Глава 3

МЯТЕЖ

На Юстиниана очень благотворно повлияло превращение из соправителя в единоличного самодержца. Ему не приходилось самому ломать голову над изданием законов: он всего лишь высказывал вслух свои мысли, а другие люди выполняли работу за него. При Юстине он долго был кем-то вроде подмастерья при старом мастере, поэтому знал весь механизм управления империей.

За период своей учёбы во дворце он обдумал то, что ему следует сделать, став императором, то, что ещё не приходило в голову ни царедворцам, ни самому Юстину. Только придя к власти, Юстиниан мог надеяться осуществить свои планы.

Первые месяцы во дворце пролетели как во сне. Сорокапятилетний Саббатий, находясь в самом расцвете сил, взял в жёны великолепную Феодору. Опасных врагов у него пока ещё не было. При поддержке могущественной фракции венетов, с полной казной, Юстиниан должен лишь играть роль удачливого властителя, чтобы первые месяцы правления перешли в годы роскошного безликого присутствия на троне. Он мог бы удовлетвориться этой ролью, если бы не его особенное воображение, подкреплённое упорством крестьянина и тщеславием самоучки.

Повседневная жизнь императора, следуя многолетней традиции, укладывалась в привычные рамки. Привыкший мало спать, Юстиниан вставал до рассвета и немного читал при свете лампы у изголовья, ожидая начала обыденного дворцового ритуала. Он обнаружил, что намного проще придерживаться традиций, чем пытаться их изменить. Восходящее солнце освещало блестящие мраморные стены, и голубой мозаичный потолок мерцал так же нежно, как предзакатное небо, изображённое на нём. Когда в водяных часах падал медный шар, обозначая первый час наступившего дня, по современному способу отсчёта — седьмой, во внешних коридорах дворца раздавались гулкие шаги Великого ключника. Его многочисленные ключи громко позвякивали, когда он отпирал двери зала советов и Августеона.

Увидев, что император уже проснулся, молодые патриции, прислуживающие ему, приносили воду в серебряном тазу, раскладывали фрукты, финики и ячменные лепёшки, ждали с туникой и алым поясом наготове. После завтрака императора облачали в тёмно-пурпурный плащ, который было дозволено носить лишь цезарю империи, на правом боку красовалась косая полоса, вышитая золотой нитью, изображающая символы власти, на правом плече — драгоценная пряжка с крестом и державой. Голову Юстиниана украшала диадема из бесценных камней с четырьмя свисающими несравненными жемчужинами. Одевая императора, силентиарии сообщали ему о том, что произошло рано утром, какие послания доставили ему конные гонцы, на чьих шлемах красовались перья — символ службы императору — и которые в пути служили одновременно и шпионами.

В конце первого часа Великий ключник стучался в дверь. Сделав шаг из своей спальни (во дворце её называли Священной комнатой), Саббатий переставал быть простым смертным и превращался в автократа. Остановившись помолиться перед иконами, он затем вёл всю кавалькаду силентиариев, стражей и евнухов в огромный приёмный покой, к маленькому великолепному трону за занавесом. По знаку Юстиниана Великий казначей отдёргивал занавес, словно вуаль. Внутри, в небольшой комнате ожидали патриции, министры, просители и все те, кого правитель вызвал во дворец. День начинался, когда дворецкий сообщал, что в огромном хозяйстве всё в полном порядке. Просители целовали край пурпурного плаща Юстиниана в знак приветствия господину, избранному самим Богом, прежде чем излагать ему свои дела.

Юстиниан не мог избежать этого раздвоения личности. Традиция делала его воплощением силы и священной власти. Его решение было окончательно, потому что он представлял волю Господа на земле. Если бы он захотел, то мог бы стать могущественнее патриарха церкви. Но ему приходилось подчиняться устоям, чтобы стать человеком, чьи решения священны и не нуждаются в оспаривании. Это был двойной капкан. Намного безопаснее следовать общепринятым нормам поведения, подписывать алыми чернилами документы, положенные перед тобой, и предоставлять патриарху разрешение спорных вопросов, ведь именно он лучше любого другого ведает делами государства и провозглашает волю Божью.

Но даже следуя этим правилам, Юстиниан всё равно оставался бы самым занятым правителем государства. Он разрешал, порицал или одобрял, начиная с молитвы отшельника в ливийской пустыне и заканчивая жалобой сироты на сборщика налогов, если тот требовал поместье умершего приёмного отца.

В любое время между десятью часами утра и полуднем Великий ключник мог зайти в приёмный покой, позвякивая ключами, возвещая тем самым, что утренняя аудиенция подходит к концу. За полуденным столом Юстиниан впервые за день встречался с Феодорой. К двум часам он должен был вернуться в приёмный покой или зал советов, где собирались все его главные министры, так сказать, кабинет, — префект преторианцев, логофет экономистов, главы управлений внутренних дел и армейские начальники, а часто и сам патриарх. Традиция предписывала чиновникам брать на себя рутинную работу, чтобы не обременять императора. Традиция же, требовавшая от правителя чтения, подписания, выслушивания, распределения обязанностей и одобрения, а не порицания, отлично соответствовала характеру и способностям Юстиниана. Императору приходилось всё время проводить во дворце, там, где Петру Саббатию большие всего нравилось быть.

Что касается общения с народом, то та же традиция удерживала монарха от толпы: лишь в охраняемой императорской ложе на ипподроме или в праздничные дни мог он присоединиться к всеобщему ликованию и проехать на белом коне в сопровождении охраны по улицам, чисто вымытым и усыпанным цветами, или ночью, проезжая мимо кварталов, где во всех окнах горели масляные лампы. С другой стороны, в тяжёлые времена император также оставался отстранённым, когда ехал без диадемы и в тёмных одеяниях за патриархом, восседающим на белом муле, будто желая выразить своё горе по поводу всеобщих бедствий и возложить обряд спасения на представителя церкви.

Всё это мог сделать и Юстиниан, так же как делали Анастасий и Юстин, если бы не его безудержное воображение. Понимая, что сам находится в безопасности, он серьёзно сомневался в безопасности всей империи. Ему казалось, что Рим слабеет и умирает. Его великолепие не ослепляло крестьянского сына. Юстиниан смотрел на Рим, как на старика, жизнь которого поддерживается усилиями врачей.

Императору никогда не приходило в голову, что дело этого «старика» может быть продолжено кем-нибудь ещё. Он считал, что только величественный Рим способен править народами. Он долго размышлял, как же вернуть былое величие империи. В своих размышлениях Юстиниан находился под влиянием слов провидца и надписи, выбитой на статуе.

За три или более поколения до Юстиниана, когда племена вандалов подходили к Гиппону, учёный Августин, епископ Гиппона, как раз завершил книгу, над которой трудился, несмотря на тяжёлые времена. Он назвал её «Божий град». Августин умер прежде, чем вандалы захватили и разграбили город.

Юстиниан внимательно прочитал эту книгу. Божественно мудрый Августин понимал, что Римская империя разваливается и может прекратить своё существование. А Юстиниан, который теперь носил императорский пурпур, боялся той же судьбы для Константинополя. О великих римлянах времён праведного Катона и безжалостного Гая Юлия Цезаря Августин писал: «...горя на первых порах любовью к свободе, а затем пылая страстью к возвышению и славе, они достигли величайших вершин. Добившись свободы, они стали искать славы».

И это правда. Одно вело к другому. Ранний Рим стал военным диктатором, стремящимся к власти, а ещё позже – империей, правящей завоёванными народами. Казалось, Рим меняется, подобно хамелеону, но всегда стремится вернуться на круги своя. Август желал разделить власть с сенатом, однако безумный Нерон уничтожил этот орган власти. Затем сменилась ещё пара императоров. После этого Константин Великий признал, что должен делить власть с христианской церковью. Он сделал это признание лишь потому, что многие из его подданных перешли в новую веру, завещанную Спасителем. От модели «император—сенат» верховная власть перешла к модели «император—церковь». Какую форму она примет далее?

«Тот, кто дал власть Марию, дал её и Гаю Цезарю; тот, кто дал её Августу, тот наделил ею и Нерона, — так писал Августин. — Тот, кто дал власть христианину Константину, дал её и вероотступнику Юлиану, чьим одарённым умом овладело нечестивое любопытство».

Книга Августина вселяла надежду на то, что, когда стены земного Рима падут, спасшиеся найдут пристанище в невидимом граде спасения. Другими словами, граждане Александрии могут спастись в святых пустынях, о которых рассказывала Феодора.

И всё же население империи не выказывало ни малейшего желания бежать. Напротив, толпы людей вливались в Константинополь, чтобы узреть своего нового императора. Они не представляли мира без римского правления. Они верили, что Рим будет всегда, процветающий город под покровительством Господа.

Когда Юстиниан выезжал в императорской повозке, запряжённой белыми мулами, на главную улицу Мезе, то всякий раз его взору представал форум великого Константина. И всякий раз он смотрел на величественную статую основателя города, водружённую на тяжеловесную колонну из порфирита. Юстиниан наизусть знал надпись, которую Константин повелел высечь у основания статуи: «Христос, владыка и повелитель мира, Тебе я вручил этот смиренный город и этот скипетр и славу Рима. Правь и охрани нас от всяких бед». Константин верил, что Константинополь станет новой метрополией Рима. Но во времена его основателя город, вероятно, был более смиренным, а империя более могущественной. И всё равно долг Юстиниана, так же как и Константина, — хранить город от бед.

Чтобы встретиться с Феодорой за лёгкой дневной трапезой, Юстиниану нужно пройти на женскую половину дворца Дафны. Традиция требовала, чтобы у императрицы была собственная свита и прислужники. Юстиниан сам с ревнивой гордостью отбирал для неё всех слуг, начиная с казначея и заканчивая ключником. Феодора соглашалась с его выбором, казалось обрадованная заботой Юстиниана.

По привычке, а император скоро привык ко всему, что делал, он проходил по небольшому холму, поросшему деревьями, к охраняемым воротам дворца Дафны. И по привычке же он глядел на каменную башню маяка. Это был конечный пункт солнечных сообщений, где специальные сигнальщики следили за вспышками, расшифровывая сообщения, посылаемые с помощью зеркал с дальних границ. Эти вспышки предупреждали о набегах врагов или катастрофах.

Вскоре с неблагополучной восточной границы пришла весть о нежданной победе. По этому поводу взволнованный советник Прокопий написал: «За один день римляне одолели персов — давно не виданная победа».

Вероятно, этому способствовал покойный Юстин. Он приказал двум молодым воинам, мужу Комито и Белизарию, захватить Дарас, новую пограничную крепость. Они так и сделали с мужеством молодых, сообщив персидской армии о своём вторжении. При помощи тактики, доселе не описанной ещё ни в одной книге, Белизарий держал персов в кольце, в то время как из укрытия появилась целая армия гуннов, напавшая на врага.

Прочитав детальное сообщение о битве, Юстиниан покачал головой. Было ясно, что победу одержали наёмники-гунны, остатки могущественной армии Аттилы, а не римляне. Однако окрылённый небывалым успехом, он совершил невиданный поступок: назначил Белизария единым командующим вооружёнными силами на Востоке, минуя более опытных военачальников. Возможно, что если Белизарий выиграл эту битву, то выиграет и всю войну. Что и произошло в действительности. Новости с Востока показались Юстиниану добрым предзнаменованием своего собственного триумфа. Армии могли пополниться новыми силами.

В своём воображении он рисовал картину возрождения империи. Юстиниану казалось, что можно остановить распад государства: перестроить и сделать ещё более прочными мощные крепостные стены Феодосия Великого, устроить пограничные армии по новому образцу, изменить законы, чтобы восстановить порядок, потратить на вооружение деньги, которые сейчас тратятся на забавы богачей и зрелища для толпы. И более того, можно построить огромный флот, чтобы завладеть морскими путями, если суша занята врагом.

Таким образом, власть распределялась из столицы в провинции, а уже оттуда возвращалась бы вновь на благо города, как в былые дни величия. Юстиниану не приходило в голову, что народ восстанет против таких непомерных расходов и небывалой деятельности, даже если и надеется на возрождение римской славы, по крайней мере для своего поколения.

Летописцы Священного дворца сообщали, что новый автократ не был ни чиновником, ни военным диктатором, однако имел две особенности: во-первых, редко покидая дворец, он почти не отваживался выйти за пределы позолоченного бронзового портала, где вывешивались сообщения о происходящих событиях, во-вторых, Юстиниану была неведома усталость.

Его первая попытка изменить город не вызвала особого шума. Он просто захотел создать новый свод законов. Феодосий поступил так же, но с тем результатом, что его законники всё ещё трудились над древними рукописями гражданского права, указами и вердиктами. Потребовалась бы смена многих поколений, заметили законники, чтобы из такого множества текстов создать упорядоченный свод законов. Естественно, законники хотели, чтобы такая праздная жизнь продолжалась вечно, а доходы их были велики, поскольку только они одни могли разрешить противоречия между древними законами и новыми указами.

Однако Юстиниан выработал свой метод обращения с письменными уложениями. Он послал за одним из таких экспертов, Трибонием, чудаковатым скрягой, и объяснил ему, что хочет сохранить только минимум древних законов, подходящих для современных нужд. Юстиниан хотел создать единый свод законов, который может быть использован во всей империи. Поскольку Трибоний своей деятельностью уже заработал целое состояние, то, несомненно, сумеет создать упорядоченную систему из хаоса римских законов. Кроме того, он сам предлагал Юстиниану свои услуги.

Эксперт тут же указал на существующую опасность. Сейчас судьи и префекты привыкли принимать свои собственные решения, а если будет создан единый закон, подобный суровому бесстрастному судье, то какая же власть останется чиновникам и как они смогут принимать решения по таким важным вопросам, как, например, права собственности? За них будет решать неумолимый Закон. Перед его лицом самаритянин, выращивающий оливы, будет равен самому благородному Трибонию!

Но именно этого и хотел Юстиниан. Он спросил, за какое время можно создать свод и сколько он займёт томов. Уязвлённый Трибоний ответил: «Пять лет и двадцать томов, если Юстиниан верит в чудеса». Император возразил: «Три года и двенадцать томов, причём благородный Трибоний сам может выбирать себе помощников». Если тот справится, Юстиниан обещает дать ему чин патриция.

Получив такой вызов, Трибоний взялся за дело со всей своей неуёмной энергией.

Очевидно, Юстиниан надеялся создать своё вымышленное государство, прибегнув к помощи своих соратников. Дворцовые сплетники передавали из уст в уста изречение Трибония: «Он хочет создать упорядоченность из хаоса». Общество Константинополя снисходительно усмехалось, припоминая, что все новые императоры хотели поначалу что-либо изменить.

Чиновники из военного министерства требовали тем не менее отзыва Белизария с поста. Юный командующий восточным фронтом проиграл вторую битву с персами и спас армию лишь благодаря тому, что сумел вброд добраться до островов на Евфрате. На карте Юстиниан увидел, что и острова, и сам Евфрат находятся на персидской территории, так что даже если Белизарий и проиграл битву, то, по крайней мере, защитил границу. Поэтому, несмотря на протесты старейших главнокомандующих, Белизарий остался на посту.

У Юстиниана было настоящее чутье на советников. Он назначил Иоанна из Каппадокии главным логофетом, или экономистом. Этот владыка финансов с моралью булгарского быка мог выжать из сборщиков налогов, которые привыкли удерживать часть богатства, проходящего через их руки, почти все деньги в пользу казны. В ночь своего назначения на пост грубый каппадокиец промчался на колеснице по многолюдной Мезе и распахнул двери всех таверн для жаждущих юнцов и девиц.

Будучи настоящим пройдохой, рослый Иоанн стремился завоевать расположение толпы. Он говаривал, что этим людям больше по душе пороки, чем добродетель. Иоанн всегда говорил, что думал, даже новому императору. Как и Юстиниан, Иоанн был крестьянином-самоучкой. Они понимали друг друга, и их связывали крепкие узы. Что бы ни придумал Юстиниан, каппадокиец мог выполнить всё, если это касалось денежных вопросов, как и большинство дел в этом мире. Но на этом сходство императора и логофета заканчивалось. Обладающий скромными потребностями Юстиниан был предан богатой фракции венетов, жадный же и властолюбивый Иоанн завидовал богачам, которых мальчишкой тщетно пытался обворовать, и принадлежал к радикальной фракции прасинов. Более того, он ненавидел вмешательство в свои дела и поэтому не одобрял напряжённого труда Трибония по созданию законов, которые ограничивали бы поборы Иоанна. По его мнению, Трибоний был богатым сквалыгой и ловкачом.

   — Богохульство, игра в кости и похищение девушек для театральных притонов — вполне естественные пороки, Трижды августейший, — спорил Иоанн. — Стоит ли лишать народ развлечений?

   — У этих развлечений есть последствия, логофет.

   — Последствия для людей, победоносный? Разве это не их проблемы?

   — Всё сказывается на жизни нашего общества. Благородный логофет, даже город может погибнуть из-за непристойного поведения горстки людей.

   — Как Содом и Гоморра?

Иоанн из Каппадокии не мог понять рассуждений своего господина. Доктрина божественного гнева существовала с давних пор: пожар, чума или землетрясение могли случиться в городе, заражённом грехом. Если это правда, то Константинополь уже давно был бы уничтожен, а не процветал бы более двух веков. Иоанн припомнил, что официально Юстиниан являлся защитником традиционной веры, и переменил тон.

   — Как говорит августейший, закон должен наказывать любой порок. Но как же могущественный автократ создаст такой закон?

Юстиниан с непониманием воззрился на него, а Иоанн, которого невозможно было смутить, рассказал, как накануне вечером группа охотящихся за развлечениями меченосцев из фракции венетов, прогуливаясь на лодке в гавани, приметила привлекательную женщину, молодую жену гребца. Они втащили её в свою лодку. К несчастью, женщина прыгнула в воду и утонула. Что предусматривает закон за вынужденное самоубийство?

   — Повесить юнцов! — отрезал Юстиниан.

   — Само собой, достославный государь! Но как это обосновать?

Новый экономист подавил улыбку, подумав о том, как элитная фракция венетов отреагирует на узаконенное убийство молодых преступников, но, когда он вспомнил о своих собственных выходках, ему стало вовсе не смешно.

   — Но они же не убивали девчонку! Кто их повесит?

   — Префект города.

Иоанн Каппадокийский рассказывал своим собутыльникам за игрой в кости, что у нового императора идеи Платона. Должно быть, он ночью при свете масляной лампы читал платоновскую «Республику», в которой описывалось идеальное общество, где невозможно нормально существовать человеку. Однако Иоанн предчувствовал общественное раздражение, поскольку налоги не стали меньше. Он решил, что народное возмущение перекинется на новые законы, которые останутся лишь на бумаге.

Тогда никто и не подозревал, хотя глашатаи и сообщали нечто подобное, что на Юстиниана большое влияние оказывает Феодора. Дочь сторожа животных Акация как-то очень тихо окружила себя сторонниками во дворце. Доверия не оказали ей просто так, она его завоевала.

Традиция обязывала Феодору вести жизнь Августы Римской империи. С той минуты, когда Великий ключник шумно прошагал по внешним коридорам дворца, а тихие патрицианки склонились перед её ложем в белоснежных, вышитых пурпуром и золотом пеплумах, и до последнего мига, когда силентиарии Феодоры прошли по залам, запирая двери на ночь, действия императрицы были подчинены дворцовому этикету.

Она разделяла лёгкую дневную трапезу Юстиниана и никогда не видела его до самого вечера. В сопровождении дворцовых евнухов Феодора утром шла в зал с бассейном, а благородные патрицианки несли следом соли, втирания и благовония; когда перед ней склонялся благородный казначей, она знала, что советники хотят что-то обсудить в зале для аудиенций. С очевидной радостью она подчинялась этому этикету, в то же время изучая людей, которые ей прислуживали, в чём Феодоре очень помогало знание множества диалектов.

Вскоре Феодора поняла, что, хотя она одевалась и двигалась как царственная коронованная особа, от неё ожидали большего. Обязанности императрицы были не меньшими, чем у самого могущественного монарха. Задолго до Феодоры женщины занимались государственными делами лишь по принуждению. Ливию сотрясали чудовищные гражданские войны ранней августианской эпохи, после того как египтянка Клеопатра, шестая из династии, взошла на трон на гребне кровавой междоусобицы. На востоке христианство наложило на женщин отпечаток величия, а в Древней Византии они разделяли обязанности мужчин во дворце. Византийские женщины были слишком хитры, чтобы оказаться, подобно древнеримским матронам и девственницам, прикованными к домашним делам и воспитанию детей.

Феодора, которая редко заглядывала в книги, узнала об этом от величественной и высокородной хозяйки женской половины дворца, которая носила тёмный, почти что императорский пурпур. Феодора много узнала и от изящного евнуха Нарсеса из Священной комнаты, который питал своё самолюбие, прислуживая женщинам. Величие Нарсеса было невыносимо: в своих мечтах он видел себя командующим всеми военачальниками. Феодора решила, что он будет полезным союзником, но не другом.

От Нарсеса и пожилых прислужниц у бассейна Феодора слышала рассказы о призраках — тенях былой красоты и горестей в тёмных переходах Священного дворца. Все эти призраки когда-то были живыми патрицианками: отважная Пульхерия, пытавшаяся править за волевого Феодосия; Ариадна, посещавшая ипподром, чтобы вызвать благоволение толпы; но более всего афинянка, прекрасная язычница, выбранная за прелестные глаза и несравненную фигуру и закончившая свои дни в изгнании в Иерусалиме. Рабы, прислуживающие у бассейна, сходились во мнении, что афинянка имела любовников, о которых никто ничего не знал, но она погубила себя, поддавшись соблазну.

Когда Феодора ощущала прикосновение проворных рук, возлагающих ей на голову диадему, украшенную россыпью драгоценных камней и жемчугов, которые гроздьями свисали на уши, она физически чувствовала присутствие этих призраков и осторожно предпринимала попытки стать такой же изящной, как и афинянка. Из-за присущей ей слабости она поздно вставала; ей не нравилась бледность щёк и плотно сжатый рот, и поэтому она заставляла служанок румянить кожу, смягчая краску пудрой; она не могла выносить долгие часы работы, которых так пунктуально придерживалась Пульхерия, и редко встречалась со своими советниками. Феодоре больше нравилось лежать под занавесом на крыше дворца Дафны, ожидая Юстиниана. Там, глядя на ипподром, она благосклонно приветствовала просителей, словно позволяя побеспокоить себя.

В отличие от Юстиниана, в начале своего правления она не ощущала полной безопасности. Патрицианки, возражавшие против её брака, неохотно воздавали ей подобающие почести. При первой же оплошности Феодоры эти женщины сплотились бы против неё. Вначале она не доверяла никому, а затем доверяла только тем женщинам, которые поверяли ей свои горести. После того как Феодора помогла им золотом или своей властью, ей казалось, что они не предадут её. Однако она слишком хорошо осознавала, что появление нового лидера, особенно из военных кругов, или прихоть толпы могут изгнать её из дворца обратно в Дом Феодоры. Наряду с чиновниками дворца, всю жизнь игравшими роль, словно в театре, она показала себя более изощрённой и талантливой актрисой.

Подсознательно Феодора полюбила роскошь своих новых комнат. Поскольку Юстиниан редко покидал дворец, она следовала его примеру и совсем не выходила. Она обожала чуть тронутые морозцем гранаты и сирийские финики, которые на золотых блюдах подавали к столу слуги. А когда Феодора слышала знакомый шёпот: «Славная императрица — радость мира», её тело радостно трепетало, словно в объятиях любовника.

Феодора побывала в пустой пурпурной комнате в южном саду, поросшем кипарисами. Детей она всё ещё не имела.

Когда Юстиниан кратко набросал новый указ, касающийся брака, чтобы Трибоний внёс его в законы, Феодора сидела рядом с ним и даже не улыбнулась, когда он написал, что женщин следует защищать от «слабости, присущей их полу». Такое начало не значило ничего по сравнению с тем, что было написано далее: женщины с позорным прошлым после свадьбы «становятся свободными женщинами, никак не отличающимися от тех, чья прошлая жизнь была безупречной». Равные права получают также их дети и наследники. Феодора убедила мужа написать этот указ, что он с видимым удовольствием исполнил. Хотя она внимательно наблюдала за ним, когда они обсуждали все детали, но он, казалось, совсем не удивился, чему жизнь научила Феодору. Он, естественно, не забыл, что она развлекала мужчин на сцене. Узнал ли он её лучше? Юстиниан никогда не говорил об этом.

Скоро Феодора поняла, что голова Юстиниана занята только законами. Он измерял всё с точки зрения законности или незаконности. Он не думал, подобно Феодоре, о желательности происходящего. И более того, Юстиниан выносил свой вердикт с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Ведь это говорил сам цезарь!

Почти тотчас же дочь сторожа цирковых животных приняла твёрдое решение, что никогда не будет ни о чём умолять своего повелителя или беспокоить его своими делами. Если её супруг теперь считает себя облечённым властью цезаря, то и она будет обращаться только к нему, ссылаясь на законы или Божью волю. Но это решение было Феодоре не по душе.

Порой все торжественные церемонии, сопровождающие нового цезаря, выглядели глупо. Спальня, которую Феодора делила с Юстинианом, уже не называлась Священной комнатой, она служила для того, чтобы в ней супруги предавались любви. Выйдя из этих священных апартаментов, Феодора оказывалась как бы сама по себе. Даже в церкви Августа сидела отдельно на балконе со своей свитой. Феодора чаще видела хозяйку женской половины дворца, чем Юстиниана, и иногда боялась этой величественной пожилой женщины, которая убирала её комнаты, переставляя мебель и располагая цветы в хрустальных вазах не потому, что того хотела новая императрица, а потому, что этого требовала традиция. Под взглядом хозяйки стройная молодая Августа не могла поспешно пройти по комнате, она должна была шагать медленно, будто волоча тяжёлый груз. В такие минуты ей просто хотелось встать на голову. Однако пришёл день, когда Феодора уже не чувствовала страха перед хозяйкой. Это произошло из-за запретного вина. Поскольку Юстиниан не прикасался к вину, оно никогда не появлялось на столе в её маленькой гостиной. Длительное время обходясь без вина, Феодора просила слуг сманивать фиги в сладком вине с Кипра и подавать ей виноград, сбрызнутый вином и крепким мёдом. После этого, к её удивлению, простая вода в бокале волшебным образом превратилась в слабое кипрское вино. Отпив из бокала, Феодора с любопытством поглядела на бесстрастные, как всегда, лица слуг. За стулом императрицы стояла хозяйка, будто желая убедиться, что еда подана отменно. Феодора немедленно вскочила и обняла пожилую женщину.

   — Какой чудесный дар, — прошептала она.

Хозяйка вспыхнула и улыбнулась:

   — Это из нашего виноградника на острове.

   — Я буду только его. По крайней мере, фруктов больше не хочу.

Вино обрадовало Феодору. Но она знала, что Юстиниан никогда не делает ничего, повинуясь лишь чувствам. Когда он писал и перечёркивал новые законы, она заметила, что всех содержателей публичных домов следует выслать из города. Но император ответил, что они не нарушают закона: платят налоги и не причиняют никому вреда намеренно. Сдерживая раздражение, Феодора попыталась вспомнить всё, что знала о законах.

   — Что мне на это ответит цезарь? Разве не преступник тот, кто забирает себе деньги другого? Разве это законно, заставлять несовершеннолетнюю девочку подписывать контракт, который принесёт выгоду другим?

Так она убедила своего супруга поставить содержателей притонов вне закона. Он не стал говорить про возражения Иоанна Каппадокийского, а просто написал: «...поскольку выяснилось, что иные люди ходят по городу, предлагая бедным девушкам одежду и обувь, и таким образом заманивают их в притоны в этом процветающем городе, где несчастных держат силой, плохо кормят и одевают, заставляя их удовлетворять чужие прихоти. Эти содержатели притонов заставляют девушек подписывать бумаги, полностью порабощающие их, а сами забирают себе всю прибыль. Некоторые из этих людей настолько нечестивы, что оскверняют девочек моложе десяти лет, о чём мы получили тайные сведения, поэтому наша цель — освободить город от этой скверны». Закон предусматривал выкуп девушек и приговаривал содержателей притонов к высылке из города.

Юстиниан серьёзно вознамерился очистить город. Он предупредил Иоанна: «Пусть твои руки будут чистыми», и тот послушно поклялся следовать этому.

И всё же Феодора придерживалась другого мнения. Ей казалось, что «слабость женского пола» не проклятие или физический недостаток, а именно слабость, причиняемая грубыми прихотями мужчин. Она на себе испытала это. Вскоре все те, кто носил прополому — похожий на башню головной убор со спускающейся вуалью, поняли, что в лице новой Августы могут найти защитницу. Более того, к ней можно привести своих друзей, пожаловаться на супруга, попросить развода или потребовать признания ребёнка. Придворные патрицианки играли роль шпионок, предупреждая Августу о её недоброжелателях, открывали ей свои тайны и никогда не предавали её. Так в городе узнали про «Феодору и её женщин». Весть об этом облетела все закоулки. Некоторые посмеивались, большинство же чуть не лопнули от негодования. Рассказывали про патриция Тимофея, который попросил новую Августу помочь ему собрать дань. Тогда Тимофей ещё не знал, какому риску подвергается. Он считал, что у него всего лишь простая жалоба, и вёл себя как многозначительный величественный вельможа. Однако про него говорили, что он может из любого выжать всю прибыль до единого обола, и прислужницы Феодоры со слезами рассказывали ей эту историю.

Тимофей уверенной поступью вошёл в зал для аудиенций, старательно играя роль обиженного благодетеля. Он и не подозревал, что все уже подготовились к его приходу, евнухи и девушки в прополомах собрались в сплочённые ряды у трона вместе с почтенными матронами. Тимофея удивило, когда казначей приказал ему встать на колени перед Феодорой и поцеловать изящную ногу императрицы, а не просто поклониться ей. Но Феодора была прекрасна, она улыбнулась, будто ей доставило удовольствие приветствие Тимофея. Патриций подумал, что даже на коленях выглядит величественно, хотя эта поза и была болезненной.

   — Милосердная Августа, — начал он, — выслушай мольбу твоего верного слуги, который, как известно, твоей милости, тоже патриций. — Он помедлил, но Феодора не произнесла ни слова. — В это бурное время тяжело быть патрицием и бедным...

Девушки у трона все как одна прошептали:

   — Бедный патриций Тимофей!

Эта реплика озадачила вельможу, однако он всё же почувствовал в ней ободрение.

   — Напомню тебе, великолепная Августа, что патриций должен тратить деньги на укрепление своей позиции в обществе. И более того, у меня есть дела...

   — Какая у тебя большая грыжа! — в унисон произнесли евнухи, словно в церкви.

На этот раз Тимофей уже не был так уверен, что понял правильно.

Он начал было подниматься, но потом вспомнил, что должен стоять на коленях. С усилием он изложил свою тщательно продуманную жалобу: простые люди, ростовщики, умоляли его, патриция, заплатить им долги, а он, патриций, даже не мог заикнуться о деньгах, которые они задолжали ему!

   — Бедный патриций Тимофей!

Снова девушки. И снова хором. В отчаянии Тимофей протянул к императрице руки:

   — Выслушай меня! Это неслыханно! Я так обременён заботами...

   — Какая у тебя большая грыжа!

Тимофей оборвал свою речь на полуслове, застонал и тут же услышал весёлый смех. Он поспешно бросился вон из зала к спасительной двери. Феодора не произнесла ни слова.

Многие могущественные богачи на летних курортах Босфора и Хризополя почувствовали, что капризы Феодоры и наивная вера Юстиниана в реформы становятся опасны. И с этим вполне согласились радикальные прасины.

Мятеж начался без предупреждения. Он зародился на улицах города и проник в Священный дворец, представлявший собой как бы отдельный город. Когда великий Константин заложил основание будущей метрополии в 326 году от Рождества Христова, он попытался придать ей вид старого Рима, хотя живописная полоса земли, врезавшаяся в голубую водную гладь, сильно отличалась от Древнего Рима, возведённого на заболоченной равнине в устье илистой реки. Константин наметил семь возвышенностей, подобно древним семи холмам, и выстроил свою резиденцию на первой и самой лучшей из них, с видом на море.

Город не только распространился за пределы древних стен Константина, но и вылез за мощные укрепления Феодосия примерно на семнадцать миль. Прокопий, сириец, забросивший свои обязанности, чтобы написать историю своего времени, так сказал об этом великом наплыве населения: «Толпы самых разных людей прибывают в город со всего света. Каждый из них ведом каким-то своим делом, или надеждой, или случаем, чтобы обратиться с просьбой к императору. Все они становятся жителями, понуждаемые тщеславием или страхом. Случается, что этим беженцам нужно новое жильё».

По мере роста города разрастался и Священный дворец, названный так по имени Священной комнаты. Вокруг этой старой резиденции появились новые сооружения, например дворец Дафны, сенат и сокровищница. Другими словами, во времена правления Юстиниана образовался лабиринт правительственных учреждений и церквей, которые тянулись от маленького Дома Феодоры, расположенного вне стен дворца, до такой же маленькой церквушки Святой Ирины у причала в бухте Золотой Рог.

На этой куполообразной возвышенности были свои собственные укреплённые крепости, маяк и мощные стены. Таких стен не знали в Древнем Риме, они появились после первого варварского нашествия. В Священном дворце нашли приют далеко не все учреждения города. К примеру, университет находился на главной улице Мезе. А сам ипподром, который демократические фракции считали местом своих собраний, не только примыкал к Священному дворцу, но был связан с ним коридорами. Нельзя сказать, что вельможи отгородились стенами от простых людей, как в феодальной Европе, просто правители прятались от своего народа. Порядок в государстве за одну ночь мог быть нарушен бунтом. Все слои населения за дворцовыми стенами, включая студентов, упорно придерживались своего данного законом права совершать переворот, если их не устраивал правитель.

До зимы 532 года Юстиниан скорее раздражал, а не вызывал гнев населения. Тогда никто ещё не выступал против Феодоры. Но экономист, Иоанн из Каппадокии, усилил сбор налогов, а новые законы Трибония стали вызывать беспокойство. Более того, Белизария и другого командующего Мундуса, по-видимому гунна, отозвали с границ, но не для сохранения мира, а для начала новой войны.

Это была невероятная задумка Юстиниана. Император хотел собрать колоссальную армию, чтобы совершить поход за море и завоевать потерянную империей провинцию в Африке, которая уже в течение трёх поколений принадлежала королевству вандалов, а также завоевать Сицилию, Италию, Испанию, Галлию и даже сам Древний Рим. Известно, что Белизарий не выразил особой радости по поводу отправки всей константинопольской армии за море. Последний императорский флот, отправленный завоёвывать Африку, странным образом сгорел, а последний поход вероотступника Юстина завершился в пустынях в устье Тигра и Евфрата. Что бы ни произошло, плата будет очень высокой. Экономист открыто выступал против похода: «Если мы победим, что мы получим? Провинцию. Если мы проиграем, то потеряем всё. Армию, флот, а это много значит. Ставки слишком неравны».

Кроме того, заметил Иоанн, в Палестине уже шла гражданская война, и правительство пыталось подавить еретиков-самаритян. Чтобы справиться со злобными отступниками, требовались солдаты и деньги. Большинство населения совсем не хотело войны. Уличные ораторы, пьяницы и портовые грузчики открыто заявляли: если император не передумает, его надо свергнуть. Но император не передумал. В казармах и доках полным ходом шли приготовления к войне. В это время одна из фракций предъявила свои претензии. Прасины страдали под натиском любимчиков императора — венетов. Цирковые фракции имели множество последователей среди населения провинций и самого Константинополя, но действовали более открыто в шумном Антиохе и бурной Кесарии, нежели в благополучной столице. Раньше фракции защищали города: прасины, венеты и другие были ответственны за определённые участки городских укреплений. Они всё ещё имели различное оружие, но в обыденной жизни больше времени посвящали спорту, чем военным упражнениям. Однако они выбрали для себя определённые цвета и под туниками носили запрещённые короткие кинжалы. Зелёный цвет преобладал среди беднейших и безработных слоёв и в отколовшихся церквах, так венеты называли манихеев, евреев и самаритян. Будто в то время политические партии сформировывались из стражи императора, масонов, атлетов, рабочих, оборванцев и разбойников!

Самые опасные из всех нарушающих закон — юнцы. Ночью они буквально наводняли город, носили оружие и одежду гуннов. «Эту одежду они приобрели, — заметил Прокопий, — на ворованные деньги. Под туниками, на бедре, они прятали маленькие обоюдоострые кинжалы и, как только сгущались сумерки, собирались в группы, чтобы грабить свои жертвы, похищая у них одежду, золотые украшения и тому подобное».

В то время богачи по привычке одевались в старье и носили дешёвые побрякушки, отваживаясь с наступлением темноты выйти на улицу. Венеты не боялись ареста и бесчестили женщин даже днём, не обращая внимания на прохожих. После того как преступные клики венетов вытеснили прасинов с улиц, другие граждане стали нанимать вооружённых венетов для убийства своих врагов.

«Среди них началось своего рода соперничество, — вспоминает Прокопий, — они хвастались своей силой и мужеством, убивая одним ударом невооружённого человека, повстречавшегося на их пути. Если какой-нибудь судья игнорировал их советы, ему выносился смертный приговор. Ростовщиков вынуждали отказываться от причитающихся им денег. Сыновья знатных вельмож вступали в ряды этих убийц, заставляя своих отцов передавать им имущество».

К удачливым разбойным группам присоединялись и девушки, поэтому обескураженные прасины начали менять свои цвета или покидать город. В то же время из деревень и провинций в Константинополь стекались целые семьи, чтобы пожаловаться на налоги, которыми обложили держателей лавок, фермеров и всех владельцев лодок. Простые люди шли за помощью к императору, избранному по воле Божьей, они свято придерживались своего права на свободу слова и общественных собраний.

По настоянию народа, такое собрание состоялось на открытии игр на ипподроме 13 января 532 года. Из-за беспорядков Юстиниан не назначил консула, отвечающего за игры. Он сам устраивал состязания, а поддержание порядка возложил на префекта города. «Правительство, — с удовольствием писал Прокопий, — вело себя как тиран, но как бессильный тиран».

Было воскресенье. В перерыве между двумя забегами с места поднялся демарх прасинов и обратился к Юстиниану, сидящему в императорской ложе. Писцы зафиксировали последовавший далее спор. Поскольку голос Юстиниана был не слышен на арене, за него говорил глашатай.

Демарх:

   — Будь благословен, Юстиниан Август! Пусть тебе сопутствуют победы! Великий правитель, горе мне! Господь знает, что я обижен, и всё же я боюсь назвать имя своего обидчика.

Глашатай:

   — Кто он? Мы не знаем его.

   — Его можно найти в квартале сапожников.

   — Никто не причинил тебе вреда.

   — Ты знаешь правду, трижды августейший. Ты знаешь имя моего тирана!

   — Мы не знаем, кто притесняет тебя.

Вынужденный назвать имя демарх выдал одного из солдат охраны:

   — Он умрёт, как Иуда.

   — Ты пришёл сюда не смотреть игры! Ты пришёл оскорблять наших магистратов!

   — Мой обидчик умрёт, как Иуда!

Очевидно, прасины жаловались не на одного солдата. Почувствовав угрозу, Юстиниан ответил через глашатая с лужёной глоткой:

   — Тихо, евреи, манихеи, самаритяне!

   — Ты называешь нас евреями и самаритянами? На нашей стороне Матерь Божья!

На скамьях раздались шум и ропот, когда толпа услышала последние слова.

Глашатай:

   — Тише, вы, или ваши головы слетят с плеч!

После этого оратор сменил тон. Он умолял великолепного Юстиниана не гневаться на его просьбу. Ведь у него есть веские причины, чтобы жаловаться именно теперь. Он говорил от имени тех, кто не мог прийти во дворец или добиться аудиенции в каком-нибудь государственном учреждении. Ему самому пришлось добираться сюда окольными путями, а сейчас он жалеет, что вообще пришёл. Ему, просителю, угрожают казнью!

Глашатай:

   — Каждый волен идти куда хочет, не боясь ничего.

Искушённый в ораторском искусстве демарх оглянулся на сидящих людей.

   — Мне говорят, что я свободен, и всё же не разрешают пользоваться своей свободой. Если человек свободен, но он прасин, то будет наказан. Фемида закрывает глаза при виде зелёного цвета. Прекрати убийства, пусть нас наказывают по закону! Люди не могут выносить угнетения, именуемого законным наказанием. Лучше бы этот Саббатий никогда не появлялся на свет, потому что его сын убийца!

Оратор возвысил голос над рёвом толпы, заглушивший протесты Юстиниана.

   — Да, продавец леса, который был здесь зрителем утром, зарезан днём. Господин наших жизней, кто убил торговца?

До этого момента лидер венетов только скептически слушал. Теперь же он дал волю словам.

   — Твоя фракция — единственная, кто приходит на ипподром с убийцами!

Демарх:

   — Да, с представителями твоей фракции. Вы можете убивать и скрываться от ответственности. Милостивый Юстиниан, кто убил продавца леса?

Глашатай:

   — Вы сами.

   — Юстиниан, кто убил сына Эпигата?

   — Ты пытаешься свалить вину на венетов!

   — Пусть смилуется над нами Господь! Бог с нами! Я готов поспорить с любым, кто скажет, что Бог допускает всё это. Кто же виновник? Скажите!

   — Ты богохульствуешь! Молчи!

   — Если так будет угодно великолепному Юстиниану! Теперь я знаю правду, но буду молчать. Не следовало искать здесь справедливость. Если мы останемся здесь, то наши кости будут гнить в земле. Собирайте свои кости, зрители!

По этому сигналу прасины со своим оратором выбежали из амфитеатра, а через минуту за ними последовали венеты. Начались уличные бои.

Глядя на ипподром с крыши дворца Дафны, Феодора знала, что Юстиниан проиграл в споре. Он слышал угрозы в свой адрес, но не сумел утихомирить толпу. Старый Юстин успокаивал фракции с помощью своего авторитета у обеих.

Император приказал префекту арестовать и казнить зачинщиков бунта. Стражники схватили семерых человек и повели их в гавань к виселице. По странному стечению обстоятельств верёвки оборвались под весом двух жертв — они остались в живых. Это оказало большое впечатление на суеверных граждан, а монахи из больницы Святого Лаврентия унесли выживших в безопасное место, ведь больница была священным и неприкасаемым убежищем. Взбешённый префект окружил больницу кордоном солдат. По счастливой случайности один из спасшихся принадлежал к венетам, другой — к прасинам.

Весь понедельник страсти в городе разгорались. Во вторник Юстиниан решил как ни в чём не бывало продолжить игры. На ипподром стекались толпы народа, и тут же послышались требования освободить двоих выживших во время казни. Потерпев поражение в предыдущей стычке с толпой, Юстиниан решил молчать. В результате после каждого заезда раздавались крики: «Освободи тех, кого хотели повесить твои слуги, но спас Господь!»

То ли бездействие Юстиниана придало толпе смелости, то ли её вели какие-то неизвестные лидеры, но вторник закончился общим бунтом. Толпы вооружённых людей прошли по улице Мезе и ворвались в Преторий, поджигая на пути дома. Ободрённая лёгким успехом толпа проникла в арсенал в поисках оружия и разрушила порталы Августеона в конце улицы. Народ потребовал, чтобы к нему вышли сенаторы, а когда никто не появился, сложил всю мебель в здании Сената и поджёг. Пламя перекинулось на церковь Святой Софии.

С наступлением темноты толпы бунтующих пошли к прилегающему к дворцу Форуму Октагона. Людей явно кто-то возглавлял. К ним присоединялись преступники, сбежавшие из подожжённой тюрьмы, а путь указывали стражники из вельмож, выступающие против Юстиниана. Прасины объединились с венетами — зловещий признак — и придумали себе клич: «Да здравствуют благородные прасины и венеты!» Пароль восставших — крик толпы в цирке: «Ника!»

К утру Священный дворец был окружён и отрезан от города пламенем и вооружёнными людьми. Юстиниан знал, что на карту поставлена его жизнь, ведь он оказался осаждённым во дворце.

Вдали от уцелевших стражников, под защитой лишь тех воинов, которые оказались запертыми с ним в лабиринтах дворца, Юстиниан слушал невесёлые вести. Была среда. Мундус, бесстрастный командующий варварами, с двумя другими чиновниками вышел к мятежникам, чтобы выслушать их требования. Вернувшись, он сообщил, что население требует отставки всех министров, включая Иоанна из Каппадокии и Трибония. Мундус считал, что бунт — попытка сместить с фона сына Саббатия и выбрать на его место одного из племянников Анастасия, вместо которого короновали Юстина.

Итак, Юстиниан понял, что бунт имеет религиозную подоплёку, а также выражает протест населения против предстоящей войны в Африке. Слуги доложили, что во дворце раздают еду знатным вельможам, пришедшим на январские игры. Оказавшись один на один с толпой, император понял, что может полагаться только на немногих из своих приближенных. Крупные сенаторы, осознающие происходящую катастрофу, никак официально не среагируют на бунт, стражники дворца, чьим почётным командующим он являлся, вели себя бесстрастно, лишь тушили пожар за воротами дворца. Юстиниан вспомнил предупреждение Юстина о том, что такие люди чувствуют истинного командующего. Ему оставалось лишь возглавить несколько сотен нерешительных стражников, сверкающих золотыми и серебряными доспехами, и повести их в бушующий город.

Но вместо этого правитель попросил Белизария и Мундуса отогнать от дворца восставших. К счастью, с ними была часть солдат Белизария и полк варваров. Три тысячи опытных воинов повиновались своим командирам, не обращая внимания на Юстиниана.

В четверг утром два отряда вышли из дворца и обогнули дымящиеся руины церкви. Однако им не удалось продвинуться далеко.

Обороняющийся город не походил ни на какое другое поле битвы. Юный Белизарий и наполовину язычник Мундус с готскими воинами столкнулись с забаррикадированными улицами и массивными укреплениями, где и велось сражение. Выгнав из дома восставших, воины вдруг обнаруживали, что крыша уже пылает над их головами, если же им удавалось прорваться через баррикады, прямо на них катили нагруженные тележки. Огромные мраморные термы и величественный Октагон стали настоящими крепостями для тех, у кого не было оружия, но кто пылал жаждой битвы.

По ужасному совпадению по улице как раз проходили священники со свечами и иконами, пытаясь утихомирить толпу. Невежественные варвары, посчитав, что их атакуют с тыла, разогнали эту процессию, тем самым ещё больше разозлив толпу, которая наблюдала за кощунственным действом. Начавшийся снова пожар (ему в немалой степени способствовал ветер) окутал клубами дыма порт и больницу со всеми пациентами.

В течение двух дней Юстиниан наблюдал за мятежом с крыши дворца, надеясь на чудо. Когда запасы еды подошли к концу, он всем тем, кто не принадлежал к воинству или императорской охране, приказал покинуть дворец. Некоторые ушли неохотно, однако многие были рады сбежать, пока не поздно. Восставшие не имели ничего против сенаторов и слуг и приветствовали их радостными криками. Уход людей привёл к ещё большему опустению дворца, и когда Юстиниан торопливо шёл по пустым коридорам, то ощущал на себе пытливые взгляды, которые, казалось, взвешивали его жизнь на весах.

Феодора со своими прислужницами находилась отдельно, во дворце Дафны, куда приносили раненых. После первого дня ожесточённых боев она почти потеряла всякую надежду на победу и уже не следила за своим старым домом, чтобы убедиться, что он уцелел.

В ночь на субботу оставшиеся в живых солдаты вернулись во дворец, покрытые копотью и кровью. На Белизарии была простая кольчуга и стальной полушлем. Его светлые волосы и борода слиплись от пота, и весь его облик носил явственный отпечаток усталости. Он отрывисто сообщил, что его войска смогли отстоять лишь руины церкви и Августеона. Им не удалось расчистить путь через город.

В ожидании ответа Юстиниана Феодора ощутила его нерешительность. Солдаты объяснили происходящее: только император мог приказывать, что им делать дальше. Нарсес нашёптывал Феодоре о сделанных ошибках, о том, что не прислали подкрепления, а продолжали игры. Императрицу раздражали эти упрёки. Что сделано, то сделано. Надо на что-то решаться.

   — Я сам выйду к народу, — поговорив с Иоанном, заявил Юстиниан. Феодора удивилась — это решение действовать самостоятельно казалось неожиданным. Но Юстиниан сказал, что предпримет последнюю попытку и возьмёт с собой Священное Писание. Феодора не верила, что это принесёт какую-то пользу после их поражения.

В сопровождении священников и стражи император прошёл по коридору, соединяющему дворец Дафны с часовней, прямиком в свою ложу. Стражники, с любопытством поглядывая на императора, торжественно приветствовали его. Когда в ложе раздвинули занавес, на полупустую арену хлынули толпы народа. Они терпеливо ожидали внизу, пока Юстиниан не заговорит, и тот начал свою поспешную, сбивчивую речь. Его хриплый голос не мог заглушить криков толпы. Вперёд с бесстрастным видом выступил глашатай, пройдя мимо стражников в посеребрённых латах со знамёнами с изображением римских орлов и креста Константина. Хорошо поставленный голос глашатая, чётко выговаривающий каждое слово, успокоил народ.

   — Я, цезарь, ваш император, прошу у всех прощения. Я признаю всё, что было сделано...

В напряжённом ожидании народ удовлетворённо слушал. На ярусы стекались юнцы и стражники, чтобы узреть побеждённого императора. Юстиниан заявил о смещении всех неугодных министров, и теперь префектом города будет Пробий, честный человек. Ни один житель не подвергнется аресту. Те, кого хотели повесить, окажутся в безопасности. Юстиниан дал в подтверждение тому слово императора и христианина.

Многим выступление Юстиниана пришлось по душе. Если бы он обратился к ним с этой речью во вторник, удалось бы избежать столкновений. Однако лидеры восставших, настроенные скептически, уже приняли решение низвергнуть правителя, устранить его последователей и возвести на трон одного из племянников Анастасия. Они зашли уже слишком далеко, чтобы отступить.

Раздался голос, заглушивший монотонную речь глашатая:

- Осел! Всё это ложь! Когда тысячи людей находятся в нерешительности, раздираемые внутренними противоречиями, такой возглас способен вдохновить их на какое-то решение. Раздался смех. Юстиниан проиграл. Он совершил ещё большую глупость, подняв тяжёлое, украшенное цветными рисунками Евангелие. Руки императора дрожали. Он почти кричал:

   — Пусть воцарится мир! Клянусь этой святой книгой! Мои грехи способствовали пожарам и убийствам. Я один виноват. Клянусь! Никто из вас не виновен. Я виновен! Клянусь...

   — Ты так же клялся охранять Виталиана. Где он теперь, после того как ты разделил с ним хлеб и вино Святого причастия?

Толпа одобрительно загудела, подстрекаемая своими вождями. Вид императора, над которым насмехались на его же ипподроме, вызвал взрыв смеха и монотонные крики:

   — Кто убил Виталиана? Сын Саббатия, кто убил Виталиана? Клятвоотступник, кто убил Виталиана?

Юстиниан не ответил и поспешно покинул императорскую ложу. Народ, опираясь на данные ему демократические права, вынес императору приговор. Тут же сенаторы и чиновники, выпущенные из дворца, узнали о последнем воззвании правителя и, поскольку сенат сгорел, а его руины были захвачены готскими солдатами, собрались в ближайшем форуме для обсуждения плана дальнейших действий, коронации нового императора и осады дворца Юстиниана. Это был план лидеров восставших, и сенаторам не оставалось ничего другого, как согласиться. Только один человек проголосовал против, так как думал, что Юстиниан сам покинет дворец.

Измождённый император оглядел оставшихся солдат и последователей в золотом дельфийском зале, где его ожидала Феодора. Эти люди остались во дворце, потому что в случае падения Юстиниана все они, за исключением Белизария и Мундуса, поплатились бы жизнью. Иоанн из Каппадокии советовал бежать. Нельзя терять ни минуты: во дворцовой гавани уже ждала галера, нагруженная слитками и драгоценностями из сокровищниц.

Юстиниан согласился, что они должны бежать и укрыться на его родном македонском побережье. Начались споры — кого и что взять с собой? Солдаты прикроют его бегство.

Собравшись у сверкающих стен, слуги в длинных одеяниях жадно прислушивались к спорам вельмож, превратившихся в изгнанников. Рабы незаметно выскользнули из дворца, чтобы сообщить восставшим весть о готовящемся побеге.

Раздался женский голос. Это говорила поднявшаяся с трона Феодора:

   — Цезарь, ты можешь бежать. Рядом море, корабль готов, и у тебя есть достаточно денег. Я остаюсь и верю, что те, кто надел императорский пурпур, не должны с ним расставаться. Надеюсь, я не доживу до того дня, когда меня перестанут называть Августой!

Она легко повернулась к солдатам:

   — Мне нравится старая поговорка о том, что лучший саван — императорский пурпур.

Воцарилось молчание. Все знали, что Феодора настроена решительно. Никто и не пытался переубедить её. Кровь прилила к лицу Юстиниана, и он так и остался стоять с открытым ртом. Ни один солдат не решался вновь заговорить о побеге. Вместо этого спросили, что ещё можно предпринять. Иоанн рухнул на стул и сделал такое движение, словно умывал руки.

Молчание нарушил крик на ипподроме: «Ника! Ника!»

Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, военные командиры, Белизарий и кривоногий отвратительный Мундус, выбежали из зала и направились на крышу дворца посмотреть, что происходит снаружи. За ними по привычке последовали остальные солдаты.

Белизарий и Мундус похолодели, увидев происходящее на ипподроме.

Толпа избрала нового императора. Ночью лидеры восставших узнали, что оба племянника Анастасия покинули дворец и находятся в своих домах. Они тут же поспешили к одному из них, по имени Ипатий, почтенному немолодому уже ветерану войны с персами, любившему повозиться в своём саду. Когда они торжественно выводили его за ворота, им помешала жена Ипатия, Мария, которая вцепилась в него, плача и крича, что он обрекает себя на верную смерть. С трудом удалось избавиться от этой женщины.

Рано утром Ипатия подняли на щит в форуме Константина, ещё не охваченного огнём. Из-за отсутствия короны и патриарха, который бы возложил её, голову Ипатия украсили золотой цепью. После бегства Юстиниана из императорской ложи восставшие решили, что наступил подходящий момент, чтобы представить нового императора толпе, собравшейся на ипподроме, поэтому его поспешно повели в ложу, где всё ещё стояли бесстрастные стражники. Время и впрямь было выбрано подходящее. Толпа приветственно кричала, и именно эти крики услышали в дельфийском зале.

Ипатий был в ужасе. Взбудораженный плачем жены, он поймал императорского стражника Эфраима и передал ему весть для Юстиниана. Тот побежал по коридорам дворца, но натолкнулся на некоего Фому, дворцового лекаря, который как раз спешил в императорскую ложу, чтобы первым сообщить о бегстве Юстиниана на военном корабле. Услышав такую новость, Эфраим повернулся и направился в ложу вместе с Фомой. Когда толпа на ипподроме узнала, что Юстиниан бежал, начался новый взрыв ликования.

Именно это и увидели Белизарий с Мундусом с крыши дворца в самый разгар дня. Они долго стояли неподвижно, зачарованные зрелищем внизу. Для намётанного взгляда солдата это было примерно тридцать тысяч врагов в уличных сражениях, собравшихся теперь в стенах амфитеатра, выйти из которого можно только через узкие двери. Многие имели оружие, хотя и не очень хорошее. Лидеры восставших лишь подстрекали народ. У Белизария и Мундуса было чуть больше двух тысяч профессиональных солдат. Вместе они прикинули на глаз расстояние, время и свои шансы и решили предпринять мгновенную ошеломляющую атаку. В дельфийском зале Юстиниан дал согласие.

Подождав, пока первый отряд солдат затянет ремни и вооружится, Белизарий в сопровождении Нарсеса, евнуха, пошёл по тайным коридорам к дверям императорской ложи. Двери оказались на засове. Стражники вовсе не имели ни малейшего желания принимать участие в боях, ведь сила была на стороне Ипатия. Они остались глухи к тщетным приказаниям Белизария. Бронзовые двери так и не отворились.

Не желая больше тратить времени, Белизарий повёл свой отряд обратно по коридорам. Взяв подкрепление, он вышел через разрушенные ворота и соединился с войсками Герула у почерневшего от огня Августеона. Оба командующих повели свои маленькие колонны солдат через пустынные сожжённые улицы, сквозь развалины и дым, а Нарсес тем временем, охваченный волнением, поспешил вперёд, распространяя ложные слухи, чтобы смутить народ.

Однако этого уже не требовалось. Прохожие на опалённой огнём улице Мезе шарахались в стороны от вооружённых солдат, которые шагали в неизвестном направлении. В то воскресное утро всех охватило смятение. Ведя свой отряд мимо чёрных руин терм, Белизарий быстрым шагом направлялся к воротам ипподрома, которые одновременно служили единственным входом в портик венетов. Мундус вёл своих варваров к другому входу, Воротам смерти.

Белизарий вбежал в сводчатый портик. Он должен идти впереди! Прошли дни старых римских легионов, когда командир мог сам не идти вперёд, а предоставить это своим воинам. За командующим последовали солдаты, одетые в доспехи, и весь отряд ворвался в пространство между переполненными скамьями, расчищая путь мечами.

Когда люди поняли, что на них напали, Белизарий уже успел расчистить верхние ярусы, а его закованный в доспехи отряд вклинился в гущу народа. Люди в истерике кидались на солдат, лидеры восставших несвязно кричали, пока стрелы и копья воинов не заставили их замолчать навеки. Это было странное зрелище: группа вооружённых людей раздвигала толпу на ипподроме, вдвое превосходящую их числом. Если бы толпу возглавлял умный предводитель, она не отступала бы так стремительно. Но толпа хотела делать все одновременно, поэтому с трудом карабкалась по мраморным скамьям, чтобы добраться до вооружённого отряда, сметающего всё на своём пути. Внезапно с тыла в толпу врезался Герул со своими солдатами-варварами без доспехов, только в кожаных латах, с маленькими круглыми щитами и изогнутыми мечами. Но они нападали свирепо, зверскими голосами призывая к кровавой мести за своих убитых на улицах товарищей.

Поворотный момент в битве наступил тогда, когда толпа обезумела от ужаса. Белизарий знал, что это означает. Обтерев свой меч, он сунул его в ножны. Впереди люди всей массой хлынули в проходы, расталкивая друг друга, пытались втиснуться в узкие двери. Многие погибли, потому что Белизарий и Мундус перекрыли выходы в город, таким образом отрезав путь. Усталые солдаты продолжали убивать, словно хирурги, с монотонной ритмичностью отсекающие больные органы. Прокопий потом написал, что в восстании «Ника» погибло тридцать тысяч человек. Среди солдат пострадали лишь немногие.

Ипатий с братом Помпеем беспомощно сидели в императорской ложе. Вначале они были слишком ошеломлены, чтобы двинуться с места. Затем стражники, уловив перемену в битве, решили удерживать их в ложе. Всё ещё с золотой цепью на голове Ипатий ждал, пока не пришли воины Белизария, не взяли его под руки и не повели по коридорам через распахнутые настежь бронзовые двери прямо во дворец. Несчастный клялся, что послал гонца с рекомендацией Юстиниану напасть на восставших и что сам никогда не хотел занять императорский трон.

В тот же вечер оба племянника бывшего императора Анастасия были казнены солдатами по приказу Юстиниана.

В течение нескольких дней над сожжёнными кварталами царила тишина, которую нарушал лишь плач женщин, приходивших искать тела на ипподроме. Многие семьи покинули город, спасаясь отбоев. Больше никто не хотел продолжать борьбу. Долгое время фракции венетов и прасинов не выходили на свет, и Юстиниан спокойно правил, не опасаясь возражений со стороны их лидеров.

Как только смогла, Феодора вернулась в свой старый, заброшенный и пустой дом. Слуги прятались в прилегающей к нему церкви Святых Сергея и Дионисия, очень красиво отделанной молодым архитектором Анфемием из Тралл, которую Юстиниан построил как продолжение сада.

Феодора в сопровождении женщин в прополомах прошла по пустому дому с террасой, усыпанной листьями, и запахом дыма во внутренних помещениях.

Когда возвращаешься в дом, где жил с надеждой в былые дни, можно увидеть те же комнаты, те же окна, выходящие на те же самые деревья в саду, но всё-таки они уже другие, потому что изменились вы. Феодора вышла из спальни на террасу и по привычке взглянула на стену, где раньше грелся на солнце павлин. Потом она повернулась, будто что-то ища, тут же к ней подошла служанка и ласково спросила: «Что желает Августа?» Феодора сказала, что монахи из больницы Самсона, оставшись без крыши над головой, могут найти приют в её доме. На улицах много святых людей с востока бродили по городу, словно нищие. Они могли бы спать в её доме, ведь рядом как раз новая церковь, или гулять в саду, где нужно расчищать пруд от золы и пепла. Женщины в прополомах одобрили это решение. Когда они прятались во дворце Дафны, слушая гул толпы, то поняли, что обязаны Феодоре жизнью, однако отнюдь не считали её набожной Августой.

Феодора не объяснила, почему рассталась со своим старым домом. Она приняла молниеносное решение, потому что хотела покончить с прошлым после этой катастрофы, после ипподрома и убеждения в том, что Юстиниан — трус, неспособный править самостоятельно. Возможно, это была благодарность восточным монахам. Ведь отдав им дом, Феодора отплатила бы этим людям за всё, что они для неё сделали.

Прислужницы императрицы заметили в своей госпоже какую-то новую решимость. Раз что-то задумав, она уже не меняла решения. В то же время она незаметно начала создавать сеть шпионов, которые ежедневно докладывали ей о разговорах и происшествиях в городе. Основу этой шпионской сети составляли, естественно, служанки и евнухи, далее эта сеть охватывала рынки, гавани и пригород. Феодора каждый день желала знать, что происходит в Константинополе.

Затем, никому ничего не объяснив, она предприняла поездку. Впервые самостоятельно покинув город, Феодора морем отправилась на азиатский берег. Со своими стражниками, советниками и благородными прислужницами она ездила из деревни в деревню вдоль побережья, посетила Вифинию, проехала мимо заснеженной вершины Олимпа и даже побывала в высокогорных монастырях.

Предположительно Феодора совершила эту поездку, чтобы внести пожертвования для беженцев из города, а также самой понаслаждаться горячими минеральными водами. Она также помогала монастырям и организовала несколько временных госпиталей, так необходимых в это тяжёлое время.

Императрица встречалась с сельским населением, самым угнетённым во всей империи, она легко расставалась с деньгами и уверяла жителей Вифинии, что в ней они могут найти заступницу в трудный час. После поездки по азиатской провинции Феодора пожелала, чтобы иностранные посольства имели дело также и с ней, а не только с Юстинианом. Посланников она принимала с какой-то новой, неизведанной ранее роскошью. Когда Феодору хотели видеть незнакомцы, она заставляла ждать их несколько дней, в то время как её шпионы собирали информацию о репутации и жизни этих людей. У неё была привычка заставлять знатных вельмож становиться на колени и целовать её ногу, чего ранее не приказывала делать ни одна Августа. Феодора уже не играла роль. Она поставила на карту всё, включая и свою жизнь, ради империи и выиграла, по крайней мере, тот факт, что она всё ещё жива, говорил сам за себя. Она хотела научиться и научить супруга, как править империей, чтобы этого никто не замечал.

Некоторое время после ужасных событий января Юстиниан находился в прострации. На самом деле ужас охватил не только императора, но и весь город. Казалось, что и Константинополь, и дворец покрыты кровавыми шрамами и копотью. Лучшая часть города превратилась в обугленные развалины. Феодора со своими слугами ездила повсюду, оказывая помощь пострадавшим: командующие привозили запасы из провинций, а священники неустанно молились за страдальцев. Однако выжившие ещё ожидали, прячась за дверями своих домов, кровавой мести императора.

Юстиниан не мог забыть те бессонные ночи, когда солдаты смотрели на него как на загнанного в ловушку зверя. Он снова представлял себя на ипподроме перед толпой, пытался оправдаться и заверить их, что не накажет никого, ведь он никогда не хотел массовых убийств. Он был терпелив с народом и приложил все усилия, чтобы не разгневать его. И вот теперь город сгорел, а большинство тех, кто слушал его в то утро, превращены горсткой наёмников-готов и варваров в трупы.

В упорядоченном мире Юстиниана не было места такой трагедии. Растерянный, он теперь не знал, что же предпринять. Он кратко поблагодарил бесстрастного Белизария за блестящую победу, спасшую дворец. Иоанн же обнял молодого воина, поцеловал его и поклялся, что сам архангел Михаил не смог бы одержать более великолепной победы.

Юстиниан знал, что такой проницательный император, как Диоклетиан, вынес бы кровавый приговор всем тем, кто хоть как-то оказался замешанным в восстании. Сам же приказал закрыть ипподром. Потом, совершенно неожиданно для всех, попытался исполнить часть данных на ипподроме обещаний. «Он вернул детям Ипатия и Помпея отнятые у них ранее титулы и большую часть их конфискованной собственности. То же самое проделал в отношении членов сената, которые выступали против него. Трибоний и Иоанн были отстранены от власти, но позднее им возвратили посты. Трибоний, ловкий плут, пустил в ход все свои знания, чтобы удовлетворить неуёмную жадность, а Иоанн не пощадил никого, грабя любого богача без зазрения совести».

Юстиниан принёс свои извинения всем выжившим во время восстания «Ника». Тела Ипатия и Помпея всё ещё лежали непогребёнными в море. В это время ему в голову пришла странная мысль. Он, Юстиниан, убил Виталиана, как кричала толпа, после клятвы, что тому не причинят вреда. Император в своей речи не высказал вслух этой мысли, но за всю оставшуюся жизнь он не казнил больше ни одного политического преступника.

Вероятно, ни сам Юстиниан, ни народ не почувствовали этого, но в их отношениях произошла перемена. Пролитая кровь и пожар восстания ослабили вековые институты власти. Сенат, который играл сомнительную, если не предательскую роль, уже не имел былой славы. Знаменитая демократия стала ущербной, лишившись ипподрома — своего главного ареопага. Два древних института власти, римский и греческий, стали лишними. Остался единый правитель, автократ и единый народ. Возник вопрос: как сложатся в будущем отношения этого правителя и нации?

Трибоний со своими товарищами занялись новым делом — составлением свода законов, римских цивилизованных законов, чтобы объяснить, как и при каких обстоятельствах они могут использоваться.

Энергичный правитель Константин Великий перестроил бы сгоревшие залы дворца, превратив его в мощную крепость на случай повторных беспорядков. Юстиниан неделями бродил по заброшенному городу, говорил со священниками и народом. Он ясно дал им понять, поскольку насмешки толпы всё ещё звучали у него в ушах, что новый город больше не примет бродяг и бездельников, его улицы будут закрыты для игроков, нищих и грабителей. Вооружённые фракции больше не станут проходить под музыку по городу в своих излюбленных цветах. Каждый, кто подойдёт к воротам Константинополя, должен иметь семью или какое-то дело. Все соглашались с этим, но многие решили, что это утопический замысел, который невозможно воплотить в жизнь.

Юстиниан и в самом деле вознамерился перестроить разрушенный центр города, придав ему ещё больше великолепия — возвести имперские монументы, открытые для народа. Больше всего он мечтал возродить разрушенную церковь Святой Софии. Долгими ночами Юстиниан обсуждал чертежи с молодым Анфемием из Тралл, знаменитым каменщиком, неким Исидором и другими. Юстиниан спросил у архитектора, что того не устраивало в сгоревшей базилике, и Анфемий объяснил, что она была мрачной, похожей на уродливый параллелограмм, и с таким низким потолком, что вошедший чувствовал себя угнетённым, а не вознесённым к небесам, и кроме того, деревянные стены плохо выдерживали вес и часто страдали от пожара. Римляне умели строить великолепные термы и ипподромы, но ещё ни разу не возводили достойный дом Божий.

После обсуждений и споров Юстиниан попросил Анфемия сконструировать здание, которое пропускало бы солнечный свет, было достаточно большим, чтобы вместить всех желающих, и достаточно объёмным, чтобы создать впечатление небесного купола. Церковь должна быть прочной, чтобы стоять веками.

Нечасто молодому архитектору выпадала честь возводить новое чудо света. Существующие чудеса представляли собой каменные глыбы, выступающие в роли царских гробниц, подобно пирамидам Древнего Египта, или удовлетворяющие прихоть тирана, как висячие сады Вавилона, теперь не функционирующие. Анфемий ликовал, заявив, что он построит новое чудо, где смогут вместиться пять тысяч человек и прославить Господа.

Здание будет покоиться на четырёх мощных, как горные вершины, колоннах, соединённых галереями. Колонны будут венчать полусводы, которые станут основанием одной огромной сферы или центрального купола, похожего на небесный свод. Исидор и строители заявили, что камень необходимо облицевать мрамором. И ни единого деревянного перекрытия в основном каркасе! Они объявили, что гигантский расширенный купол прославит творение Анфемия и Бога.

Другие архитекторы, чьи чертежи не были приняты, заявили, что такой купол немыслимо построить. Это восточный стиль, а отнюдь не римский. Если его возвести как придётся, то он упадёт на головы тысяч молящихся. Богачи ворчали, что такое непомерное сооружение размером с гору, украшенное, как драгоценная камея, не стоит тех денег, которые на него потрачены.

И эксперты и меценаты оказались почти что правы. Но Юстиниан обладал упорством крестьянина-горца и беспечностью к деньгам, свойственной бедному мальчишке. Через пять лет новое чудо было полностью завершено.

Уже до этого сторонние наблюдатели, быстро схватывающие все изменения в императорском дворце, заметили, что Феодора постепенно отделилась от Юстиниана. Заграничные послы одаривали придворных Августы так же, как придворных самого императора. Шпионы Феодоры могли быть повсюду, она заставляла людей служить ей, в то время как Юстиниан был погружен в строительство и очистку улиц от всякого сброда.

Женщины особенно искали покровительства Феодоры, которая принимала их всегда в нарядах новейших и самых замысловатых фасонов. В ней они ощущали безграничную власть, а император, как и прежде, тяжело шагал по коридорам или запирался в кабинетах с бумагами и секретарями.

Самые пытливые умы высказывали предположение, что это просто хитрый трюк императорской четы. Говорили, что Феодора всегда занимала противоположную позицию в споре с Юстинианом. Делая это открыто, они могли сравнивать свои впечатления и разрешать секреты всех просителей. Многие в это верили, потому что жители Константинополя были склонны замечать скрытое, а не явное. Некоторые решили, что такое различие во взглядах обусловлено прихотью самих правителей — императрица следовала своим женским причудам, а император — мужским. Смущённые такой двойственностью, многие люди наблюдали за Юстинианом, стараясь найти разгадку. Они знали, что бесполезно, почти невозможно следить за Феодорой. Однако они продолжали предлагать неподкупной императрице свои лучшие дары.

Юстиниан внезапно сделал то, чего никто не ожидал. Город был ещё полуразрушен, правительство нестабильно, а он вознамерился отправить военный поход в Африку.

Император вдруг опять вернулся к своей старой задумке, которая и послужила причиной восстания, — попытаться отвоевать потерянные колонии старой Римской империи. Он высказал мысль, что прошлое можно вернуть.

Через год после бойни на ипподроме Юстиниан предпринял поход в Африку, возглавить который доверил Белизарию, чтобы совершить невозможное.