10

Сара поняла.

Когда я в тот вечер вернулся домой, она все вычислила с одного взгляда. И тут же все выложила, не дав мне проскользнуть мимо нее в свою комнату.

Это было занятно.

Невероятно.

Откуда она могла быть так уверена – так уверена, чтобы, едва я вошел, остановить меня, упереться мне в грудь ладонью и шепотом, с ухмылкой, спросить:

– Ответь мне, Кэмерон. Как зовут девушку, которой под силу так разогнать твое сердце?

Я усмехнулся в ответ, обалдевший и смущенный. Удивленный.

– Да никак, – отрекся я.

– Ха!

И короткий смешок.

«Ха».

Это все, что он сказала, отнимая руку от моей груди и отворачиваясь, все еще с улыбкой.

– Молодец, Кэмерон, – так она закончила, удаляясь. Потом еще раз обернулась ко мне: – Ты того стоишь. Я серьезно.

И ушла, а я стоял и вспоминал все, что произошло сразу после того, как глыбы неба рухнули вокруг меня.

Мы с Октавией еще немного посидели на скамейке, а на улице тем временем холодало. Но лишь когда она стала дрожать, мы поднялись и побрели к ее дому. По дороге один раз ее пальцы коснулись моих, и она легонько подержалась за мою руку.

У калитки я понял, что в дом не захожу. Это чувствовалось.

Прощаясь, Октавия сказала:

– В воскресенье я буду на причале, если вдруг захочешь прийти. Где-то в районе полудня.

– Ладно, – отозвался я, тут же представив, что стою и смотрю, как Октавия играет, а ей в куртку прохожие кидают деньги. Яркое синее небо. Вспухающие облака. Стрелы солнца тянутся с небес. Я все это ясно увидел.

– И знаешь, что? – сказала она. Я вернулся из видений. – Я тебя подожду. – Она уронила взгляд до самой земли и вновь подняла – мне в глаза. – Понимаешь, о чем я?

Я кивнул, медленно.

Она подождет – пока я не научусь говорить и вести себя с ней, как мог бы. Наверное, нам обоим оставалось надеяться, что это лишь вопрос времени.

– Спасибо, – ответил я, и Октавия не бросила меня у калитки смотреть, как она уходит, а осталась сама и махала мне всякий раз, когда я оборачивался глянуть на нее еще разок. И с каждым этим взглядом я шептал: «Пока, Октавия», – и наконец, свернув за угол, снова оказался один.

Дорогу домой затуманил полумрак ночного поезда. Лязганье вагонов, летящих по рельсам и по стрелкам, все еще несется сквозь меня. И я снова вижу, как сижу в поезде, возвращаясь туда, откуда приехал, но это место никогда не будет прежним.

Чудно, что Сара это немедленно уловила.

Она тут же заметила во мне перемену: в том, как я существую в нашем доме. Может, я по-другому двигался или говорил, не знаю. Но точно стал другим.

У меня были мои слова.

И Октавия.

И временами казалось даже, что я больше не буду скулить. Я больше не выклянчивал, как раньше, ошметков все-путемности. Я приказал себе терпеть и ждать: ведь я наконец-то подошел близко к тому, где хотел быть. Я боролся за это – и вот почти достиг цели.

Сильно позже явился Руб и, как всегда, завалился на кровать.

Прямо в ботинках.

В полурасстегнутой рубахе.

Он принес с собой легкий запашок пива, табака и своего всегдашнего дешевого одеколона, который ему и нужен-то не был, потому что девчонки и так на него вешались.

Громкое дыхание.

Улыбка во сне.

Это был типичный Руб. И типичный вечер пятницы.

И еще он оставил свет, так что мне пришлось вставать и выключать.

Мы оба отлично знали, что утром папаня подымет нас еще до зари. Я также знал, что Руб встанет и будет выглядеть помятым и усталым, но все равно будь здоров клево. Он умел, мой братишка, и это меня дико бесило.

Лежа в кровати у противоположной от него стены, я думал, что он скажет, когда узнает про нас с Октавией. В уме я перебрал полный список вариантов, поскольку от Руба можно ждать любой реакции – в зависимости от того, что происходит, что было раньше и что должно произойти дальше. Вот некоторые из вариантов, что пришли мне в голову:

Он даст мне крепкого подзатыльника и скажет: «Ты что себе думаешь, Кэм?» Еще подзатыльник. «Чего затеял с бывшей девушкой брата!» Еще затрещина и еще одна вдогонку, для острастки.

В то же время он мог просто пожать плечами. Без ничего. Без слов, без злобы, без настроения, без улыбки, без смеха.

А мог хлопнуть по спине со словами: «Что ж, Кэм, самое время тебе засучить рукава».

А может он остолбенеет.

Не.

Это уж никак.

Руб не столбенеет никогда.

Если ему не придет на ум никакого комментария, он, скорее всего, уставится на меня и воскликнет:

– Октавия? Че, правда?!

Я кивну.

– Серьезно?!

– Угу.

– Ну так это ж офигенно, вот что!

Все эти ситуации перемешивались в моей голове, пока я медленно проваливался в сон. Сновидения стаскивали все в кучу, пока крепкая рука не разбудила меня, встряхнув в четверть седьмого на следующее утро.

Старик.

Клиффорд Волф.

– Пора вставать, – раздался из темноты его голос, – и эту ленивую скотину разбуди. – Он указал большим пальцем на спящего Руба, но я точно знал, папаша улыбается. У нас с Рубом и папашей «скотина» – это выражение нежности.

Ехать в тот день надо было в Бронти, на самое побережье.

Мы с Рубом целый день потели, роя траншею под домом, и слушали радио.

В обед мы все пошли на пляж, и отец взял нам обязательную рыбу в тесте с жареной картошкой. Поев, мы с Рубом двинули к воде, смыть с рук жир.

– Ледяная, сука, – предупредил меня Руб, но сам все равно зачерпнул ее и плеснул себе в лицо и в густые рыжеватые кудри.

На пляже было много выброшенных прибоем ракушек.

Я закопался в них и стал выбирать самые красивые.

Руб глядел, глядел.

– Что это ты делаешь? – спросил он.

– Так, ракушки собираю.

Он посмотрел на меня изумленно.

– Ты че, блин, педик, что ли?

Я глянул на ракушки в руке.

– А что такого?

– Иисусе! – Руб рассмеялся. – Он и есть, а?

Я только бросил на него взгляд и рассмеялся в ответ, потом подобрал новую ракушку: чистую и гладкую с изящным тигровым узором. Посередке у нее была маленькая дырочка, смотреть сквозь.

– Вот, глянь.

Я протянул ракушку Руб.

– Ничего так, – признал он, и пока мы бродили взглядами в океане, добавил: – Не, ты нормальный, Кэмерон.

Я лишь потаращился еще пару секунд, и мы повернулись и пошли назад. Старик уже послал нам свое «Эй!», призывая на работу. Мы пересекли пляж, выбрались на улицу. В тот же день, позже, Руб рассказал мне кое-что. Об Октавии.

Началось довольно невинно: я спросил, сколько у него, по его подсчетам, было подружек.

– Не могу сказать, – ответил Руб, – никогда не считал. Наверное, двенадцать-тринадцать.

Какое-то время в подвале раздавался только скрежет лопат, но я-то знал, что мой брат, как и я, пересчитывает в уме девчонок, каждую трогая мнимым пальцем.

За этим занятием я не смог не спросить его.

– Руб? – позвал я.

– Помолчи – я пытаюсь посчитать.

Я не послушал и продолжил. Начав этот разговор, я не намерен был останавливаться.

– Почему ты бросил Октавию? – спросил я. Руб замер с лопатой в руках. Ответ.

– Все просто, – сказал он. – Потому что эта девчонка – самый странный чел, какого я только встречал. Страннее тебя, если ты можешь такое представить.

– Чем? – Я так и глядел в рот Рубу, а он рассказывал мне об Октавии Эш. Я даже видел его дыхание, вылетавшее изо рта вместе со словами.

– Ну, во-первых, – начал он, – сегодня ты ее щупаешь, где хочешь, а завтра она тебя и близко не подпускает. – Какая-то мысль пролетела у него в голове. – И раздеть ее совершенно невозможно, – Руб ухмыльнулся. – Поверь, я пробовал. – И все же я чувствовал, что Руб недоговаривает. Он договорил: – Но, что страннее всего, эта девчонка ни разу не пригласила меня к себе домой. На порог не пустила. Я так и не знаю, какого цвета у нее входная дверь…

– Ты ее бросил из-за этого?

Он посмотрел на меня задумчиво и без лукавства, потом улыбнулся.

– Не.

Он слегка покачал головой.

– А из-за чего?

– Ну… – Он пожал плечами. – Не буду врать, Кэмерон. Это она меня бросила. В тот вечер, когда она вернулась, я думал, она будет плакать и скандалить, как некоторые, бывало. – Руб покачал головой. – Но не тут-то было. Она пришла и дала мне отставку. Сказала, что я того не стою.

Больше всего меня смутило, что Руб так спокойно об этом говорил. Если бы я был на его месте, и со мной решила бы порвать девушка типа Октавии, я бы страдал так, что рассыпался бы на винтики. Это бы меня раздавило.

Но то я. А у Руба быстро подвернулась замена, и он ее взял, и я думаю, ничего дурного в этом нет. Единственным, казалось, неудобством было то, что Джулия досталась ему с богатым «приданым». И могла дорого обойтись.

– Я так понял, она встречалась еще с каким-то парнем, когда замутила со мной, – заметил он буднично, – и я так понял, этот парень намерен меня за это прикончить. Не понимаю только, с чего. Вроде, я ничего плохого не сделал. Я не виноват, что девушка не сообщила мне, что уже занята.

– Ты осторожней, – сказал я. Думаю, по моему тону он понял, что я не великий поклонник этой Джулии.

Руб спросил прямо:

– Она тебе не по душе, верно?

Я покачал головой.

– Почему?

«Ты обидел Октавию, чтобы получить эту», – подумал я, но сказал так:

– Не знаю. Ощущение какое-то нехорошее, и все.

– За меня не боись, – успокоил Руб. Он глянул на меня и бросил свою обычную усмешку – ту самую, что всегда означала: все будет путем. – Я это переживу.

В конце концов я оставил только одну ракушку с пляжа. Ту самую, с тигровым узором. У себя в комнате я разглядывал ее, выставив на свет, к окну. Я уже знал, что с ней сделаю.

На следующий день ракушка лежала у меня в кармане, когда я дотопал до вокзала и сел в поезд до Кругового причала. Вода в бухте была ярко-синяя; вспарывая ее, по ней ползли паромы, но она скоро срасталась. На пристанях была куча народу и полно уличных артистов. Хороших, чудесных и совсем безнадежных. И я нашел Октавию совсем не сразу. Я увидел ее на пешеходной улице, ведущей в Рокс, и заметил, что вокруг толкутся люди, привлеченные выразительным голосом ее гармоники.

Я подошел, когда она как раз закончила песню, и люди бросали монеты в старую куртку, разостланную на земле. Она улыбалась, благодарила, и люди неторопливо отходили прочь.

Не заметив моего появления, Октавия заиграла следующую песню, и снова вокруг нее стала собираться толпа. В этот раз немного поменьше. Солнце очерчивало ее волнистые волосы, и я пристально наблюдал, как ее губы скользят по гармошке. Я разглядывал ее шею, фланелевую рубашку и сквозь просветы между зеваками крал промельки ее ног и бедер. А в песне мне слышались слова: «Ничего, Кэмерон, я могу подождать». А еще мне слышалось, как она называет меня доброй душой и, сначала нерешительно, а потом уж не раздумывая, я подошел, влился в толпу и пробрался сквозь нее.

Я дышал, замирал и припадал к земле и оказался к Октавии Эш ближе всех в целом свете. Она играла, а я склонял перед ней колени.

Она меня увидела, и я заметил, как улыбка растянула ей губы.

У меня застучало сердце.

Оно горело в глотке, пока я медленно лез в карман, вынимал тигровую ракушку и осторожно клал ее на старую куртку, засыпанную зрительскими деньгами.

Я опустил ракушку, и солнце блеснуло на ней, и едва я собрался развернуться и обратно вколупаться в толпу, музыка смолкла. Оборвалась на середине.

Мир безмолвствовал, и я вновь обернулся взглянуть на девушку, что неподвижно застыла надо мной.

Она наклонилась, положила гармошку к деньгам и взяла мою ракушку.

Подержала в руке.

Поднесла к губам.

Поцеловала, нежно.

Потом правой рукой подтянула меня за куртку к себе и поцеловала меня. Ее дыхание втекло в меня, а мягкость, тепло, влажность и призывность ее рта окутали меня, и тут какой-то звук из внешнего мира ворвался в уши. Секунду я не мог понять, что это, но потом вновь полностью растворился в Октавии, чья душа текла сквозь меня. Мы оба опустились на колени, и мои руки легли ей на бедра. Ее губы все тянулись к моим, осязали. Приникали. Ее правая рука была уже у меня на лице, удерживала, не отпускала.

А вокруг нас не стихал тот прежний рокот, он выстраивал стену, отгораживал наш маленький мир от остального большого. Внезапно я понял, что это за звук. Он был ясный, чистый и невероятный.

Это был звук рукоплесканий.