лассайи был персонажем ярким. Тощий, растрепанный, носатый, он часто фланировал по бульварам в красно-зеленых брюках. Лассайи подобрал Готье, перевез в новый дом Бальзака, где ему выделили комнату, кормили котлетами, щавелем и луком, и будили каждую ночь на работу. Два сонета Люсьена де Рюбампре в «Утраченных иллюзиях» на самом деле написаны Лассайи⁸⁹⁶. Что же касается пьес, в его сонной голове зародилась лишь антимонархистская аллегория под названием «Кроты, или Отрицание солнца» (Les Taupes ou la N'egation du Soleil). В отчаянном стремлении поскорее закончить работу Лассайи согласился на то, чтобы его запирали в комнате. Надолго его не хватило. Как-то среди ночи он вылез в окно и бежал через парк Сен-Клу. Он был уже полусумасшедшим; судя по невротической агрессивности его заметок о Бальзаке, уход в безумие стал его последним сознательным поступком: «Мой дорогой президент, я очень сожалею, что вы обрушили на меня свои упреки, не дав мне хотя бы объясниться»; «Нет смысла далее есть ваш хлеб, и мне очень жаль, что мое умственное бесплодие в данном случае вам так мало пригодилось». Подобно многим писателям, имевшим дело с Бальзаком более-менее продолжительное время, Лассайи приобрел неожиданно ясный взгляд на собственные недостатки. Общество древнегреческих философов и драматургов в психиатрической лечебнице он нашел куда менее обременительным, чем общество Бальзака.

Последующие события – и необычная прямота Лассайи – предполагают, что Бальзак в самом деле пытался ему помочь. Как ему нравилось представлять даже самых уникальных своих персонажей в виде фигур типических, так же нравилось ему рассматривать второстепенных персонажей, проносящихся по его жизни, образцами особенной категории человеческих существ. Письма к Лассайи, после постыдного бегства последнего, показывают практичность Бальзака и его заботливость. Судя по письмам, он пытался наладить жизнь своих знакомых очень упорно и изобретательно. Вскоре ему предстояло доказать, что он способен не меньше Виньи наделать шуму в политике и отношениях, вызвавших к жизни Чаттертонов и Лассайи того времени⁸⁹⁷. Президентство Бальзака в Обществе литераторов, которое создавалось не без его помощи, выявило в нем яростного полемиста, который боролся за улучшение законодательства против пиратских изданий и грабительских контрактов. В октябре 1839 г. он поехал в Руан, чтобы представлять Общество литераторов на процессе против одного журнала, который перепечатывал статьи, не платя за них. Когда он вышел из здания суда и направился к стоянке карет, за ним на расстоянии последовал семнадцатилетний юноша, которому позже нашлось что сказать о месте художника в обществе. Юношу звали Гюстав Флобер. В тот день могла бы состояться великая литературная встреча, но, увы, не состоялась: Флобер так стеснялся, что не подошел и не представился⁸⁹⁸.

По мнению Бальзака, проблема Лассайи, помимо его «тщеславия» и лени, коренилась в буржуазной монархии. Его следующая пьеса пронизана негодованием на грубый, тупой материализм власти. Пьеса «Вотрен» стала первой драмой Бальзака, поставленной на сцене; возможно, именно из-за нее Бальзака так и не избрали во Французскую академию. Характеру Вотрена в пьесе недостает угрожающей тонкости Вотрена из «Отца Горио»; несмотря на это, рассказ об умном преступнике (его замечательно, по отзывам, сыграл Фредерик Леметр), который проникает в высшие слои общества, не отвечал благонамеренным представлениям об академиках.

Как было и со «Школой супружества», самой яркой чертой «Вотрена» стала драма, окружившая пьесу. Считая, что любой, обладая нужным набором технических приемов, способен написать хорошую пьесу, Бальзак попросил Виктора Гюго поделиться с ним секретами ремесла. Он снял комнату в мансарде в том же доме, где жил его портной и, к счастью, друг Бюссон. Дом находился на углу улицы Ришелье, недалеко от театра, над кафе «Фраскати», где когда-то помещалось знаменитое казино⁸⁹⁹. Туда Бальзак приглашал своих молодых друзей, рассчитывая, что они помогут ему сочинить пьесу. Как обычно, он рассчитывал на полную победу. Он мечтал о консорциуме, который будет состоять из двенадцати литераторов (символично!), в том числе иллюстратора Гаварни и издателя Дютака. Они разделят между собой все парижские театры, даже самые убогие и сомнительные, а затем удовлетворят театральные потребности всего города⁹⁰⁰. Готье вспоминает, как пришел за день перед читкой, когда драматурги должны были прочесть всю пьесу вслух в присутствии режиссера и труппы. Он спросил, о чем пьеса. Бальзак со смехом ответил: «Если я начну вам объяснять, мы никогда не закончим!»⁹⁰¹

Консорциум так и не состоялся, но своей цели достиг: благодаря ему более скромная цель стала ближе. «Вотрен» двигался по верному пути. Готье привел к Бальзаку еще одного представителя богемы, которому удалось то, на чем сломался Лассайи. Лоран Жан – хромой, язвительный и очень веселый, один из самых преданных друзей Бальзака в его последние годы. Напечатали контрамарки. Даже болезнь, навалившаяся на Бальзака перед тем, как текст сдали в типографию, его не смущала. Бальзак велел включить в первое издание ручательство относительно ненаписанного предисловия, которое автор обещал написать, как только встанет с постели. Короче говоря, когда вечером 14 марта 1840 г. в переполненном зале театра «Порт-Сен-Мартен» поднялся занавес, провал казался таким маловероятным, что Бальзак продал одному особенно упорному кредитору по фамилии Фуллон часть будущих прибылей за 5000 франков.

В прошлом Бальзак часто сам портил свои замыслы; на сей раз все казалось чистой воды невезением⁹⁰². Вначале публика толком не понимала, что она смотрит – комедию или трагедию. Решающее слово сказал Фредерик Леметр. В последних двух актах он откровенно паясничал – ему надо было заботиться и о собственной репутации. В четвертом акте он вышел на сцену в костюме мексиканского генерала, с большой накладной прядью на голове, и говорил с провансальским акцентом (одна из личин Вотрена). Кому-то показалось, будто Леметр пародирует ЛуиФилиппа, и решили, что пьеса – политический фарс… Надо сказать, что такая мысль пришла в голову далеко не всем, но на следующий день «Вотрена» запретили. Впоследствии выяснилось, что запрет наложил не цензор Каве, сам когда-то написавший сатиру против цензуры, а министр внутренних дел Ремуса – человек, который, по словам Бальзака, «очень старается казаться серьезным»⁹⁰³.

Как и в прошлом, просчеты Бальзака становятся увеличительным стеклом, сквозь которое можно рассматривать эпоху. Зрелище было не из приятных. В неопубликованной части своих мемуаров Ремуса злорадно вспоминает о визите Виктора Гюго, который просил его снять запрет. Сопровождаемый Дюма и молчаливым, выступавшим с достоинством Бальзаком, «Гюго торжественно сделал мне выговор за то, что я нападаю на свободу творчества». Как самодовольно замечает министр, писатели лишь напрасно потратили время. Правительство и оппозиция были определенно «бакалейщиками», «чем и гордились»⁹⁰⁴. Кроме того, тогда Ремуса пробыл в должности всего два дня и пытался завое вать популярность. Запрет был подтвержден, Бальзаку предложили компенсацию, от которой он отказался. То, что почти наверняка должно было привести его к финансовому успеху, было задушено в колыбели. Хуже всего воспринял Бальзак потерю дохода; громкий скандал и последовавшая за ним слава служили для него временным утешением.

Никто так и не объяснил, почему на самом деле запретили «Вотрена». Намекали, что причиной стала накладная прядь. Теперь кажется вероятным, что гений преступного мира Бальзака пал жертвой мелких интриг. Директор театра Арель должен был вотвот обанкротиться; если бы он мог объяснить свой крах происками цензуры, он получил бы какую-то компенсацию. Есть также подозрение, что пьесу счел оскорбительной еще один важный чин. В рапорте цензора Вотрен сравнивался с еще одним «подрывным» персонажем, Робером Макером, жестоким преступником, обладавшим заразительным чувством юмора. Сравнение вполне уместное, поскольку Вотрена играл Фредерик Леметр. Затем цензор неспешно и неизбежно находит «отягчающие обстоятельства» в «образе министра полиции, виновном в том, что бросил своего сына, которого подобрал злоумышленник»⁹⁰⁵. Читать записку цензора любопытно, поскольку ни в одной версии пьесы такого персонажа нет. Здесь можно вспомнить слова Бальзака о том, что мания находить прототипы для его персонажей познакомила его с многими тайнами, которые в ином случае могли так и остаться нераскрытыми⁹⁰⁶.

Возможно, в бюрократических джунглях вовсе и не водилось такой птицы, как «истинная причина»; и все же кажется, что в конце концов здесь сыграло роль чье-то тонкое политическое чутье. Правы были те, кто полагал, что Бальзак нападает на ЛуиФилиппа. Не прямо нападает, конечно; интересно отметить, что появление Леметра в последнем акте предваряется злобной ремаркой одного из злодеев, переодетого буржуа: «Мы делаем то же, что и все: богатеем!» В 1840 г. такие слова казались антиправительственным протестом. Если даже воспоминания о парике оказались по большей части вымышленными, общее впечатление оставалось верным.

«Вотрена» следовало запретить. Будучи примером политики Бальзака, он продемонстрировал, как опасно «высшее беспристрастие»⁹⁰⁷. Показав, что буржуазия – сама себе враг, Бальзак как будто нападал на основы общества, которое он защищал. – и на правительство, которое начало путать своих критиков со своими врагами.

Хотя министр ничего не говорил о другом происшествии в связи с «Вотреном», он, возможно, прекрасно помнил еще одну историю, окружившую Бальзака двусмысленной славой: дело Петеля, одно из громких дел XIX в., во многом ставшее таким именно благодаря Бальзаку⁹⁰⁸. Оно надолго отвлекло Бальзака от повседневной тяжелой и скучной работы (Бальзак подсчитал последующие расходы и потерю дохода в 10 тысяч франков)⁹⁰⁹. С другой стороны, дело Петеля доказывает, что карьеры драматурга и политика были тесно переплетены и все настоятельнее диктовались отдаленными целями, которые, скорее всего, так и не были бы достигнуты.

1 ноября 1838 г. в Белли у швейцарской границы местных врача и магистрата разбудил среди ночи молодой адвокат Себастьян Петель. Снаружи, в карете, лежала его молодая жена. Она была мертва. Петель рассказал следующее: он возвращался из Макона с крупной суммой денег. Неожиданно на холме Дард карету остановил его слуга. Слуга выстрелил и ранил мадам Петель. Петель погнался за слугой с геологическим молотком и разбил ему голову. При свете дня рассказ показался запутанным, а поскольку Петеля не любили, никто не пожелал ему верить. Его обвинили в убийстве жены и слуги. 30 августа 1839 г. на выездной сессии суда присяжных в Бурже ему вынесли смертный приговор.

Бальзак и Гаварни были знакомы с Петелем еще в начале 30-х гг. XIX в., когда он писал театральные рецензии для газеты «Вор» (Le Voleur). Услышав вердикт, они бросились на защиту бывшего коллеги. Бальзак был взволнован и настроен оптимистично. Они прибыли в Бурж в ночь на 9 сентября 1839 г., побеседовали с Петелем в камере, затем наняли карету и поехали на место преступления. После возвращения в Белле Гаварни засомневался в успехе. Ему казалось, что Бальзак из лучших побуждений уменьшает шансы Петеля на оправдание; он действовал наобум, кидался куда попало, беседовал со всеми, кого мог найти; даже остановил на площади префекта и почему-то заговорил с ним об опасностях, каким подвергаются юные девицы в школах-интернатах⁹¹⁰.

12 сентября Бальзак вернулся в Париж и потратил еще три дня на сочинение знаменитого «Письма по делу Петеля». В конце месяца его напечатали три общенациональные газеты. Теккерей нашел письмо длинным, скучным и напыщенным (и написал собственный длинный и нудный отчет о процессе)⁹¹¹, однако письмо можно рассматривать как одно из самых захватывающих произведений Бальзака. Он понимал, что от него во многом зависит человеческая жизнь.

Его любимым занятием было говорить правду; на первый взгляд кажется, что, защищая Петеля, он переусердствовал. Вот, например, как он описал характер обвиняемого: «…смышленый, вспыльчивый, человек высокой нравственности и большой физической силы; страстный, не может сдерживать свои порывы… он горд, можно даже сказать, тщеславен, а иногда, как большинство тщеславных людей, он переступает границы правды (но только на словах); однако в целом он человек хороший». Решающим фактом для Бальзака стало то, что у Петеля не лицемерное лицо – здесь сказалось его убеждение в ценности оккультизма при расследовании преступлений⁹¹².

Может показаться, что Бальзак несколько передергивает с честностью, однако на самом деле его защита была построена весьма хитроумно. Защита Петеля стала кульминацией его юридической подготовки, которая до того проявлялась в его жизни лишь спорадически. Бальзак воспользовался предоставленной ему возможностью. Круг рассмотренных им вопросов оказался значительно шире непосредственного дела. Он собирался доказать, что приговор вынесен на основании единственной улики, которая свидетельствовала против обвиняемого. Якобы уродливость мадам Петель «доказывала», что Петель женился на ней из-за денег; Петель в прошлом был журналистом и, следовательно, должен был «изучать преступность в парижских театрах». Опорочивая Петеля, суд ниспровергал те законы, какие ему полагалось защищать.

Бальзак подробно описал место преступления. Если бы убийцей был Петель, он наверняка выбрал бы место получше: например, пустынный участок, который они с Гаварни обнаружили у озера в горах, вдали от таможенных постов. Наконец, для того, чтобы спасти Петеля от гильотины, был призван мир, хорошо известный читателям «Сцен частной жизни». Выяснилось, что Бальзак не зря столько беседовал с гражданами Белле. Кроме того, защита Петеля доказывает: какими бы преувеличенными ни казались некоторые провинциальные сцены Бальзака, он видел нечто подобное в действительности. Петель был местным лордом Байроном, парижанином в провинции, которого ненавидели узурпаторы, потому что он оказывал беднякам бесплатную юридическую помощь. Соседи терпеть его не могли, потому что его камердинер подавал обед в белых перчатках, – а еще потому, что среди экспонатов его небольшой коллекции антиквариата имелся средневековый пояс целомудрия. «Этот пояс посеял смуту в общественном мнении».

К сожалению, Бальзак вынужден был скрыть важнейшую улику – подробность, которую сообщил ему сам Петель: у его жены была интрижка со слугой. В таком случае все вставало на места: типичное преступление по страсти. Должно быть, Петель ненадолго вышел из кареты, а вернувшись, застал в ней жену с любовником. Он выстрелил в жену, а слугу прикончил ударом молотка. Мадам Петель была на шестом месяце беременности. Она еще сумела выбраться из кареты, побежала по полю, упала в лужу лицом вниз и захлебнулась. Бальзак защищал человека, зная, что он убийца, хотя он и намекал в своем «Письме», что Петель стал «невольником чести». Во всяком случае, убийство не было предумышленным и смерти Петель не заслуживал.

Мотивы Петеля сомнений не вызывали; но что же с мотивами самого Бальзака? Внимание, которое уделили его «Письму» во всей Европе, дало повод шайке завистливых бездельников обвинить Бальзака в саморекламе. Любой, кто прочтет «Письмо» сейчас, скорее всего, придет не к такому однозначному выводу. Помимо всего прочего, Бальзак защищал свою профессию и честь писателя. Он произнес пламенную речь в защиту человека против государства, обличал суд, который выносит приговор под влиянием газет (от поношений газетчиков Бальзаку приходилось страдать ежедневно). И вот еще одна биографическая подробность: он умолял не судить человека за «ошибки его молодости», или его долги, или страсть к коллекционированию антиквариата. Бальзак настаивал на проведении надлежащей криминалистической экспертизы. Он был вне себя, узнав о бездумном уничтожении улик – отпечатков пальцев, волос и волокон материи. Больше всего его возмущала косность судей. Для Бальзака дело Петеля стало возможностью защитить принцип, проверить, сумеет ли он исправить зло, которое он осуждал в своих произведениях. Он сыграл важную роль в подлинной драме, которая также могла закончиться своего рода искуплением. Возможно, в подсознании он защищал и честь своей семьи: двадцать лет назад его близкие спрятали голову в песок, а дядя Луи Бальса потерял свою за преступление, которого он не совершал.

У правосудия все шло своим чередом. Король уже собирался заменить смертную казнь каторгой, но получил письмо, в котором ему сообщали, что помилование плохо скажется на нравах во всей провинции. Должно быть, довод показался ему вполне веским, потому что 28 октября 1839 г. Петель отправился на гильотину.

Бальзак был в ярости. Он как раз сочинял славную сказку о Золушке под названием «Пьеретта»; сказка должна была стать подарком для маленькой Анны Ганской. После смерти Петеля горечь пропитала и сюжет «Пьеретты», и Бальзак написал одно из самых жестоких своих произведений⁹¹³. Трагический конец маленькой сиротки, порабощенной, мучимой и изувеченной приемными родителями, заканчивается уничтожающей моралью: «Законы были бы подарком для негодяев, если бы не было Бога». Прямое, полемическое заключение не слишком сочетается с мученичеством, предоставленным другим святым жертвам «Человеческой комедии». Правда, «достойное восхищения качество, которое мы зовем добродетелью», имело чудесный эстетический посыл, но сам Бог приходит слишком поздно и кажется немногим больше общественного целесообразия или удобной гипотезы.

То, что позже Бальзак в творчестве вернулся к горной дороге, где произошло двойное убийство, больше говорит об исцеляющей силе памяти и гибкости его воображения. В неоконченной рукописи, датированной последними месяцами его творческой жизни, он воссоздает идиллический пейзаж на дороге, ведущей из Белле, – красивые деревушки, альпийские луга, озера с тающим снегом. Он видит в красоте надежду на восстановление невинности и смутно вспоминает все, что произошло здесь десять лет назад. «Мы поговорим обо всем, милый племянник, когда доберемся до холма Дард. Ш!.. Вот почтальон Мартин! – сказал он, приложив палец к губам. – Ты не знаешь, каково жить в наших краях; языки и уши здесь не знают покоя»⁹¹⁴.

Следующий иск подал на самого Бальзака министр внутренних дел, когда ему на стол положили номер журнала «Парижское обозрение» (Revue Parisienne). Ему, наверное, казалось, что прославленного ниспровергателя основ не остановит ничто: ни казнь Петеля, ни запрет «Вотрена», ни даже фиаско «Парижской хроники» четырехлетней давности. В июле 1840 г. Бальзак основал еще один журнал. Хотя вышло всего три выпуска, «Парижское обозрение» стало для Бальзака самым важным опытом в журналистике: оно выносило его критику на более широкое поле. Бальзак предпринял последнюю попытку изменить ход истории Франции.

Бальзак всегда, не задумываясь, заимствовал хорошие идеи. При этом он старательно отшлифовывал их – так, что первоначальный автор выглядел рядом с ним неумелым и неуклюжим. Вдобавок удобным было то, что рынок для данной продукции уже существовал. В начале своей драматургической карьеры он подумывал присвоить хорошо известного персонажа Анри Монье, Жозефа Прюдома, типичного буржуа, и затем – с художественной точки зрения – «устранить Монье»⁹¹⁵. Точно так же замысел «Парижского обозрения» исходит от Альфонса Карра, чьи крошечные, карманные обозрения «Оса» пользовались огромной популярностью. Арман Дютак предложил свои административные услуги, и в июле 1840 г. Бальзак запустил ежемесячник настолько компактный, что читатели, чье зрение хоть ненамного отклонялось от идеального, находили чтение невозможным⁹¹⁶.

Обладатели орлиного зрения видели панораму французской политики и политиков в миниатюре. «Парижское обозрение» служило хорошим противоядием той жвачке, какую печатали в других газетах. Бальзак утверждал, что, помимо «Обозрения», во Франции существует еще всего одна газета, поскольку все новости процеживались через агентство печати «Хавас». Само агентство «Хавас» обязано было своим прочным положением банковской деятельности и потому, забыв о совести, хранило верность любому правительству, которое находилось у власти. Последствия: «эта гигантская машина, которая зовется журналистикой, проста, как вертел, который может поворачивать даже пудель»⁹¹⁷.

Крайности политики Бальзака были почти такими же, как и в 1836 г.; но после рабочих восстаний в Лионе и мятежа в Париже в ней появилось и кое-что новое. Его нападки на плохое жилье и промышленное «рабство» делают «Парижское обозрение» одним из первых социалистических изданий. Отдельным выпуском в том же месяце «Парижское обозрение» издало «Что такое собственность?» Прудона. В том же выпуске напечатаны «З. Маркас» и статья Бальзака «О рабочих». Однако убеждения привели его в другой лагерь: основной проблемой для него попрежнему оставался раздел крупных семейных состояний, лакомых кусков, богатство из которых должно было притекать в общество. Рабочих, винить которых бесполезно, он считал «авангардом варваров»; пушечные ядра и тюремные камеры оказались неэффективными, и только правосудие для всех и сильный глава государства покончат с угрозой для цивилизации. Предложения Бальзака очень напоминают другое пророчество: на его призыв к диктатуре ответят контрреволюционные меры, приведшие к государственному перевороту в 1851 г.

Теоретические выкладки Бальзака рисуют его самого в ярком свете. Он словно вернулся к началам. Характерной чертой того периода, благодаря которой страницы его романов словно продолжают политические передовицы, служит весьма современная идея о том, что критикам, вместо того чтобы просто вентилировать свои личные пристрастия, следует точно объяснять, как было создано то или иное произведение искусства. В качестве примера Бальзак воспользовался «Пармской обителью» Стендаля. Бальзак прошел по ней, как экскурсовод в музее, которому кажется, что в картинах есть и его заслуга; он заполнил пробелы, оставленные Стендалем, привнес в картину, созданную другим художником, свои яркие мазки. Его разбор «Пармской обители» – блестящий пример критики «изнутри», которая порадовала Стендаля, хотя ему показалось, что Бальзак неправильно понял роман⁹¹⁸.

Второй характерной чертой стало то, что можно назвать внешней политикой Бальзака. Подобно правительству, ему нужны были враги. Так, он не оставил камня на камне от романа Латуша, причем критиковал его в самой едкой манере, видимо вызвавшей досаду автора. Роже де Бовуара, который ранее отказался занять сторону Бальзака на процессе по поводу «Лилии долины», несправедливо обвинили в присвоении дворянской частицы. Возмутившись, Бальзак готов был вызвать обидчиков на дуэль. Кроме того, в своей рецензии на «Порт-Рояль» Бальзак преподал Сент-Беву урок стилистики объемом в 10 тысяч слов. Там же сообщалось, что герцогиня д’Абрантес называла СентБева «Сент-Бевю» (от слова b'evue – «промах, оплошность»). Мало того, Бальзак высмеял Сент-Бева в повести «Принц богемы» (Un Prince de la Boh`eme). В одной сцене Натан извергает на своих ошеломленных слушателей поток отточенных метафор и трудных для понимания аллюзий, объясняя им: «Я говорю на Сент-Беве; это новый французский язык»⁹¹⁹.

Необоснованные нападки на собратьев по перу и критические статьи показывают, что «вдохновение» Бальзака часто подпитывалось враждебностью и иногда довольно искусственной досадой. Можно заподозрить, что даже нежные созвучия «Лилии долины» служили попыткой «проткнуть Сент-Бева пером»⁹²⁰. «Лилия долины» напоминает «пуританский» роман Сент-Бева «Сладострастие» (Volupt'e), которым Бальзак на самом деле восхищался⁹²¹. Кстати, Сент-Бев тоже безжалостно раскритиковал «Лилию долины», придя к выводу, что Бальзаку не место в признанном кругу писателей. Известный принцип «новичка в нашем квартале»⁹²². Поводом для нападок послужила обличительная статья Сент-Бева «О промышленной литературе», в которой он поносит Бальзака за его чрезвычайно прагматичный, коммерческий подход к искусству. Статья, за которой последовало другое нападение полгода спустя, вышла в «Ревю де Де Монд». «Ревю» возглавлял одноглазый редактор Франсуа Бюлоз, тот самый Бюлоз, который в свое время продал невычитанные гранки «Лилии долины» петербургскому журналу. Бальзаку приятно было видеть, что его враги объединяются в клики.

Самое убедительное доказательство пользы мстительности появилось на следующий год. «Воспоминания двух юных жен» (M'emoires de Deux Jeunes Mari'ees) Бальзака, печатавшиеся с продолжениями в «Прессе», с презрением отвергла та самая публика, которая радостно и бездумно поглощала бесконечный, в стиле «Рокамболя», роман Эжена Сю «Матильда». Бальзака возмутило, что бессвязный приключенческий роман Сю предпочли его трактату о брачной политике. Он заимствовал сюжет «Матильды» и на его основе написал «Мнимую любовницу», которая, естественно, превосходила оригинал. Решив, что этого мало, он поселил главного героя в копии претенциозного особняка Сю на улице Пепиньер, даже расположил его по тому же адресу, и описал дом ярким образцом архитектуры после революции 1830 г. В самом деле, псевдодворцы, втиснутые в крошечные пространства, с нелепыми решениями вроде огромных окон, отражали скучающее и сбитое с толку общество⁹²³.

После того как Дютак в сентябре 1840 г. отказался финансировать «Парижское обозрение» (чем предотвратил очередную катастрофу), политические амбиции Бальзака практически сошли на нет, хотя основные движущие силы остались. Обе повести, которые он написал для своего «Обозрения», – «З. Маркас» и «Принц богемы» – демонстрируют новую досаду на мир, который они описывают. И все же вывод не так печален. «А какова развязка?» – спросил Лусто… «Не знаю… верьте в них, – ответила мадам де ла Бодрей. – Вам придется время от времени писать изящное окончание только для того, чтобы доказать, что искусство опытно, как судьба; но, дорогой мой, если и читаешь книгу во второй раз, читаешь ее только ради подробностей»⁹²⁴.

Источником такого намеренного легкомыслия было не только отсутствие времени, но и желание бороться с современностью, и сознание того, что время самой цивилизации на исходе. Следы этой движущей силы можно найти даже в романах, далеких от политики, особенно в двух произведениях «Человеческой комедии», в которых под вымышленными именами изображаются реальные лица (romans `a cl'e). Во-первых, «Беатриса» (B'eatrix), посвященная роману Листа с Мари д’Агу и содержащая любопытный персонаж – гермафродита, в котором без труда узнается Жорж Санд. «Это совершенно секретно, – писал он Эвелине, которая передала все своему брату со зловещим замечанием: “«Беатриса» настолько прозрачна, что может считаться очень дурным вкусом”»⁹²⁵. Во-вторых, «Тайны княгини де Кадиньян» (Les Secrets de la Princesse de Cadignan), основанные на романе графини де Кастеллане с министром иностранных дел графом Молем⁹²⁶: «Он о нагромождении лжи, при помощи которой тридцатисемилетней женщине… удается сойти за святое, добродетельное и скромное молодое создание в глазах ее четырнадцатого любовника». Одна из излюбленных Бальзаком тем – обман на службе гения⁹²⁷.

В данном случае нас больше интересует другое: почему Бальзак, в виде исключения, копирует реальность вместо того, чтобы объединить разные прототипы? Возможно, дело в спешке: для «Беатрисы» он переписывал целые куски из книги Готье о «парижских красавицах» – поступок странный для подобного произведения. Намеренно или нет, он также разрабатывал тему, очень популярную в последующие годы: рассказ о том, до чего доходят знаменитости в личной жизни. Поскольку почти все, что он писал в то время, вначале появлялось в газетах, он невольно тянулся к сенсационности и злободневности. Возможно, это объясняет усыхание самых эзотерических «Философских этюдов» (группы, к которой принадлежат «Луи Ламбер» и «Серафита») и изменение первоначального замысла, по которому «Человеческую комедию» венчают «Этюды о нравах». Сент-Бев рано смеялся, и все же он оказался не так далек от истины, объявив, что Бальзак заканчивает свою литературную жизнь так же, как начал ее: дюжинами дрянных романов. В вечности он останется в образе гигантского кита, заметного только по горбу в середине⁹²⁸. Важно то, что Бальзак старел, пробел между временем написания и временем действия сужался⁹²⁹. Его romans `a cl'e, подобно его кампаниям и пьесам, служат свидетельством определенных неудобных вопросов: можно ли изображать современную жизнь без прикрас, как есть, без романтического флера, каким обычно окутано прошлое? Сбудутся ли его пророчества, повлияют ли на ход событий? Или в «Беатрисе» и «Музее древностей» (1839): что случается с молодыми людьми из феодальных провинциальных оазисов после того, как они вступают в современный мир?

По иронии судьбы – то есть весьма примечательно – именно в тот период сумасбродных затей, кампаний, ссор и союзов, порывов бросить литературу или заняться иным видом творчества Бальзак придумал нескромное название для своего творения. Слова «Человеческая комедия» впервые появляются в письме к неизвестному издателю в январе 1840 г.⁹³⁰ Одни бальзаковеды считают, что название предложил Огюст де Беллуа, другие – что оно позаимствовано из сборника стихов забытого поэта. Английский журналист Генри Рив предполагал, что раньше, в 1835 г., Бальзак назвал свой труд «Дьявольской комедией»⁹³¹. Но название появляется и в других контекстах⁹³². Главное же – отсылка к «Божественной комедии» Данте. Это был, так сказать, последний шанс художника обозреть все общество во всех его взаимосвязанных подробностях, найти неоценимое сокровище: мораль, которая подходит ко всему. Можно даже сказать, что растущий пессимизм Бальзака по поводу состояния современного общества несет в себе отпечаток хаоса, который исключает такую глобальность.

В 1840 г. над Францией сгущались тучи. Сгущались они и над самим Бальзаком. Вначале буря разразилась над «Ле Жарди». Почти все пошло не так, как Бальзак планировал. Переезд в Виль-д’Авре должен был удалить его от парижского отделения Национальной гвардии, но в 1839 г. его посадили в тюрьму сельского отделения Национальной гвардии. Само имение все больше приходило в упадок. Однажды после грозы Бальзак вышел из дому, чтобы осмотреть ущерб, и порвал сухожилия на лодыжке⁹³³. Он радовался, что собрал всю свою библиотеку в одном месте. Зато в его дверь непрестанно стучали кредиторы. Всем, включая собаку (единственное упоминание о собаке в жизни Бальзака), велено было молчать, пока кредиторы не уйдут⁹³⁴. После того как это повторилось несколько раз, Бальзак перевез всю свою мебель в домик Висконти, а когда явился судебный пристав описывать имущество, он не нашел ничего, кроме кровати – предмета, не подлежащего изъятию в обеспечение долга.

Плотину прорвало в конце 1840 г. Фуллон, не получивший прибыли от «Вотрена», потребовал свои 5000 франков плюс 2500 франков процентов. В Севре появились объявления: г-н де Бальзак продает свой виноградник. С «домом на куче грязи» было покончено; Бальзак снял домишко в Пасси, на западной окраине Парижа: дом 19 по улице Басс (теперь это дом 47 по улице Ренуара). Он был спрятан между верхней и нижней дорогами, и в нем было два входа, или, что важнее, выхода. В голове у Бальзака постепенно зрел замысел новой пьесы: «О человеке и о битвах, которые он ведет с кредиторами, об уловках, к которым он прибегает, чтобы избежать их хватки. Надеюсь, на сей раз пьеса будет иметь успех и в то же время удовлетворит литературным критериям»⁹³⁵. Любопытно отметить, что пьеса «Меркаде» задумывалась как комедия.

Тем временем упадок коснулся и его личной жизни, тоже своего рода человеческой комедии. Личная жизнь Бальзака была комедией, созданной экспромтом из разных отрывков. В ней были неплохие реплики, но не было ясной цели. Роман с Эвелиной постепенно сходил на нет; в каком-то смысле их отношения так никогда и не восстановились. Переписка почти иссякла: в 1839 г. Бальзак написал ей четыре письма, в 1840 г. – шесть, в 1841 г. – пять. Но когда Эвелина, в свою очередь, тоже замолчала, Бальзак взорвался в редкой для него вспышке гнева: «Вы в самом деле ведете себя крайне мелочно! Теперь я вижу, что вы – вполне земное создание! Итак! Вы перестали мне писать, потому что мои письма нечасты. Знайте же: причина в том, что у меня не всегда есть деньги на марку, но я не хотел, чтобы вы об этом знали. Да, в таком я нахожусь отчаянном положении… Бывали дни, когда я гордо жевал булочку на Бульварах. Кроме того, мне приходится переносить ужасные страдания: гордость, достоинство, надежды на будущее – все подвергается нападкам… Подумать только, после почти восьми лет вы по-прежнему не знаете меня! Боже мой, прости ее, ибо не ведает, что творит!»⁹³⁶

Прощение в данных обстоятельствах было излишним. Запас нежности Бальзака нуждался в выходе, но какая женщина способна вместить все, что он может ей предложить? Он перечитывал свою корреспонденцию, ища в письмах доказательства хороших манер. В одном письме от поклонницы он нашел нужную смесь искренности и литературного дара. Он ответил; так начался его короткий роман с женщиной по имени Элен де Валетт⁹³⁷.

Вдова богатого нотариуса, она писала Бальзаку под девичьей фамилией, прочитав «Беатрису». Геран, где происходило действие, оказался ее родиной. В одном письме к Эвелине Бальзак упоминает о поездке в Бретань в конце весны 1841 г. Можно предположить, что он ездил туда с Элен⁹³⁸. Они посетили места, в которых происходит действие «Беатрисы». Бальзак словно хотел убедиться, что его географические описания достоверны, хотя «Беатриса» была написана за два года до того. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как он в последний раз влюблялся, но он еще умел мечтать. Он вспоминал прошлое. Поездка в Бретань напомнила ему выходные, проведенные с Лорой де Берни в 1830 г.; имя Мари, которым он когда-то называл герцогиню д’Абрантес и маркизу де Кастри, превратилось в Элен. Фантазия помогла ему выдержать отвратительное письмо одного из ее бывших любовников, романиста Эдмона Кадора (вопреки мнению некоторых ученых, Кадор – не псевдоним Роже де Бовуара)⁹³⁹: Элен, говорил Кадор, теперь не маленький бретонский ангел, каким она притворялась, но опытная прелюбодейка. Бальзак попросил у нее объяснений. Она испугалась; но, похоже, он неподдельно увлекся, как знаток, причинами и способами ее обмана.

В романе с Элен угадывается что-то печальное и несмелое. Он стал последним из импровизированных романов, которым Бальзак придавал такое временно-вечное качество. Закончился он почти незаметно в 1841 г.; Элен вновь вышла на сцену лишь после смерти Бальзака. Она пыталась шантажировать Эвелину, угрожая издать свою переписку с Бальзаком.

Другие потребности требовали меньше усилий, а удовлетворить их было легче. Сара Висконти по-прежнему служила глотком свежего воздуха, каким была всегда. Судя по всему, она доставляла Бальзаку широкий спектр внебрачных удовольствий, которые так шокировали Эвелину в «Озорных рассказах». Приятной данью их дружбе стала небольшая басня в коллективном сочинении «Сцены частной и публичной жизни животных», озаглавленном «Peines de Coeur d’une Chatte Anglaise». В ней рассказывается о кошке по имени Красотка из городка Мяубери в Котшире, ставшей жертвой жестоких английских нравов. В 1977 г. по мотивам сказки поставили пьесу, и она шла на Бродвее⁹⁴⁰. И все же в ней никогда не признавали, по крайней мере публично, аллегорию на нескольких уровнях – общественном, юридическом и сексуальном. Тема, о которой упоминается в заглавии, повторяется в «Блеске и нищете куртизанок», во фразе, равной по своей ценности целой странице философского трактата, в которой «эта ее часть была меньше всего похожа на герцогиню»⁹⁴¹.

В жизни Бальзака тоже появлялись «кошечки»; им отведена была та же терапевтическая роль. Более того, последние связи Бальзака служат свидетельством того, что он, может быть впервые в жизни, испытывал стресс. Впервые его поведение выглядит непродуманным, почти таким же, как у обычного человека. Обрывки писем разоблачают определенную беспорядочность в связях – записка от девушки по имени Дженни, которая работала официанткой в кафе «Фраскати»; переговоры с Арманом Дютаком, в которых участвовали некие «Аннет» и «Луиза»⁹⁴². Походы к проституткам тогда были настолько общим местом, что им не придавалось никакого значения. Правда, приходится вспомнить о том, что Бальзак считал секс средством утечки творческой энергии. В тот период его творчество кажется гораздо богаче его жизни. В «Человеческой комедии» продавщицы и официантки, которые имеют побочный заработок, выступают под кличками и псевдонимами; в жизни Бальзака все было по-иному. Эти женщины, возможно, просто отвлекали его от главной цели, достичь которую, как он надеялся, он сумеет только с Эвелиной. Только она могла связать воедино все болтающиеся концы его жизни; но, очевидно, Эвелина не обладала такой великой душой, как он считал раньше. Желание поскорее закончить свои поиски привнесло в его жизнь, наверное, самую большую перемену. И перемена эта куда важнее романов с Элен и Сарой.

Она приняла удивительную форму возвращения в семейную крепость: арьергардный бой, который предваряет великое консервативное предисловие к «Человеческой комедии» в 1842 г., с защитой семьи как краеугольного камня цивилизации.

Бальзак писал сестре Лоре в таких выражениях, словно она тоже была его любовницей: «Одно из несчастий моей жизни – наше положение, что вынуждает меня скрывать признаки братской нежности, которые не знают границ и делаются все крепче – и труднее – с каждым прошедшим днем. Как бы ты радовалась, набрасывая для меня сюжеты пьес! Но нельзя мечтать о том, что невозможно»⁹⁴³. Романтический тон письма, возможно, следует приписать стилистической привычке; но всякий раз, как Эвелина выказывала недостаток преданности или уверенности, Бальзак обращался именно к Лоре. Иногда ее благоразумие казалось ему лицемерным, как у их матери, и вызывало у него досаду, и все же Бальзак отождествлял сестру с немногими идиллическими воспоминаниями детства: «На день ее рождения мы обменялись слезами! И бедняжка держала в руках часы. У нее было всего двадцать минут – ее муж ревнует ее ко мне»⁹⁴⁴. Эжен Сюрвиль обнаружил, что иметь такого шурина, как Бальзак, непросто, и замечание о его ревности вносит новый оттенок в отношения Бальзака и Лоры.

После того как младший братец Анри уехал далеко и отнюдь не процветал, Бальзак попытался переписать и роль матери. Вскоре после переезда на новую квартиру в Пасси он перевез мать к себе. Настал его черед ухаживать за ней, и ему за многое следует благодарить ее – особенно за деньги и за секретарскую помощь. Но вначале следовало изменить поведение мадам де Бальзак. Лору он просил провести предварительную беседу: «Если она хочет быть счастливой, она будет счастливой, но вначале внуши ей, что она не должна требовать счастья, чтобы не спугнуть его. У нее будет 100 франков в месяц на себя, компаньонку и горничную… Ее комната очень красива – уж обставлять дом я умею. У нее персидский ковер, который лежал в моей комнате на улице Кассини. Пусть также не возражает против того, что я буду подбирать для нее одежду. Мне неприятно видеть ее плохо одетой, и на ее платье деньги всегда найдутся. Я не хочу, чтобы она была чем-то, кроме того, что она должна быть; иначе она причинит мне много горя»⁹⁴⁵.

Здесь чувствуются воспоминания о нервных, диктаторских письмах г-жи де Бальзак к сыну. Грубость Бальзака лучше всего объяснить ссылкой на прошлое: местью за ее холодность в его детстве или желанием создать идеальную семью, какой у него никогда не было. Возможно, он, что для него необычно, просто пришел в замешательство. Неудивительно, что ему так и не удалось полностью поменяться с матерью ролями. Их совместное житье продолжалось меньше полутора лет; каждый жаловался, что другой – причина всех его (или ее) несчастий. В прощальном письме г-жа де Бальзак пишет о том, какая атмосфера царила у них в Пасси: «Я не стану говорить тебе о горе, какое причиняла мне твоя холодность. Несомненно, ты откажешься поверить в то, что я тоже человек и, к сожалению, у меня есть чувства. Будь уверен: если даже раньше мне и казалось, что ты поступил со мною несправедливо, теперь ты прощен. Твоя мать, вдова Бальзак»⁹⁴⁶.

В этом коротком опыте семейной жизни примечателен даже не его исход – взаимные обвинения, эмоциональная манипуляция, обращение Бальзака к врачу с просьбой проверить, не сошла ли его мать с ума, и воспоминания о детских унижениях, – но его надежда на то, что опыт может удаться. Он даже собирался съездить вместе с матерью в Швейцарию.

Чуть больше года спустя огромный труд, семнадцатитомную «Человеческую комедию», украсил своего рода рекламный щит – предисловие 1842 г., где типы людей сравниваются с видами животных. В предисловии Бальзак излагает теорию, что все творение двигалось от простой, первобытной сущности и становилось разнообразнее под влиянием среды; он рассуждает о «разрушительной силе страсти и идеализирующей силе общества», о «двух вечных истинах», которыми руководствовался автор, – монархии и религии; о его желании изобразить «две или три тысячи видных фигур своего времени», создать эпическую историю, которой недоставало более ранним ступеням цивилизации. В предисловии перечисляются любимые идеи Бальзака; его часто используют как своего рода авторизованный глоссарий. Здесь, как предлагается считать читателям, находится ключ ко всему сооружению.

На самом деле Бальзак не особенно хотел писать предисловие. Когда социалистическое «Независимое обозрение» (Revue Ind'ependante), редактируемое Жорж Санд, поместило отрицательный отзыв на его произведение, он решил: Санд не откажется в виде извинения написать предисловие к собранию его сочинений⁹⁴⁷. Она была слишком занята, и Бальзак признал, что «простое прочтение всех моих произведений – задача непосильная»⁹⁴⁸. (Сейчас в «Человеческую комедию» входят семьдесят четыре романа и повести; иногда под одним заглавием объединяется несколько произведений.) В результате предисловие 1842 г. служит и заключительной речью, и манифестом Бальзака на тот период времени. По сравнению с «Человеческой комедией» предисловие заметно суше. Многие читатели пропускают его или читают после романов. Сам Бальзак сознавал опасность и беспокоился, что вымышленный мир уже перерос любые одежды, которые он для него создал: правда, он принимал участие в демократических выборах, но «не следует считать, будто существует хотя бы малейшее противоречие между моими поступками и моей философией». И еще: «Если кто-то попытается опровергнуть меня с помощью моих же доводов, то только потому, что он неправильно истолковал ироническое замечание или обратил против меня слова кого-то из моих персонажей».

Помимо интереса, какой представляет предисловие в виде личного манифеста – самой правдоподобной попытки объединить науку и искусство в XIX в., – оно само по себе является шедевром: интеллектуальной биографией Бальзака, историей «Человеческой комедии» от первоначального замысла до того мига, когда «химера» стала «реальностью, с ее тираническими командами, которым надо было подчиняться». Подобно большинству автобиографий, предисловие к «Человеческой комедии» тяготеет к упрощенчеству, пытается сгладить противоречия и представляет своего героя в благоприятном свете. Бальзак написал его в том же страстноделовитом духе, который позволил ему предполагать, будто он может перевоспитать мать, а затем вести счастливую семейную жизнь. Некоторые из его поздних романов практически являются злой пародией на предисловие с его утверждением: «Я рассматриваю как подлинную основу Общества семью, а не индивида»⁹⁴⁹; но в романах начала 40-х гг. семья всегда побеждает. Битва между порядком и хаосом, умом и глупостью вот-вот начнется, и Бальзак окапывался заранее: «Я только что перечитал Предисловие, которое открывает “Человеческую комедию”, – писал он Эвелине, – и эти двадцать шесть страниц было написать труднее, чем любой роман, так как их выдающееся положение придает им определенную торжественность. Есть что-то пугающее в произнесении нескольких слов в начале такого обширного собрания». Но печатное слово обладает собственной объективной силой. Он продолжал, твердо веря в свои убеждения: «Когда вы прочтете Предисловие, вы больше не спросите, католик ли я и каковы мои убеждения. В наш эклектичный век они слишком ясны»⁹⁵⁰.