На пути к разрядке
Примерно к весне — началу лета 1963 года у Кеннеди сложились новые подходы к взаимоотношениям с СССР и странами, находившимися под его эгидой. Президент учитывал уроки событий вокруг Кубы в 1961 и 1962 годах, Берлинский кризис, затянувшуюся военную конфронтацию в Южном Вьетнаме, которая уносила жизни, но не давала решающих преимуществ ни одной стороне, и, главное, становившуюся, по его мнению, всё более бессмысленной гонку стратегических вооружений, создававшую опасность ядерной катастрофы из-за малейшей случайности.
В связи с проблемой накопления ядерного оружия политики, включая Кеннеди, искали, но пока не находили ответы на конкретные вопросы, без понимания которых трудно было вести переговоры о сокращении вооружений. Главными среди них были: какое количество ядерных зарядов достаточно для каждой стороны? Каковы критерии, определяющие эту достаточность? Кто должен принимать решение об этой пресловутой достаточности? Каковы исходные данные, необходимые для принятия такого решения? Насколько надежны эти данные? Не теряют ли перспективы принимающие решения, сталкиваясь с огромным количеством технических деталей? Как преодолеть свойственный военным синдром «мы должны иметь как можно больше зарядов»?
Известный американский журналист Д. Холберстем в книге о вьетнамской войне первым пришел к выводу, что во внешней политике Кеннеди четко выделяются два периода, водоразделом между которыми являлся компромиссный выход из Кубинского ракетного кризиса. На втором этапе Кеннеди поставил под сомнение «некоторые идеи и образы поведения», прежде всего связанные с жесткой конфронтацией с СССР и Китаем{1011}.
Стремление Кеннеди внести позитивные элементы в американскую внешнюю политику не было связано, как это утверждали консервативные пропагандисты, с тем, что он стал симпатизировать СССР. Кеннеди оставался до конца своих дней сторонником системы свободного предпринимательства, открытого общества, контролируемой государством частнособственнической деятельности, решительным противником тоталитаризма. И тем не менее он пришел к выводу о необходимости считаться с реальностями, с военной мощью СССР, который, казалось, не переживал кризис тоталитарной системы, как это на самом деле было, а находился на стадии стабилизации и частичного обновления, связываемого с именем Н.С. Хрущева.
В беседах с советниками и близкими Джон всё чаще высказывал опасение, что ядерная война может разразиться в результате ошибки, неверного расчета или даже случайности. Он требовал, чтобы его подчиненные прочитали произведшую на него когда-то глубокое впечатление книгу Барбары Тачмэн «Пушки в августе», в которой возникновение Первой мировой войны трактовалось как результат трагического стечения обстоятельств{1012}. Кеннеди высказывал мысль, что распространение ядерного оружия резко увеличивает случайность возникновения войны и одновременно затрудняет достижение международного соглашения о контроле над средствами разрушения невиданной силы. Он выражал несогласие с теми военными, которые полагали, что тактическое ядерное оружие может заменить обычные вооружения. Он пытался убедить их, что «малое» атомное оружие обладает по существу почти всеми пороками «большого», что его боевое применение причинит огромные разрушения, массу жертв среди гражданского населения и повлечет за собой огромный риск эскалации.
Такого рода «крамольные» мысли Кеннеди высказывал не впервые. Они порой проникали еще в его предвыборные выступления, хотя звучали тогда не вполне уверенно. Джон сказал в одной из речей: «Использование малого ядерного оружия может привести ко всё большему применению всё большего ядерного оружия с обеих сторон, и это будет происходить до тех пор, пока не начнется всемирный холокост»{1013}.
Теперь же, умудренный опытом международных кризисов, американский президент решительно ориентировался на накапливание и совершенствование обычных видов вооружений, которые жизненно необходимы для защиты территории страны, но не будут причинять гражданскому населению как США, так и других стран такую огромную угрозу, как ядерное оружие. Кеннеди стремился ориентировать американских военных, правда, не всегда успешно, на строительство стратегии, с опорой прежде всего на авиацию, вооруженную традиционными, но усовершенствованными видами техники{1014}.
Не только в публичных выступлениях, но и в частных беседах с близкими к нему политиками, в частности с М. Банди, Кеннеди не раз говорил, что он никогда не применит первым термоядерное оружие, что превентивная ядерная война рассматривается им как фактическая агрессия{1015}.
Раздумья Джона и его команды, их выводы более или менее четко проявились в речи, которую он произнес 10 июня 1963 года на выпускном вечере в Американском университете в Вашингтоне, над текстом которой работал длительное время, используя помощь Соренсена, Шлезингера и других помощников. При этом Госдепартамент и руководство ЦРУ оставались в неведении относительно содержания предстоявшего выступления. Оно было беспрецедентным в том отношении, что, во-первых, впервые из уст столь ответственного деятеля прозвучало предостережение о возможной гибели человечества в ядерной войне, и, во-вторых, в речи содержался призыв к осознанию реальных геополитических интересов СССР, с которыми США должны считаться.
Принимая решение о секретности, Кеннеди объяснял ее тем, что ведомства захотят включить в выступление обычные банальности по поводу ядерного превосходства и возможности добиться победы в термоядерной войне, что противоречило самой сути того, что задумал Кеннеди. Он стремился к тому, чтобы конгресс и весь народ Соединенных Штатов были подготовлены к восприятию договора по ядерному оружию, который, как он надеялся, скоро будет подписан. Каков точно будет этот документ, Джон тогда еще не представлял себе четко; предполагалось, однако, что речь в нем пойдет о прекращении ядерных испытаний. Обо всем этом писал Банди Макнамаре на следующий день после выступления, причем на тексте письма лежал некий оттенок вины{1016}.
Выступлению предшествовал обмен письмами между Кеннеди и Хрущевым, связанный с благополучным разрешением Кубинского кризиса. В частности, в письме от 22 ноября 1962 года советский лидер, выразив удовлетворение решением Кеннеди об отмене «карантина» и статуса повышенной боеготовности для Вооруженных сил США (об этом тот сообщил Хрущеву 20 ноября{1017}), в свою очередь выразил уверенность, что «настало время положить конец всем ядерным испытаниям»{1018}. Кеннеди воспринял это предложение весьма позитивно и дал указание немедленно начать соответствующие переговоры между представителями ведомств иностранных дел обоих государств{1019}. Он, однако, предвидел сильную оппозицию этим инициативам в сенате, где сохранялось сильное влияние консервативных элементов из обеих партий, а также в Госдепартаменте. Он провел рад встреч, добился поддержки влиятельных конгрессменов. Именно в этих условиях он и принял решение выступить с принципиальной речью по вопросам американо-советских отношений и судеб мира в ядерную эру.
В мае 1963 года Джон побывал на Гавайских островах, где участвовал в конференции мэров всех городов США, состоявшейся в Гонолулу. Именно на обратном пути в Вашингтон Джон вместе с Соренсеном завершил работу над текстом речи. А. Шлезингер в своем дневнике уместно отмечал, что «это был нестандартный путь подготовки крупного выступления о внешней политике. Но Государственный департамент и за тысячу лет не подготовил бы такое выступление»{1020}.
Главное внимание в речи было уделено самым общим, принципиальным вопросам войны и мира, почему она и вошла в историю как «речь мира». Кеннеди объявил эти вопросы самыми главными для земного шара.
В выступлении прежде всего содержалась характеристика совершенно новой, невиданной даже в новейшей истории сути возможной войны. Ядерные заряды и бомбы настолько разрушительны, что они не могут сравниться со всей массой средств разрушения, когда-либо использованных людьми, предостерегал оратор. Смертельные частицы — результат обмена ядерными ударами — будут разноситься ветром и водой, проникать в землю и семена во всех уголках земного шара, будут губительны не только для нынешних, но и для будущих поколений.
Во всеуслышание была объявлена бессмысленность термоядерной войны. Именно поэтому выступление было исключительно важным с точки зрения перспектив внешней политики Соединенных Штатов и международных отношений в целом. Президент говорил: «Какой мир я имею в виду? Какого мира мы стараемся добиться? Не Паке Американа, навязанного миру американским оружием. Не мира могилы и не безопасности раба. Я говорю о подлинном мире, который делает жизнь на Земле достойной того, чтобы ее прожить, о том мире, который позволяет людям и государствам развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей, не о мире исключительно для американцев, а о мире для всех мужчин и женщин, не просто о мире в наше время, а о мире на все времена. Я говорю о мире потому, что у войны появилось новое лицо. Тотальная война не имеет никакого смысла в век, когда великие державы могут содержать крупные и относительно неуязвимые ядерные силы и отказываться от капитуляции без применения этих сил. Она не имеет никакого смысла в век, когда единица ядерного оружия содержит в себе взрывную мощь, чуть ли не в десять раз превосходящую ту мощь, которая была применена всеми военно-воздушными силами союзников во Второй мировой войне. Она не имеет никакого смысла в век, когда смертоносные яды, которые образуются во время обмена ядерными ударами, могут быть доставлены ветром, водой, через почву и семена в самые дальние уголки планеты и поразить еще не родившиеся поколения.
Сегодня ежегодные затраты в миллиарды долларов на оружие, приобретаемое для того, чтобы обеспечить уверенность, что мы никогда не будем им пользоваться, крайне необходимы для сохранения мира. Но приобретение таких лежащих втуне запасов оружия, которое пригодно лишь для разрушения, но не для созидания, не является единственным и тем более наиболее эффективным средством обеспечения мира. Поэтому я говорю о мире как о необходимой рациональной цели рационально мыслящего человека. Я отдаю себе отчет в том, что достижение мира потрясает воображение в меньшей степени, чем стремление к войне, и часто к словам человека, добивающегося мира, люди абсолютно не прислушиваются. Но перед нами не стоит более важной задачи».
Президент решительно отверг тезис о неизбежности новой мировой войны. Он говорил: «Мы не должны принимать эту точку зрения. Наши проблемы — это дело человеческих рук, и поэтому они могут быть решены человеком. Нет такой проблемы в судьбах человечества, которая находилась бы за пределами досягаемости разумных существ. Разум и дух человека способны разрешить то, что казалось неразрешимым, и мы надеемся, что они в состоянии снова это осуществить»{1021}.
В то же время в условиях мира безусловно сохраняются разногласия и конфликты интересов, продолжал президент. История, однако, учит, что «вражда между нациями, как и между личностями, не существует всегда. Какими бы прочными ни казались симпатии и антипатии, волны времени и событий часто приводят к удивительным изменениям во взаимоотношениях между нациями и соседями». Из этого Кеннеди делал вывод, что американцы должны несколько изменить свое отношение к СССР. Конечно, оговаривался он, «было бы разочарованием думать, что их руководители действительно верят в то, что пишут их пропагандисты». Тем самым проблема взаимоотношений с СССР переводилась из идеологической в геополитическую плоскость, в сферу реальных, а не абстрактно-догматических интересов двух крупнейших ядерных держав. По справедливому мнению А. Шлезингера, Кеннеди рассматривал холодную войну как геополитический комплекс в отличие от тех, кто видел в ней «священную войну» против коммунизма{1022}. И это отчетливо проявилось в рассматриваемом выступлении.
В речи содержалась позитивная оценка достижений народов СССР в науке и культуре, высоко оценивался подвиг граждан страны во Второй мировой войне. «Мы не закрываем глаза на наши различия, но мы должны также подчеркивать наши общие интересы. Ведь в конечном итоге наше главное общее состоит в том, что все мы живем на этой маленькой планете, дышим тем же самым воздухом, заботимся о будущем своих детей. И все мы смертны».
Президент завершил речь двумя важными сообщениями: о том, что, как он надеется, США, Великобритания и СССР проведут в ближайшее время переговоры о ядерном оружии с наиболее вероятной перспективой запрещения его испытаний, и о том, что в преддверии этого США не будут проводить ядерных испытаний в атмосфере, если и другие страны будут придерживаться того же. Он добавил в заключение, перефразируя слова У. Черчилля: «Соединенные Штаты внесут свой вклад в строительство всеобщего мира, в котором слабые находятся в безопасности, а сильные справедливы. Мы отнюдь не беспомощны перед выполнением этой задачи и не сомневаемся в ее успехе. Уверенно и безбоязненно мы работаем над тем, чтобы восторжествовала не стратегия уничтожения, а стратегия мира»{1023}.
Естественно, в США отклики на эту знаменательную речь были различными. Хотя посыпались нападки из среды крайне консервативных кругов, позицию президента приветствовало подавляющее большинство американцев. Роберт Кеннеди писал в предисловии к мемориальному сборнику, посвященному этому выступлению, что именно оно стало первым шагом к смягчению международной напряженности{1024}.
Речь Джона Кеннеди была высоко оценена во всем мире. Разумеется, и за рубежом появились реплики по поводу того, что американский президент намерен капитулировать перед коммунизмом. Однако ответственные государственные деятели Запада, прежде всего главы правительств, встретили ее с одобрением.
Конечно, в данном конкретном варианте особенно важной была реакция Москвы. Согласно докладам, которые получал Кеннеди, Хрущев назвал его выступление «самой лучшей речью американского президента со времени Рузвельта». Согласно докладам, полученным в Белом доме, по распоряжению Хрущева во время передачи выступления Кеннеди (разумеется, повторном, так как выступление в оригинале не передавалось по телевидению и радио, да и его содержание в СССР трудно было предвидеть) были отключены советские «глушилки», которые крайне затрудняли гражданам СССР слушать «вражеские голоса». Вслед за этим полный текст выступления без критических комментариев был опубликован в «Правде». Британский посол в Москве X. Тревельян сообщал, что «советские руководители впервые рассматривали Кеннеди как лицо, которое действительно работает в пользу разрядки и с которым они могут иметь дело»{1025}.
Такой настрой отразился и на воспоминаниях Хрущева. Он писал: «Из всех президентов США, с которыми я как-то сталкивался, он был умнейшим» (здесь стоит оговориться, что, кроме Кеннеди, Хрущев сталкивался только с Эйзенхауэром).
И далее: «Джон Кеннеди правильно понимал расстановку сил в мире, умел правильно разбираться в этой арифметике»{1026}.
А вот что вспоминал А.И. Аджубей, зять Н.С. Хрущева, являвшийся в то время, напомним, главным редактором московских «Известий»: «Речь Кеннеди в Американском университете — а по свидетельству близких ему людей, он серьезно готовился к ней — была искренней. Президент призывал по-новому взглянуть на Советский Союз, на “холодную войну”, понять, что мы все живем на одной небольшой планете, дышим одним воздухом, заботимся о будущем наших детей, что все мы смертны. Он призывал понять простую истину: всеобщий мир не требует, чтобы каждый человек любил своего соседа, а только чтобы они жили во взаимной терпимости, вынося разногласия на обсуждение для справедливого мирного решения»{1027}. Сказанное Аджубеем безусловно отражало строй мыслей главного в то время советского лидера.
Контекст речи в Американском университете был однозначен — из нее следовал призыв к прекращению холодной войны и решению проблемы сокращения вооружений.
Последствия этой знаменательной речи не замедлили сказаться. Инициатива президента США встретила положительный отклик у советского руководства, которое всё более ощущало тяжкий груз гонки вооружений. В окружении Хрущева более или менее трезвые головы, а за ними и он сам постепенно осознавали, что в условиях значительно более высокой производительности труда в американской военной промышленности и в экономике в целом советская гонка вооружений становится всё более затратной, отвлекает огромные средства от производства в невоенных отраслях, неизбежно влечет за собой всё большее отставание СССР от США в хозяйственном и социальном отношениях.
В то же время двойственность внешнеполитических ориентиров Джона Кеннеди вполне ощутимо проявилась во время его последнего визита в Европу летом 1963 года. Этот визит начался 23 июня. Кеннеди впервые летел через океан на новом военно-пассажирском самолете «Боинг-747», который вслед за предыдущими президентскими самолетами еще со времен Франклина Рузвельта именовали «№ 1 Американских военно-воздушных сил». Скорость самолета — 500 миль (свыше 800 километров) в час — была такова, что полет через океан занимал немногим более шести часов. Расстояния сместились, континенты стали ближе друг к другу, а вместе с тем в огромной степени выросла и угроза гибели всего человечества. Это Джон Кеннеди особенно остро почувствовал во время ставшего теперь кратким перелета в Европу.
В рамках этой поездки Кеннеди посетил Ирландию, где встретился с дальними родственниками, и Великобританию. Но главной страной его визита являлась Германия, ставшая воплощением раскола мира на две системы. Свой визит он демонстративно начал не со столицы Федеративной Республики Бонна, а с Западного Берлина, который удалось сохранить за западным миром, не допустив его присоединения к Восточной Германии. Кеннеди говорил своим спутникам, что реакция встречавшей толпы была такова, что он чувствовал — если бы он призвал ее идти на штурм Берлинской стены вслед за ним, она тотчас бы подчинилась порыву{1028}. Кеннеди не формулировал это ощущение как синдром толпы, но это был именно тот зловещий синдром, которому он и сам в иные моменты поддавался. Во время встреч его подчас попросту заносило, и он произносил слова и лозунги, которые не были ему свойственны, даже противоречили складу его компромиссного ума, отвергавшего крайности. В этом смысле заслуживает быть процитированной его ключевая речь в Западном Берлине, которую он произнес 26 июня перед Берлинской стеной, возле Бранденбургских ворот. Американский президент специально распорядился поставить временную трибуну у того самого «чекпойнта Чарли» (контрольно-пропускного пункта), который являлся основной точкой, продолжавшей еще связывать обе части Берлина.
И апологеты, и враги единодушно сходились во мнении, что эта речь была чисто демагогической, рассчитанной на эмоции слушателей, но не на их разум{1029}.
Джон начал говорить через несколько минут после того, как он постоял возле стены, вглядываясь в пустые соседние улицы Восточного Берлина.
Американский президент вещал: «В мире есть много людей, которые не понимают или говорят, что не понимают, что существуют большие проблемы между свободным миром и коммунистическим. Пусть они приедут в Берлин. Есть люди, которые говорят, что коммунизм имеет будущее. Пусть они приедут в Берлин. И есть такие, которые говорят, что в Европе и в других частях мира мы можем работать с коммунистами. Пусть они приедут в Берлин. И есть даже немного таких, кто говорит, что коммунизм действительно злодейская система, но она позволяет добиваться экономического прогресса. Пусть они приедут в Берлин. Свобода сталкивается со многими трудностями, а демократия несовершенна, но мы никогда не воздвигали стену, чтобы держать своих людей в ее пределах, чтобы не давать им [возможности] уехать. Все свободные люди, где бы они ни жили, — это граждане Берлина и поэтому они свободны. Я с гордостью говорю слова: Я берлинец»{1030}. Первое из выделенных предложений было сказано сначала по-немецки, а затем по-английски, а второе — только по-немецки.
Любой читатель легко найдет в этом небольшом тексте массу противоречий и преувеличений. Эта речь была явно спонтанной, произнесенной без подготовки. Но слушателей она просто заворожила. Двухдневное пребывание в Западном Берлине оказалось для американского президента триумфальным.
Такого рода заявления, массированно используемые пропагандистским арсеналом стран советского блока как доказательство агрессивности Соединенных Штатов Америки, вызывали у самого Джона чувство досады, требовали разного рода разъяснений по дипломатическим каналам и в прессе, доказывающих миролюбие президента и его государства.
Со своей стороны в «мирное наступление» отправился советский лидер. Посетив Берлин (разумеется, Восточный) вслед за визитом Кеннеди в Западный, Хрущев огласил то, о чем он за несколько месяцев перед этим писал Кеннеди: выступил с предложением заключить договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трех сферах: в атмосфере, космосе и под водой, оставляя возможность проведения только подземных испытаний.
Теперь советский лидер настаивал на переводе переговоров в практическую сферу, убеждая своего адресата, что такой договор явится не только подарком для всего человечества, но и будет взаимовыгодным.
По всей видимости, перед Хрущевым стояли три задачи — повысить авторитет СССР как страны миролюбивой, прежде всего в глазах лидеров стран третьего мира; максимально понизить влияние США и их президента, особенно после его восторженного приема в Германии, сопровождавшего не совсем удачные выступления и предотвратить рывок Китая к ядерному оружию в случае присоединения КНР к планируемому договору. Впрочем, на последнее надежды было немного. Но единство держав, владевших ядерным оружием, должно было оказать на Китай безусловное политическое воздействие.
Такой договор был очень важен и для Кеннеди не только по общегуманным соображениям, но и с точки зрения постепенно приближавшихся президентских выборов 1964 года, на которых он, разумеется, собирался добиться переизбрания, причем с большим отрывом от соперника — не так, как это произошло в 1960 году, когда его победа над Никсоном была минимальной.
Джону докладывали, как широко после Кубинского кризиса в стране развертывается движение за ядерное разоружение, основным содержанием которого становилось осознание бессмысленности гонки и возможности возникновения ядерной войны по чистой случайности. На стол президента лег фантастический по форме, но скорее апокалипсический по содержанию роман Ю. Бёрдика и X. Уилера «Устойчивость к отказу»[72]. Сюжет произведения был незамысловатым. Происходит то, что невозможно себе представить даже в страшном сне. Электронно-вычислительная машина военного ведомства США дала сбой, и пилоты бомбардировщиков с ядерным оружием на борту получили автоматическую команду атаковать Москву. По специальному предписанию командиры экипажей после получения страшного приказа не имеют права входить в радиоконтакт: их задача выполнить миссию любой ценой. Изменить приказ может только президент США. У президента в запасе есть считаные минуты, чтобы попытаться предотвратить надвигающийся всемирный кошмар. Чтобы избежать удара возмездия по всей стране, он отдает приказ повернуть самолеты на Нью-Йорк.
Роман прочитала только небольшая часть образованной публики. Но в дело вступило самое массовое из искусств, да еще в руках такого мастера, каким был молодой, но уже прославленный Стэнли Кубрик. Он быстро создал и выпустил на экраны сатирический фильм ужасов под названием «Доктор Стрэйнджлав, или Как я перестал волноваться и полюбил бомбу» (Стрэйнджлав означает «странная любовь»).
В этом фильме ужасов в свою очередь сошедший с ума генерал по имени Джек Риппер (эту фамилию можно перевести как «Потрошитель») наносит ядерный удар по СССР. В центре фильма следующий эпизод. Американский президент Маффли связывается по «горячей линии» с главой правительства СССР (посол СССР, выступавший посредником, на ломаном русском языке называет его «товарищ председатель») Дмитрием Кисовым и, обменявшись любезностями, сообщает о «небольшой неприятности» с ядерной атакой. Поскольку Маффли не в состоянии отозвать собственные самолеты, он передаст советскому коллеге всю необходимую информацию, чтобы сбить их. Премьер СССР, находящийся в нетрезвом состоянии, отвечает, что этот вопрос «не к нему», а к командованию военно-воздушных сил, находящемуся почему-то в Омске. Фильм завершается всеобщей ядерной катастрофой: взрывы гремят по всему миру под мелодию песенки времен Второй мировой войны «Мы встретимся снова».
Хотя фильм, снятый в 1963 году, вышел на экраны для массового просмотра только в следующем году, его рекламные кадры показывали по всей стране, и можно не сомневаться, что Кеннеди смотрел их и по ним также судил об общественных настроениях.
По команде Кеннеди и Хрущева резко активизировались переговоры в Женеве по вопросам сокращения вооружений, за которыми внимательно следили оба лидера, что обеспечило быстрый успех. В качестве завершающего аккорда Кеннеди пригласил к себе именитого старца А. Гарримана, который являлся послом в Москве во время Второй мировой войны и теперь был послом для особых поручений и заместителем госсекретаря. Кеннеди вновь отправил его в Женеву для скорейшего завершения выработки договора. «Добудьте мне соглашение во что бы то ни стало и возвращайтесь домой», — напутствовал он убеленного сединами джентльмена{1031}. Сам факт участия Гарримана в переговорах на заключительной стадии свидетельствовал о серьезнейших намерениях американской стороны заключить договор о прекращении ядерных испытаний.
Со временем Джон Кеннеди, получавший из различных источников информацию о том, к чему может привести ядерная война, всё более убеждался в катастрофическом характере боевого применения этого оружия для всего мира, включая Соединенные Штаты. Он говорил, что в случае возникновения такой войны «лучше быть среди мертвых, чем остаться среди живых». Л. Лемнитцер вспоминал, что мысли президента отягощало сознание, что от него может потребоваться «принять решение о нанесении удара возмездия внезапно, без каких-либо консультаций»{1032}.
По распоряжению Кеннеди на всех ракетах, способных нести ядерное оружие, и на самих ядерных зарядах были установлены по несколько электронных замков, предотвращавших их использование, не санкционированное лично президентом. Более того, по его же распоряжению была допущена «случайная» утечка информации о технологии этих блокирующих сооружений, с тем чтобы в СССР могли быть установлены такие же предохранительные системы{1033}.
Осознание сокрушительной катастрофичности ядерной войны начинало давать результаты.
Действительно, во второй половине июля 1963 года представители США, Великобритании и СССР согласовали, наконец, текст договора о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах — на земле, в воздухе и под водой. Договор был подписан в Москве 5 августа представителями трех держав (от США договор подписал посол президента по особым поручениям Гарриман, но в присутствии госсекретаря Раска). Хотя его не поддержали две страны, владевшие к этому времени ядерным оружием, — Китай и Франция, это было важнейшее достижение дипломатии хотя бы в силу того, что договор был первым документом, связанным с ограничением вооружений и открывал путь к подписанию новых соглашений{1034}.
Вскоре было подписано еще одно важное соглашение — об отказе от вывода на космическую орбиту любых объектов, имеющих ядерное оружие на борту. Оно было оформлено как резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 17 октября 1963 года, которая была принята единодушно.
Стороны договорились об установлении прямой связи между Белым домом и Кремлем, что давало возможность не только обсуждать по прямому проводу текущие проблемы взаимоотношений, но и устанавливать немедленный контакт в случае возникновения кризисных ситуаций. Сама идея «горячей линии» принадлежала Кеннеди. Он предложил ее Хрущеву, который с готовностью принял эту идею{1035}. В СССР соответствующего радио и телефонного оборудования не было, и по взаимной договоренности между Хрущевым и Кеннеди вслед за самолетом Раска и Гарримана, отправившихся в Москву для подписания договора, туда же прибыл американский военно-транспортный самолет, доставивший несколько тонн необходимых технических материалов, которые в течение следующих дней смонтировали в качестве оборудования «горячей линии» американские специалисты.
Но подписать договор — это еще полдела. Необходимо было добиться его ратификации в сенате, да еще квалифицированным большинством, то есть двумя третями голосов. Для этого требовалась поддержка по крайней мере части фракции оппозиционной Республиканской партии. Ее лидер Эверетт Дирксен занимал позицию неопределенную, явно ожидая каких-то обязательств со стороны президента. Пришлось вспомнить, как это утверждают многие авторы, старые счета. Вроде бы Роберт Кеннеди то ли позвонил Дирксену, то ли встретился с ним и напомнил о деле бывшего руководителя администрации Эйзенхауэра по поводу уклонения от уплаты налогов с полученных подарков, не закрытом, но отложенном министерством юстиции. Дело было в общем пустячное, но его раскручивание могло причинить ущерб и репутации отставного президента-генерала, и республиканцам вообще. В беседе с Дирксеном Роберт предложил сделку: республиканцы поддержат договор (да еще уговорят Эйзенхауэра выступить с его одобрением), а министерство замнет скандал. На том и порешили{1036}. В результате сенат проголосовал за договор в сентябре, 19 октября его подписал президент. Первый договор, связанный с ограничением ядерных вооружений, вступил в силу.
Разумеется, Кеннеди тревожил факт, что две державы — Франция и Китай — договор о запрещении ядерных испытаний не подписали. Кеннеди сознавал, что французское ядерное оружие не представляет ощутимой опасности для всеобщего мира в реальных условиях, поскольку контролируется ответственными государственными деятелями, а Франция остается в составе НАТО, хотя и прекратила участие в его военной организации. Несравненно больше его тревожил факт создания оружия массового уничтожения в Китае. Несмотря на догматический настрой лидеров КНР, прежде всего Мао Цзэдуна, которые не раз заявляли о готовности применить ядерное оружие или, значительно чаще, о желании, чтобы это было сделано Советским Союзом, американский президент рассчитывал на достижение некого решения. В чем оно будет состоять, Джон, однако, не представлял себе сколько-нибудь четко. С одной стороны, он не исключал возможности переговоров с КНР, правда, откладывая это на свой второй президентский срок, если он состоится{1037}. С другой стороны, американским президентом с удовлетворением воспринимались поступавшие по различным каналам сведения об ухудшении советско-китайских отношений. Уже в январе 1963 года ЦРУ направило ему доклад, в котором приводились факты, свидетельствовавшие о наступлении кризиса в отношениях между двумя крупнейшими коммунистическими державами. «Раскол уже произошел, — сообщало разведывательное ведомство. — СССР и Китай являются ныне двумя совершенно различными силами, чьи интересы находятся в состоянии конфликта почти по всем важным проблемам»{1038}.
Президент очень серьезно воспринимал воинственные заявления председателя Мао Цзэдуна по поводу всемирной революции путем развязывания ядерной войны. В Белом доме хорошо были известны его заявления на этот счет, например, слова по поводу гибели миллионов людей в термоядерной войне, сказанные Мао на второй сессии VIII съезда компартии Китая 17 мая 1958 года. «Во время Второй мировой войны Советский Союз потерял 20 миллионов человек, да другие европейские страны потеряли 10 миллионов человек. Итого потеряно 30 миллионов человек. После танских и минских императоров войны велись мечами, и во время этих войн было убито 40 миллионов человек. Если во время войны погибнет половина человечества, это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения. Через сколько-то лет население снова увеличится. Я говорил об этом [Джавахарлару Неру]. Он не поверил. Если действительно разразится атомная война, не так уж это плохо, в итоге погибнет капитализм и на земле воцарится вечный мир»{1039}.
Кеннеди делился с французским писателем Андре Мальро, являвшимся в то время министром культуры правительства де Голля (Мальро считался специалистом по Китаю — перед Второй мировой войной он написал два романа о революционном движении в этой стране «Завоеватели» и «Удел человеческий»): «Это — огромная угроза будущему человечества. Китайцы готовы принести в жертву своей политике войны и агрессии сотни миллионов человеческих жизней». В нашем распоряжении нет данных о том, как реагировал знаток Китая на это опасение. Можно полагать, что он в какой-то степени успокоил собеседника. Косвенно об этом можно судить по воспоминаниям Жаклин Кеннеди, которая называла Мальро «самым замечательным человеком, с которым мне когда-либо приходилось разговаривать» (об этом мы уже писали выше). Любитель острого и циничного слова, Кеннеди с удовольствием знакомился с политическими афоризмами Мальро, например, с таким: «Только победители могут решать, в чем состоят военные преступления». После Второй мировой войны прошло уже почти два десятилетия, и подобные слова не воспринимались уже как святотатственные… Впрочем, в основном беседа Кеннеди с Мальро касалась американо-французских отношений и выхода де Голля из военной организации НАТО{1040}.
В этих условиях мысль и рассуждения Кеннеди иногда выходили за пределы реальности. Несколько раз он даже высказывался, разумеется, в кругу приближенных, что с СССР можно договориться о совместных военных действиях по уничтожению китайских объектов размещения ядерного оружия. Об этом вспоминал Т. Соренсен: «Он беспокоился по поводу того, что самая большая нация мира, находящаяся под сталинистским воинственным руководством, которая смогла овладеть ядерным оружием, в прошлом привыкла господствовать над большинством соседних слабых наций». Идеально было бы, рассуждал он, чтобы над территорией Китая появились самолеты без опознавательных знаков и уничтожили ядерные устройства. «У них только несколько таких устройств, и мы могли бы это сделать. Или это мог бы сделать Советский Союз»{1041}.
Разумеется, то были пустые разговоры. Никаких реальных планов, тем более инструкций у Кеннеди не возникло. Но к рассуждениям на эту тему президент возвращался вновь и вновь. Он даже поручил Гарриману во время переговоров в Москве по поводу запрещения ядерных испытаний поговорить на предмет атаки китайских ядерных объектов с советскими лидерами. Опытный и осторожный дипломат сказал что-то Хрущеву в весьма завуалированной форме, на что советский премьер не прореагировал{1042}.
Среди американских военных также обсуждался вариант нанесения по Китаю превентивного ядерного удара, прежде чем китайская мощь достигнет такой силы, что с ней будет невозможно справиться одним махом. Однако в конце концов Джон стал на более рациональную точку зрения. Он стремился остудить горячие головы. Постепенно, понимая, что речь идет о китайской пропагандистской риторике, американские лидеры сочли, что лучше всего просто не обращать на нее существенного внимания.
Если намерение нанести удар по Китаю так и осталось мертворожденным, будучи плодом нервного возбуждения, что осознавал сам Кеннеди, ибо никаких конкретных действий за ним не следовало, то договор о запрещении ядерных испытаний в трех сферах оказался внушительной реальностью.
Стали более активно обсуждаться и другие возможные меры по ограничению гонки вооружений. Учитывая внутреннюю аргументацию и то, что сокращение вооружений приведет к резкому уменьшению военных заказов, спаду производства и массовой безработице, Кеннеди образовал специальную группу для подготовки предложений по реконверсии военной промышленности, ее переводу на производство продукции гражданского спроса.
Явным проявлением начавшейся нормализации взаимоотношений между США и СССР было решение Кеннеди санкционировать продажу Советскому Союзу крупной партии зерна. Белый дом объявил об этом в октябре 1963 года, несмотря на то, что вице-президент придерживался другого мнения и высказал свою особую позицию единственный раз за всё время пребывания этой администрации у власти. Кеннеди же имел свою точку зрения: продажа зерна, говорил он, станет признаком того, что «более спокойный мир не только возможен, но и всем нам выгоден»{1043}.
Разумеется, ослабление холодной войны никак не означало ликвидации подозрительного отношения друг к другу, стремления переиграть, оставить соперника позади. Но, собственно говоря, именно в этом и заключалось соревнование двух систем, в котором советский тоталитаризм, находившийся после смерти Сталина в состоянии кризиса, постепенно сдавал позиции, ибо не мог в условиях научно-технической революции угнаться за американским разносторонним прогрессом, в частности в области военно-промышленного комплекса и новейших технологий в современных отраслях.
Немалую роль играли и операции тайных служб, главные результаты которых Кеннеди исправно докладывались. В отдельных случаях наибольшие достижения преподносились президенту в театрализованной форме. Таким был случай с Олегом Владимировичем Пеньковским, самым крупным агентом, завербованным британскими и американскими разведывательными службами, который работал в советском Государственном комитете по координации научно-исследовательских работ. На самом деле Пеньковский являлся полковником Главного разведывательного управления Советской армии, к тому же тесно связанным с высокими военными кругами (его отец и тесть были генералами, причем тесть являлся начальником политуправления Московского военного округа). Пеньковскому покровительствовал командующий артиллерией генерал-полковник С.С. Варенцов.
Всё это помогло разведчику собрать и передать западным «работодателям» огромную и ценную информацию — поданным судебного процесса над Пеньковским (он был арестован 22 октября 1962 года, на пике Кубинского кризиса), с апреля 1961-го по осень 1962 года он отснял и передал потенциальному противнику 110 кассет фотопленки — более пяти тысяч снимков документации, более 7,5 тысячи страниц секретнейших материалов. Американский журналист Томас Пауэрс, занимавшийся историей ЦРУ, считал Пеньковского «самым лучшим из когда-либо завербованных в России агентов ЦРУ», в частности снабдившим США данными о параметрах советских ракет различных типов{1044}. Военные эксперты НАТО, подчеркивая вклад «Алекса» (кодовое имя шпиона) в укрепление обороноспособности своего блока, сообщили: полученная от него информация привела к кардинальному переосмыслению всей стратегии НАТО в Европе и ее пересмотру. Ряд западных авторов связывают имя Пеньковского с ракетным кризисом вокруг Кубы в 1962 году, имея в виду, что он передал убедительную информацию, что советское руководство не пойдет на развязывание термоядерной войны{1045}.
В 1961 году, во время командировки в Лондон, Пеньковскому сообщили, что ему присвоено звание полковника британских вооруженных сил. Вслед за этим такую же акцию осуществили американцы. Более того, был организован перелет Пеньковского в Вашингтон, где его принял Кеннеди, который с серьезным лицом заявил полковнику трех армий: «Из того, что мне известно об обстановке в Советском Союзе, я хорошо знаю о том, что вы сделали для дела мира, не только для Запада, но и для вашего народа. Если бы было возможно рассказать всем о том, что вы сделали, ваше имя прозвучало бы на весь мир. Мы не желаем зла русскому народу, а заботимся только о мире на земле»{1046}. Всё путешествие заняло 18 часов. Не ожидая ареста, Пеньковский, пожимавший руку американскому президенту, чувствовал себя на верху блаженства, а сам президент, вероятно, после этого хорошо помыл руки…[73]
Дело Пеньковского, разумеется, лишь незначительно заинтересовало Кеннеди, главным образом своей авантюрно-шпионской стороной. В целом он гордился тем, что сдвинул с мертвой точки проблему гонки вооружений, стал родоначальником разрядки во взаимоотношениях с СССР.