Я только один раз была в папиной фирме.

Точно помню, я тогда училась в пятом классе. Наша семья еще состояла из трех человек — папы, мамы и меня. Мама раньше занималась продажей драгоценных камней, но в то время она только что открыла собственный магазин, каждый день возвращалась запоздно и говорила, что приходится, мол, после работы проверять счета. Папа, как и сейчас, ходил на работу три дня в неделю, а в остальное время работал дома. Маленький компьютер, который он держит дома, связан с большой машиной на фирме, и каждый день ходить на работу нет необходимости.

Однажды, помнится в понедельник, на следующий день после школьного фестиваля искусств, у отца было на службе дело, но он сказал, что за час управится, а потому возьмет меня на работу с собой, чтобы после вместе сходить в кино. Разумеется, я с радостью поехала с ним.

Проблема была только в том, чем мне заняться в течение часа, пока папа будет выполнять свою работу. Немного подумав, папа отвел меня в большую комнату с высоким потолком. В углу комнаты находился компьютер величиной со стол. По полу тянулось множество проводов. В центре комнаты стоял трехметровый кубический ящик из толстого прозрачного пластика. Вокруг него столпились несколько человек в белых халатах.

Папа, приблизившись к одному из них, что-то сказал. Наверно, попросил присмотреть за мной.

— Жди меня в этой комнате. Можешь смотреть на эксперименты с этим ящиком. Но то, что увидишь, нельзя никому рассказывать.

Я не понимала, серьезно ли папа говорит или подтрунивает надо мной, но все равно кивнула.

Папа ушел. Я села на один из стульев, стоявших возле прозрачного ящика, и уставилась на него. Внутри к стенке было прикреплено что-то вроде микрофонов, три штуки, от них наружу выходили провода. В нижнем углу находилось какое-то маленькое устройство сложной формы с торчащей тонкой трубкой, похожее на ружье. Больше внутри ящика ничего не было.

Люди в белых халатах, не обращая на меня внимания, долго проверяли электропроводку, отлаживали программу (я часто наблюдала, как отец работает дома, поэтому в общем догадывалась, о чем идет речь). Наконец один из них сказал: «О'кей, начали!»

Этот человек принес из угла комнаты маленькую склянку и открыл окошко, проделанное в одной стороне ящика. Человек, находившийся у консоли компьютера, сказал: «Готово!»

Человек со склянкой осторожно открыл крышку и плотно прижал горлышко склянки к окошку, выпуская в ящик что-то черное. Это была дюжина мух. Вначале мухи роились одним черным облачком, но тотчас разлетелись кто куда. Похожее на ружье устройство начало поворачиваться и, нацелясь на муху, некоторое время следовало за ней, после чего выстреливало иголкой. Когда игла поражала цель, муха падала. Как будто из ружья стреляют в дичь, только не было слышно ни звука и никто из людей не прицеливался. Устройство убивало мух одну за другой, пока не расправилось со всеми.

Я наблюдала очень внимательно. Скорее всего, прикрепленные к стенке «микрофоны», обнаружив муху, передавали данные компьютеру, а тот наводил ружье на цель. Но мух было много, и отличить одну от другой чрезвычайно сложно, к тому же они метались в беспорядке. То, что их все-таки удавалось подстрелить, свидетельствовало об уме компьютера. Мухи никуда не могли скрыться, и мне было их немного жаль.

Один и тот же эксперимент повторили три раза. И каждый раз, широко раскрыв глаза, я наблюдала, как одна за другой падают мухи. До меня стал понемногу доходить смысл происходящего. Устройство прежде всего поражало близко летающих мух. С близкого расстояния попасть просто, поэтому все происходило быстро. В случае с дальними мухами прицеливание занимало довольно много времени, и устройство не сразу производило выстрел. Только один раз иголка прошла мимо цели. Немного выждав, устройство выпустило еще одну иголку, сразив муху наповал.

После трех экспериментов испытания в тот день закончились. Все собрались возле компьютера и, просматривая записи, приступили к обсуждению. Один из персонала, открыв дверцу в стенке ящика, вошел внутрь и вымел мертвых мух. Неся в руке мусорное ведерко, он подошел ко мне. Я увидела, что все мухи были пронзены иголками вроде швейных. Некоторые еще трепыхались.

— Ну что, интересно? — спросил человек с ведерком. Это был юноша довольно привлекательной наружности.

— Да, — ответила я и решила, что из вежливости надо еще что-нибудь сказать. — А бабочек вы убиваете?

— Бабочки летают беззвучно, в них невозможно прицелиться. В пчелу попасть можно, но пчелы дороги.

— А мухи дешевые?

— Мух специально разводят, чтобы продавать для экспериментов. Ну и зоопаркам, на корм хамелеонам или для других надобностей…

Я кивнула. Задумалась, что лучше — скармливать мух хамелеонам или убивать их здесь с помощью иголок.

Вернулся отец.

Мы сразу же оттуда пошли в кино. После кино, по дороге домой, в поезде я все думала про мух.

— Наверно, сложно сделать такую машину?

— Вначале было трудно. Положение мух фиксируют три микрофона. Из всех мух выбрать одну и потом рассчитать, куда она полетит в следующее мгновение, довольно сложно. В одну неподвижную муху попасть проще простого. Машину создали еще три года назад, а сейчас используют только для обучения. Поэтому я смог ее показать тебе.

— И что это такое?

— Официальное название — демонстрационная модель системы самонаведения зенитной установки. Устройство, которое выстреливает иглы, сделано по типу духового ружья или, скажем, бамбуковой трубки, из которой в старину пускали стрелы.

— Бедные мухи!

— Да уж. У мух нет ни ракет, ни автоматических пушек, ни бомб, они не оборудованы электронной защитой и дипольными отражателями, так что сражение проходит в одностороннем порядке. Мы думаем, а не вооружить ли нам в дальнейшем и мух тоже.

— Правда?

— Шучу! Но и устройство — в некотором роде шутка. Компьютерная игрушка. Как ни увеличивай ее размер, практически использовать ее невозможно.

При этих словах у папы на лице мелькнуло ироническое выражение, какого я никогда не видела у него дома.

Через несколько дней после возвращения из командировки Фумихико обнаружил, что его неотступно преследует образ Сибири. Видимо, рассказ русского попутчика глубоко запал ему в душу. Когда он сосредоточен на своей работе, все в порядке, но стоит отвлечься, как невесть откуда перед глазами всплывает незнакомый пейзаж. Безбрежная заснеженная равнина, хвойные леса без конца и края, покрытая льдом огромная река, лошади, запряженные в сани, мчатся по сумрачному маленькому городу, люди кутаются в тяжелые пальто. Он, разумеется, никогда не был в России и не мог припомнить, чтобы в последнее время видел в кино или на фотографиях что-либо подобное. Собственные фантазии? Но эти картины, картины бескрайней холодной равнины, с неумолимой настойчивостью вставали у него перед глазами и тогда, когда он по дороге на работу в электричке смотрел на пробегающий за окном пейзаж, и по вечерам, когда он стряпал нехитрый ужин, дожидаясь возвращения Канны, и в то короткое мгновение, когда, проснувшись, он еще продолжал лежать в постели.

Тщедушная лошаденка, выдыхая белый пар, тянет сани. Под мордой и вокруг глаз белеет наросший лед. В санях сидит человек. Он держит приспущенные вожжи, но лошадь прекрасно знает дорогу и трусит, сама поворачивая за угол, к дому. Человек в санях, похоже, дремлет. Повисшее над самым горизонтом морозное солнце освещает верхушки елей, обрисовывая лес красивым контуром. На кончиках веток сверкают сосульки. Мимо них несется поезд. Длинный-длинный товарный поезд несется, оставляя за собой клубы дыма, сотрясая землю. Смутным бледным диском проходит солнце сквозь тонкое облако. Внизу, на южном небосклоне, облака стелятся тонкой дымкой, через которую солнце еще может проглянуть, но выше, над головой, висят тяжелые тучи. До того, как низкое полупрозрачное солнце совсем опустится, осталось не более двух часов. Потом — долгая ночь, но ночью отраженным светом сверкает снег и предметы выступают смутными очертаниями. Ветра нет, поэтому не так зябко.

Может быть, там не совсем так, думает Фумихико. Все это только отрывочные фантазии о совершенно незнакомой стране. Может быть, и солнце сильнее пригревает, и паровозы вовсе не пыхтят дымом, проносятся, бесшумно скользя. Да и саней с лошадьми, поди, в Сибири уже не сыщешь. А может, люди в зимнее время ни на шаг не выходят из дома, погруженные в спячку, как медведи. Но несмотря на сомнения, сани, паровозы, и весь этот холодный край не выходили у него из головы. Он с явным удовольствием призывал их вновь и вновь.

Вот почему, когда русский попутчик позвонил по телефону, Фумихико не испытал никакого удивления и заговорил с ним так, будто ждал его звонка. Где-то в подсознании мелькнуло, что вот теперь он сможет подробно расспросить о далеком, внезапно обворожившем его мире.

Звонок раздался вечером, как раз в тот момент, когда он, безвылазно сидя дома в течение трех дней, завершил наконец подготовку большого плана работ.

— Алло! С вами говорит Кукин, тот самый, которого вы на днях любезно посадили в свою машину. — Каким родным показался его голос! Фумихико сразу вспомнил его смеющееся лицо.

— Ах да… Вашу машину починили?

— Разумеется. На следующий день вернули в полной исправности.

Кукин сказал, что чувствует себя обязанным, и пригласил вместе пообедать. Обещал угостить русской кухней.

— Могу ли я взять с собой дочь? — неожиданно для себя самого спросил Фумихико.

— Ну конечно! И супругу тоже.

— Я буду с дочерью.

Кукин не стал больше ни о чем расспрашивать, назвал время и место и повесил трубку.

Узнав о приглашении, Канна, вернувшаяся из школы, очень обрадовалась. Она сгорала от любопытства взглянуть на русского человека.

В назначенный день, в субботу, Канна заявила, что хочет одеться непременно в русском стиле, и дольше обычного выбирала для себя наряд, но в результате, на взгляд Фумихико, ничего «русского» в ней не появилось.

— Вот это да! Какая у господина Такацу взрослая, какая очаровательная дочь! — воскликнул Кукин, встречая их перед рестораном. Его лицо светилось от радости, как будто вся его скрытая веселость вдруг вырвалась наружу. Канна тоже выглядела вполне довольной.

Блюда в русском ресторане оказались обильными, жирными и вкусными. Кукин был здесь, по-видимому, частым гостем и постоянно перекидывался шутками с тучной хозяйкой. В зале было жарковато. Канна с трудом справлялась с таким чрезмерным количеством еды.

— Кушай, кушай! — подбадривал Кукин. — Смотри, какая ты худющая!

— А как же Команечи, Нелли Ким? Они ведь худые! — возразила Канна.

— Так ты тоже занимаешься гимнастикой?

— Да, немножко…

Лицо Кукина засияло от радости:

— А ты бы не хотела поехать в СССР на учебу? Там много хороших тренеров. Я бы дал тебе рекомендацию.

— Спасибо, но я еще не достигла такого уровня!

— Так вот, будешь тренироваться и достигнешь. Я задействую самые высокие связи, напишу куда нужно рекомендации, оформлю все документы. Будешь жить в кремлевской гостинице!

— Ну если так… — застенчиво рассмеялась Канна. Фумихико не узнавал свою дочь. Притворяется она, что ли, думал он.

— Это удивительный ребенок! С самых ранних лет. Только выпадет свободная минута — встает вверх ногами. Бывало, ждем на остановке автобуса, глядь — а она уже стоит на руках. Чуть отвлекся — она уже карабкается на дерево или на телеграфный столб. Вначале Канна думала, что перекладина — для канатоходцев, а когда поняла, как с ней обращаться, не могла успокоиться, пока не стерла на ладонях кожу. Пять переломов, вечно в ссадинах. Не ребенок, а живое доказательство теории Дарвина!

— Что еще за теория?

— Учение об эволюции. О происхождении человека от обезьяны…

— А, эволюция! В самом деле, — Кукин засмеялся.

Застенчиво склонившая голову Канна подняла глаза:

— Господин Кукин, вы так хорошо знаете японский язык — а что такое, по-вашему, «махом-назад-сальто-согнувшись-ноги-врозь-в-вис»?

— Ну и ну! Какое длинное словосочетание. И что же это такое?

— Если коротко — сальто Команечи. Один из элементов упражнения на разновысоких брусьях.

— И ты умеешь?

— Да что вы, конечно, нет. Знаю только, как называется. А есть еще длиннее — «соскок-ноги-врозь-назад-из-упора-сзади-дугой-с-поворотом-с-последующим-сальто-назад». Это, если коротко, соскок Команечи. Приземление в конце выступления.

— Когда научишься, обязательно покажи!

Фумихико спросил у Кукина о жизни в Иркутске. Кукина этот вопрос обрадовал. Оживившись, он начал восторженно рассказывать о своем детстве, о городских нравах, о веснах и зимах, о паровозах, трамваях, автобусах, телегах, потом о санях, о продающемся летом квасе, о крае вечной мерзлоты на самом севере Сибири. Казалось, он никогда не кончит. Фумихико слушал, с удивлением сознавая, что все это было не так уж далеко от того, что он воображал.

— В прошлый раз вы рассказывали, как катались на коньках, — сказал он. — По правде говоря, я в свое время попал в точно такую же историю.

Его рассказ об озере Сува Кукин выслушал с огромным вниманием.

— И я, и вы испытали на льду почти одно и то же, — сказал он. — Вот почему мы сразу сдружились.

Старое слово «сдружились» в его устах прозвучало необыкновенно кстати.

— В прежние времена Россия была нам ближе, — сказал Фумихико. — Все вокруг распевали русские песни, литературная молодежь спорила о старине Толстоевском.

— Вы правы, — сказал Кукин, — но с некоторых пор на Россию в Японии стали смотреть как на злобного медведя.

— Кто это — Толстоевский? — шепотом спросила Канна.

— Толстой и Достоевский, — ответил Фумихико. — Я вспомнил забавную вещь. В детстве я написал восторженное письмо Терешковой.

— Терешкова… А это кто? — удивленно спросила Канна. — Актриса?

— Космонавт, — сказал Кукин.

— Да, первая в мире женщина-космонавт. Она тогда казалась мне такой прекрасной, что я решил написать ей письмо. Ни до, ни после, никогда больше не писал писем знаменитостям.

— Письмо отправили?

— Нет, не стал. Постеснялся, да и адреса ее у меня не было.

Кукин расхохотался. Так громко, что задрожал стол.

— Японцы — это что-то! Она со всего мира получала сотни писем от поклонников, и только из Японии — совсем ничего. А все почему? Японцы ведь тоже писали письма, но, из-за своей стеснительности, не отправляли их. Что значит — не было адреса? Можно было послать на адрес посольства. Но еще не поздно. Скорее отправляйте!

— Да я уже давно его потерял. К тому же и она уже, так сказать, сошла с орбиты.

— Вы правы. Сейчас она занимается общественной деятельностью.

— Помните — «Я, Чайка»?

— Точно, точно. Хорошая у вас память!

— Что это значит? — спросила Канна.

— «Я, Чайка». Это были позывные Валентины Терешковой. Когда она вышла на орбиту, это были ее первые слова, обращенные к Земле.

— Все как с ума посходили, когда услышали ее голос по радио. Но лично мне больше нравился Гагарин. Первый человек, поднявшийся в космос. Я им восхищался, потому что считал, что именно таким должен быть настоящий мужчина. А вы знаете, какие у него были позывные?

— Нет, не знаю.

— «Я, Орел». Стремительно летящий орел. В 1968 году он погиб в авиакатастрофе.

— Да-да, я слышал.

— Орел мог бы, как и чайка, один раз взлетев, вернуться на землю и жить в свое удовольствие, но он продолжал рваться ввысь, — сказала Канна.

— Как это верно! — согласился Кукин. — Ведь и нам нужен был орел, летящий все выше и выше. Гагарин это знал.

— Нам? Вы имеете в виду вашу страну, Россию?

— Нет, подростков вообще. Когда становишься взрослым, герои уже не нужны. И это естественно.

При этих словах Фумихико задумался: а в каких героях сейчас нуждается Канна? И даже немного удивился, что не имеет об этом ни малейшего понятия.

В ту ночь, лежа в постели и глядя в потолок, Фумихико пытался припомнить, что он написал в письме Валентине Терешковой. Было ли оно из тех писем, которые поклонники пишут своим кумирам? В то время ему было пятнадцать. Какая Вы замечательная… Какая мужественная… Как бы я хотел с Вами встретиться… Когда вырасту, мечтаю, как и Вы, полететь в космос… Ничего подобного! Если бы он хотел отправить что-нибудь в этом роде, он бы наверняка, собравшись с духом, старательно сочинил длинное письмо, потом несколько раз переписал бы его и, запечатав в конверт, в ту же минуту освободился от одержимости. Он не засунул бы его в дальний ящик стола, чтобы потом в течение двадцати пяти лет даже не вспомнить о нем. Нет, совсем не из застенчивости он не отправил свое письмо. После того как письмо было написано, отправлять его не имело смысла. Ему не нужен был автограф первой в мире женщины-космонавта.

Терешкова обогнула землю сорок восемь раз. Семьдесят один час с высоты небес (на такой высоте, запрокинув голову, видишь не небесную лазурь, а темное, как ночь, пространство, усеянное бесчисленными немеркнущими звездами, среди которых самая ослепительная звезда — солнце, самая большая звезда — луна) она смотрела вниз на земной шар. Земной шар — голубовато-белый, окутанный тонкими облаками, висящий в абсолютно беззвучном мире, под ее взглядом продолжал свое медленное спокойное вращение. Сама же она, плавно кружа в противоположном направлении, словно бы обматывала земной шар наискосок длинным поясом. Земной шар в ее орбите стал похож на мяч, обвитый сорок восемь раз разноцветной нитью. Что в то время взволновало Фумихико более всего, так это ее идущий сверху, из межзвездного пространства взгляд, ее взгляд, ласкающий земной шар со всех сторон. Он хотел сообщить спустившейся на землю Терешковой, что почувствовал ее взгляд на себе. Земля облачилась в вуаль, наброшенную ее кружащим кораблем, в тонкую, прозрачную, как паутина, ткань, накрывшую теплые и холодные течения, муссоны, облака, северное сияние, магнитный пояс… Фумико видел в ночном небе эту ткань. И ему казалось, что взгляд с высоты небес направлен и на него тоже.

Гагарин, точно так же взиравший на Землю из космоса, на эту роль не годился. Титов, Николаев, Попович, Быковский — никто из них не годился на эту роль. Это могла быть только женщина. Мужчина, поднимаясь в небо, обретает еще больше мужских качеств. Становится героем в глазах подростков вроде Кукина. Терешкова, поднявшись на корабле «Восток-6» в небо, перестала быть просто женщиной, но и не стала мужчиной; в тот момент она была ни мужчиной, ни женщиной — точкой, излучающей взгляд. Взгляд с небес, благословляющий Землю. Опровергая устоявшееся представление о Боге как о существе мужского рода, она стала божеством, которое не судит, не карает, она стала прекрасным ангелом, который весь — созерцание, весь — благословение, она оплела земной шар сетью своих орбит.

Второй раз такого уже не произошло. Как сказал Кукин, Терешкова спустилась с неба на землю. Поэтому, когда в космос полетела Светлана Савицкая, когда полетела Салли Райд, он воспринял это лишь как обычное сообщение в потоке новостей. Для него это уже ничего не значило. Космос перестал быть обиталищем ангелов. Да и забыл он уже о том своем письме, забыл то смутное, но жгучее, не укладывающееся в слова чувство, которое он испытал, когда глядел, запрокинув голову, в ночное небо, забыл, как в течение многих дней мучительно пытался передать это чувство на бумаге.

Сейчас такое же влекущее вдаль чувство, какое когда-то он испытывал по отношению к Терешковой, вызывал в нем запущенный несколько лет назад с Земли научно-исследовательский беспилотный спутник, облетавший одну за другой далекие планеты. Слыша за дверью, в соседней комнате, дыхание спящей дочери, которое напоминало ему тихий шелест набегающих и отступающих волн, он представлял себе этот спутник, летящий так далеко, что Земля оттуда кажется звездочкой меньше Венеры.

Спереди и сзади, слева и справа, сверху и снизу, со всех сторон окруженный холодной черной пустотой, преодолевая тяготение крупных небесных тел, один совершает он свой беззвучный полет. Впереди по курсу виднеется планета. Через три года научно-исследовательский спутник должен приблизиться к ней. Он не опустится на планету. Пролетая мимо, он изменит курс под воздействием ее гравитации и, ускоряясь, направится к еще более далеким планетам. И наконец, покинув Солнечную систему, он устремится к звездам, чей далекий свет не мерцает в пустоте пространства. Но прежде чем он приблизится к следующей планете, пройдут десятки тысяч лет. И если в этом необъятном пространстве он потеряет связь, его молчание будет длиться десятки тысяч лет.

Но вот однажды с Земли приходит привет. Голос, преобразованный в электромагнитные импульсы, преодолевает пространство за два часа и улавливается развернутыми на аппарате мощными антеннами. Когда спутник начнет сближаться со следующей звездой, у него будет много дел, а сейчас послания не содержат никакой особой информации. «Привет!» или «Эй!», что-нибудь в этом роде. И спутник посылает ответ: «Продвигаюсь нормально», или: «Посылаю данные о температуре тела, кровяном давлении и самочувствии», или: «Вот что я наблюдаю вокруг», или: «Грустно и одиноко», — его голос, десятками тысяч бит в секунду, за два часа проделывает обратный путь.

Что должен чувствовать тот, кто никогда не сможет вернуться на Землю? У машин нет страстей. Летательный аппарат не испытывает никаких ощущений. Только человеку по силам, прикинув, где он находится, вообразить, какое огромное расстояние отделяет его от Земли. Только человек способен отдаться этому иллюзорному чувству. А хорошо отлаженный, снабженный источниками питания заброшенный в космос аппарат — что он чувствует там, где нет никого и ничего, как отзывается в нем изредка доходящий голос далекого хозяина?

У него нет страстей, вновь подумал Фумихико и заметил, что его мысль, зажатая между персонификацией и механицизмом, топчется на одном месте. Но ведь он существует в воображении множества людей, этот далекий, лишенный способности чувствовать спутник! И время от времени люди вспоминают о нем, пытаясь представить, что видит в данную минуту его глаз — телекамера, связанная с записывающим устройством, какое возбуждение он испытывает, приближаясь к следующей намеченной звезде, как реагирует на то, что вокруг него абсолютная пустота? Без такой иррациональной персонификации не было бы связи между запущенным в космос аппаратом и человеческим сознанием. Тот, у кого окоченели ноги, пробует пошевелить пальцами, чтобы убедиться, что они еще подчиняются ему. Так же и здесь: чтобы убедиться, что устремленный к далеким планетам спутник все еще управляем им, человек, поставив себя на его место, пытается вообразить, что тот видит, вообразить его одиночество посреди пространства, лишенного материи. Многие поддаются этому искушению.

Канна — тот же спутник. Канна уже бороздит другой мир. Время от времени она посылает сообщения о неведомых ему пространствах. Расстояние между ним и дочерью стремительно растет, уже требуется несколько часов для электромагнитных волн, и ему уже не узнать, какие чудеса увидит она в далеких мирах, принадлежа уже не отцу, а новым блистательным сферам. Но она не будет тосковать. Она найдет для себя там множество интересного. О чем это я?.. Ах да, невозможно объять Вселенную, мир людей… Что-то я становлюсь сентиментальным, подумал Фумихико, уже наполовину погружаясь в сон.

— Господин Такацу, вы женаты? — спросил Кукин. Они во второй раз встретились в ресторане. Канны с ними не было.

— Мы разошлись. Уже четыре года.

— Вот оно что… Извините, что задал бестактный вопрос.

— Ничего страшного. Развод нынче не такая уж редкость. Конечно, то, что дочь осталась на воспитании у отца, может показаться немного странным.

— Да, но она у вас такая разумная…

— В этом возрасте уже особо воспитывать не приходится. Никаких забот о детском питании, о яслях. Можно сказать, она уже сама себя воспитывает, а я только наблюдаю со стороны. Конечно, иногда приходится помогать…

— Разумеется.

— А у вас есть семья? — сменил разговор Фумихико.

— Есть, в Иркутске. Жена, трое детей. Оба старших — мальчики, младшая — девочка. Я женился рано, поэтому старшие уже окончили институт. В Японию меня послали одного, я давно их не видел. Но уже хочется вернуться, я начал об этом хлопотать.

— Вы в Японии десять лет?

— Да, долгие-долгие десять лет. К счастью, дети уже не в том возрасте, когда им более всего необходима близость отца. Они ведь у меня взрослые. Но письма пишут, не забывают.

Кукин посмотрел вдаль, потом перевел глаза на Фумихико.

— Да что я, лучше скажите, как вам живется вдвоем, трудновато? — он вновь вернул разговор к Фумихико.

— Да, хозяйство по большей части лежит на мне. Раз в неделю приходит уборщица. Канна тоже много помогает. В отличие от семей, в которых жена домохозяйка, ей приходится много делать по дому. Она с самого начала была не слишком привязана к родителям. Да и родители не слишком ее опекали.

Кукин понимающе кивнул.

— Ее мать никогда не любила сидеть дома. Хоть я и не совсем обычный служащий, все же должен ходить на фирму. Вот она с ранних лет и ушла от родителей в свой мир. Там она играла, с друзьями или же одна, всегда чем-то увлеченно была занята. Когда в компании — играет в цирк, когда одна — стоит вверх ногами, тренируется. Кажется, ее не слишком печалит, что она живет без матери. У нее нет понятия, что родители обязательно должны жить вместе.

Так ли это на самом деле? Он ни разу напрямую не спрашивал об этом Канну. Супруги разошлись. Дочь потеряла мать. Или — раньше обычного вышла из-под ее опеки. Для школьницы жизнь ее не вполне обычна. Наверно, скоро она и из-под опеки отца уйдет. Будет жить одна, вполне довольная, найдет себе хорошую работу, иногда из чувства долга будет встречаться с отцом. Может быть, уедет за границу…

Однажды, на распутье, сделав свой выбор, не перестаешь гадать, куда бы вывела тебя другая дорога. Если бы дочь росла с матерью, какой бы она стала? Неизвестно. Но никто не делает выбора, загодя взвесив все «за» и «против». Завидует ли Канна детям из обычных семей? Фумихико не имел ни малейшего представления.