Рана, нанесенная отцом Эдди, заключалась в том, что с самого первого дня отец относился к нему с полным пренебрежением. Когда Эдди был младенцем, отец почти никогда не брал его на руки, а когда он стал постарше, отец чаще всего хватал его за руку, но не с любовью, а с раздражением. Мать относилась к нему с нежностью, а отца не заботило ничего, кроме дисциплины.

По субботам отец брал его на пирс. Эдди шел туда, рисуя в своем воображении карусели, сахарную вату, но не проходило и часа, как отец отыскивал знакомого и просил его: «Присмотри за мальчуганом, а?» И Эдди оставался на попечении акробата или дрессировщика, а отец возвращался только к вечеру, нередко пьяный.

Тем не менее все свое детство Эдди часами – сидя на ограде или примостившись на корточках на ящике с инструментами – ждал, когда отец обратит на него внимание. Он то и дело говорил отцу:

– Я могу помочь, я могу помочь.

Но единственное, что отец доверял ему, – это по утрам, перед открытием парка, ползать под колесом обозрения и собирать мелочь, выпавшую накануне вечером из карманов посетителей.

По крайней мере четыре вечера в неделю отец играл в карты. На столе лежали деньги и сигареты, стояли бутылки. За столом следовало соблюдать правила. Для Эдди правило было одно – не мешать. Как-то раз он встал рядом с отцом, чтобы посмотреть, какие у того были карты, но отец тут же положил на стол сигару и, заорав на него во все горло, наотмашь ударил по лицу.

– Хватит дышать на меня! – гаркнул он.

Эдди расплакался, а мать притянула его к себе и гневно взглянула на мужа. С тех пор Эдди больше не подходил к отцу так близко.

Но были и другие ночи: в карты не везло, бутылки были все опорожнены, мать уже спала, и тогда отец выплескивал свой гнев в детской комнате Эдди и Джо. Он хватал их убогие игрушки и швырял ими об стену. А потом приказывал сыновьям лечь на матрас лицом вниз, снимал ремень и с криком, что они транжирят его деньги на всякую дрянь, стегал их по задницам. Эдди молил Бога, чтобы мать проснулась, но если она и просыпалась, отец угрожающе требовал «не вмешиваться в его дела». Эдди смотрел на мать, стоявшую в коридоре, беспомощно сжимавшую в кулаке полу халата, и ему становилось еще хуже.

Руки, оставившие отпечатки на детстве Эдди, были покрасневшими от злости – жесткими и бесчувственными. Маленького Эдди били, колотили, стегали ремнем. Еще одна рана в дополнение к пренебрежению. Рана, нанесенная жестокостью. Уже по звуку шагов в коридоре Эдди научился распознавать, как сильно ему на этот раз достанется.

При всем при этом и несмотря на все это, Эдди в глубине души обожал отца, потому что сыновья любят даже самых отвратительных отцов. Так рождается их преданность. Не успев еще посвятить себя Богу или женщине, мальчик уже предан отцу, даже если эта преданность совершенно нелепа, даже если ей нет никакого объяснения.

Но порой, словно для того чтобы совсем не погасить тлеющие угли, сквозь личину безразличия прорывался едва заметный намек на отцовскую гордость. На бейсбольном поле, при школьном дворе на Четырнадцатой авеню, отец стоял за оградой и наблюдал за игрой Эдди. Стоило Эдди забросить мяч в дальнюю часть поля, как отец одобрительно кивал, и Эдди, увидев это, несся со всех ног через базы. Когда же сын приходил домой после уличных драк, отец, заметив, что у него разбита губа и на тыльной стороне ладони содрана кожа, всегда спрашивал:

– Ну, что ты сделал с тем парнем?

Эдди отвечал, что тому парню здорово досталось, и отец хвалил его. Если же Эдди нападал на мальчишек, которые приставали к его брату – мать называла их хулиганами, – Джо от стыда прятался у себя в комнате, а отец подзывал к себе Эдди и говорил:

– Не обращай на него внимания. Ты парень сильный. Будь своему брату защитником. Никому не давай его тронуть.

Когда Эдди перешел в шестой класс, он стал, подражая отцу, подниматься летом до восхода солнца и работать в парке до темноты. Поначалу он работал на самых простых аттракционах: с помощью тормозных рычагов мягко останавливал вагончики. А отец то и дело проверял его на ремонтных неполадках. Сунет ему сломанный руль и говорит: «Почини». Ткнет пальцем в спутанную цепь и велит: «Почини». Или принесет ржавый буфер и требует: «Почини». И всякий раз, выполнив задание, Эдди возвращал отцу приведенную в порядок вещь со словом «починено».

По вечерам они собирались за обеденным столом: пухлая, потная от жара плиты мать, ни на минуту не умолкавший, с головы до ног пропахший морем Джо, ставший хорошим пловцом и каждое лето теперь работавший в бассейне «Пирса Руби». Джо рассказывал обо всех, кого он там видел: рассуждал об их купальных костюмах, об их деньгах. Но отца это все не трогало. Однажды Эдди нечаянно услышал, как отец сказал матери о Джо:

– Этот, кроме воды, ни на что другое не пригоден.

И все же Эдди завидовал тому, как Джо выглядел: каждый вечер брат приходил домой загорелый и чистый. У Эдди же, как и у отца, под ногтями чернела грязь, и он, сидя за обеденным столом, пытался ее вычистить ногтем большого пальца. Как-то раз отец это заметил и усмехнулся.

– Зато видно, что ты весь день вкалывал, – сказал он и, прежде чем взять в руки кружку с пивом, выставил напоказ свои грязные ногти.

К тому времени рослый и крепкий подросток Эдди лишь кивнул ему в ответ. Сам того не ведая, он завел с отцом ритуал семафора, исключавший слова и физические проявления любви. Показывать чувства запрещалось. Считалось, что и так все понятно. Любовь не признавалась. И ущерб был непоправим.

А однажды вечером отец вообще перестал с ним разговаривать. Это случилось после войны, когда Эдди уже выписали из госпиталя, с ноги сняли гипс и он вернулся в родительскую квартиру на Бичвуд-авеню. Отец в тот вечер выпивал в соседней пивной и, придя домой, увидел, что Эдди спит на диване. Эдди вернулся с войны другим человеком. Он теперь все время сидел дома. И редко говорил, даже с Маргарет. Потирая больное колено, он часами глазел в кухонное окно на двигавшуюся за ним карусель. Мать шепотом говорила: «Ему нужно время», – но отец с каждым днем становился все нетерпимее. Он не понимал, что такое депрессия. Он считал поведение Эдди слабостью.

– Вставай! – закричал он заплетающимся языком. – И ищи работу!

Эдди перевернулся с боку на бок. Отец снова заорал:

– Вставай… и ищи работу!

Отец едва держался на ногах, и все же он подошел к Эдди и пнул его в бок.

– Вставай и ищи работу! Вставай и ищи работу! Вставай… и… ИЩИ РАБОТУ!

Эдди приподнялся на локте.

– Вставай и ищи работу! Вставай и…

– ХВАТИТ! – закричал Эдди и, не обращая внимания на жгучую боль в колене, вскочил на ноги. Глаза Эдди пылали гневом. Теперь они были лицом к лицу. От отца противно пахло спиртным и табаком.

Отец бросил взгляд на ногу Эдди. Голос его перешел в тихое рычание:

– Смотри… те… не так уж… и больно.

Он замахнулся, чтобы ударить, но Эдди инстинктивно отпрянул и перехватил его руку. У отца глаза едва не вылезли из орбит. Впервые в жизни Эдди не дал себя в обиду, впервые в жизни попытался что-то сделать, а не принял побои так, словно заслуживал их. Отец посмотрел на свой сжатый кулак, так и не достигший цели. Ноздри его раздулись, зубы заскрежетали, и, вырвав руку из руки Эдди, он отпрянул. А потом в упор посмотрел на Эдди так, как смотрят на уходящий со станции поезд.

И с тех пор он не сказал Эдди ни слова.

Это был последний отпечаток на «стакане» Эдди. Молчание. Оно мучило их обоих все последующие годы. Отец не произнес ни слова, когда Эдди переехал в свою собственную квартиру, не сказал ни слова, когда Эдди стал таксистом, не вымолвил ни единого слова на его свадьбе и ни единого слова, когда Эдди пришел навестить мать. Мать плакала, умоляла отца, заклинала отступиться и простить, но тот отвечал ей сквозь зубы то же, что и другим, кто просил его помириться с Эдди: «Парень поднял на меня руку». И на этом разговор кончался.

Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Такая вот у Эдди сложилась жизнь. Пренебрежение. Жестокость. Молчание. И теперь, после смерти, Эдди наткнулся на металлическую стену и провалился в сугроб, снова, как и прежде, раненный отвергшим его человеком, чьей любви он – почти необъяснимо – все еще жаждал, человеком, который пренебрег им даже на небесах. Его отцом. Рана все еще не зажила.

– Не сердись, – прозвучал женский голос. – Он тебя не слышит.

Эдди вскинул голову. Перед ним на снегу стояла старуха, с худым лицом, обвислыми щеками, с розовой помадой на губах и туго собранными на затылке седыми волосами, кое-где такими редкими, что сквозь них просвечивала розоватая кожа. Ее узкие голубые глаза были обрамлены металлической оправой очков.

Эдди ее не помнил. Такую одежду, как на ней, в его времена уже не носили: платье было из шелка и шифона, с расшитым бисером корсажем, напоминавшим по форме детский нагрудник, а под самым подбородком красовался бархатный бант. Юбку, сбоку застегнутую на крючки, удерживал на талии пояс с фальшивым бриллиантом. Старуха стояла в изящной позе, держа обеими руками зонтик от солнца. Эдди подумал, что она, должно быть, в свое время была богата.

– Богата, но не всегда, – сказала старуха, усмехнувшись, словно подслушала его мысли. – Я росла, вроде тебя, на задворках города, а когда стукнуло четырнадцать, пришлось уйти из школы. Начала работать. И сестры мои тоже. Уж мы своей семье вернули все до цента…

Эдди прервал ее – ему не хотелось слушать очередную историю.

– Почему мой отец меня не слышит? – решительно спросил он.

– Потому что его дух – целый и невредимый – часть моей вечности. Но его самого тут нет. А ты есть.

– Почему ж это мой отец цел и невредим для вас?

Старуха помедлила с ответом.

– Пошли, – наконец бросила она.