Адам
Действительно, как описать ее? Начать с маленьких и гладких ступней, удивительно хорошо сохранившихся, с высоким подъемом, милым, чистым… Стопа избалованной девочки, а не солидной женщины, лицо которой покрыто морщинами и которая будто еще и намеренно старается постареть как можно раньше.
Если бы кто-нибудь с искренним участием и интересом, по-дружески положил мне руку на плечо – скажем, в один из предсубботних вечеров, на посиделках у наших старых друзей, у учителя из Асиной школы, или у кого-нибудь из бывших одноклассников, или у бывших наших соседей, с которыми мы сохранили связь… В компаниях, где мы бываем примерно раз в месяц, собираются в основном старые знакомые, и через некоторое время общая беседа затухает, тот, кто никому не давал раскрыть рта, тоже умолкает, занявшись своим куском торта, или отправляется в уборную, а серьезные разговоры о политике, или о бедах подрядчиков, или о поездке в Европу выдыхаются, гости обмениваются незначительными репликами, перешептываются. Женщины рассказывают о своих женских болезнях, мужчины встают, чтобы размяться, выходят на большую веранду, кто-то даже включает телевизор, а я на весь вечер прилип к своему креслу, роюсь в пустой вазочке из-под арахиса, перебираю шелуху, молчу, как обычно, думаю уже о том, чтобы двинуться домой; если бы кто-нибудь, хороший друг, друг юности, подошел ко мне, положил руку на плечо, мягко дотронулся до меня с сердечной улыбкой, с искренним интересом заговорил бы, тихо спросил бы, например: «Адам, ты всегда такой молчаливый, о чем ты думаешь все время?»
Я бы тут же выложил ему правду, почему нет? Я уже созрел для этого.
– Ты, конечно, удивишься, но я думаю о ней. Не могу думать ни о чем другом.
– О ком?
– О своей жене…
– О жене?.. Ну что же, почему бы нет. Иногда нам кажется, что ты погружен в свои дела, думаешь о чем-то далеком, а ты всего-навсего думаешь о ней.
– Я беспрерывно занят ею…
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего.
– Ведь вы вместе производите очень хорошее впечатление, такая прочная пара, в вас не чувствуется ни раздражения, ни напряженности. Мы немного удивились, когда она вышла за тебя замуж… Ведь она такая интеллектуальная, все время корпит над книгами, нам казалось странным, что именно ты из всех ребят… ты понимаешь? Извини… ты понимаешь?
– Понимаю, понимаю, продолжай…
Если бы кто-нибудь из друзей, из тех немногих, что у нас есть, один из трех-четырех, с которыми мы встречаемся постоянно, которые сопровождают нас в течение многих лет, подошел бы ко мне сердечно, с открытой душой даже в разгар болтовни – ведь и в небольшой комнате всегда можно найти место, чтобы поговорить по душам…
– Ты вдруг исчез, бросил школу посреди занятий, стал работать, прошло несколько лет, и вдруг вы вместе. Это было для нас сюрпризом.
– И для меня тоже…
– Ха-ха, а мы решили, что вы все время были тайно влюблены друг в друга.
– Я?..
– Ты, ты. Мы помним историю, которая произошла с ней. Но сейчас ваша связь кажется естественной. Поверь мне, если мы говорим о вас, то только хорошее, приятно видеть вас в нашей компании, несмотря на то что ты всегда сидишь и молчишь. Нет, не думай, что это мешает, наоборот, честное слово, не знаю, как это выразить, Адам…
– Спасибо, спасибо. Я понимаю.
– Так о чем же ты думаешь все время?
– О ней, я уже сказал тебе.
– Но что же ты думаешь о ней, если не секрет?..
– Вовсе нет, о ее ступне…
– Извини? Я не расслышал, ужасно шумно здесь… О чем?
– О ее маленьких ступнях.
– А что с ними?
– Нет, ничего особенного, ты, наверно, никогда их не замечал. Этот нежный, детский изгиб ноги, ступня избалованной девочки… Ася не совсем та, какой кажется.
Если бы кто-нибудь положил руку на мое плечо, отвел бы меня в сторону, заговорил со мной доверительно, с душевным участием, пусть даже с некоторой миной превосходства, пусть даже из простого любопытства, но глядя мне открыто и прямо в глаза и говоря со мной как истинный друг…
– Да, конечно… как можно знать. Прости меня. Ступни, ты сказал. Но кто может знать, кроме тебя, конечно… Прости… Она носит… прости меня… такие топорные туфли, на низком каблуке. И даже я, хотя и не очень-то в этом разбираюсь, удивляюсь… жена как-то говорила мне… и это платье… все какое-то небрежное… по-моему, она и косметикой не пользуется… В молодости она выглядела миленькой, не красавица, но вполне ничего, а вот надо же, так быстро постарела, то есть, упаси Боже, не постарела, а несколько опустилась, может быть, из-за несчастья, которое у вас случилось, я понимаю, но нельзя давать им стариться раньше времени, мы все в этом заинтересованы, мы должны заботиться друг о друге, быть предупредительны, впереди у нас еще долгая жизнь…
– Я знаю… мне жаль…
– Ох, Адам, прости меня. Но я говорю как друг. Ведь мы знакомы уже столько лет. Ты меня понимаешь?
– Все в порядке. Продолжай…
Если бы кто-нибудь подошел ко мне, положил руку на плечо, в час, близкий к полуночи, пусть бы даже он был навеселе, пускай под конец, почти в полночь, в час, когда гости поднимаются со своих мест вслед за молодой парой, которой нужно сменить приходящую няньку, а остальные начинают подумывать, не пора ли им тоже домой, и начинают слоняться по квартире, заходят в другие комнаты, взвешиваются в ванной, выходят на веранду, а хозяева бегают за гостями, уговаривают колеблющихся остаться, мчатся на кухню и приносят какую-то жирную горячую еду с куском хлеба – то, что осталось от предсубботней трапезы, или то, что было предназначено для завтрашнего обеда, – собирают снова своих гостей, суют им в руки тарелки, наливают красноватое острое варево, ставят пластинку с греческими песнями, и тогда начинаются полусонные беседы, а ко мне если и подходят, то лишь для того, чтобы выяснить цены на машины, или узнать мое мнение о новой модели, только что появившейся в продаже, или спросить, как следует подбирать шины… Стоят с тарелками и стаканами в руках и слушают с уважением, в этих делах я непререкаемый авторитет.
Некоторые из друзей числились в моих клиентах, хотя я никогда не приглашал их в свой гараж, даже когда он был еще совсем небольшим и я боролся за каждого клиента. Я не нуждался в них, это они нуждались во мне.
На первых порах только немногие могли приобрести себе автомобиль. Учителя начальной школы, мелкие служащие, студенты, бывшие мошавники[12] не могли позволить себе такую роскошь. Но время шло, и большинство наших друзей обзавелись машинами. Правда, подержанными. Перед покупкой они пригоняли их ко мне на осмотр, чтобы услышать мое мнение. Мне приходилось быть осторожным, не поддерживать в них иллюзий, а главное – не брать на себя ответственность. Иначе они зачастили бы ко мне через день, не могли бы обойтись без меня. Я старался держаться подальше от их автомобилей.
Конечно, несколько починок пришлось все-таки сделать.
Директору, господину Шварцу, почистил головку, старым друзьям из моего класса сменил амортизаторы и наладил мотор. Одной приятной паре, с которой мы познакомились как-то в гостях, он – пожилой преподаватель университета, а она – молодая, очень милая художница, прочистил систему охлаждения и сменил сцепление. Школьной секретарше с мужем отремонтировал машину после аварии и поставил новую выхлопную трубу, учителю физкультуры, тридцатипятилетнему холостяку, установил динамо и зарядил аккумулятор.
У всех, наверно, было такое чувство, что они что-то выгадали у меня, но на самом деле ничего они не выгадывали, разве что я не заменял им исправные части и не задерживал машину в гараже.
Были среди них такие, что возвращались ко мне, особенно если требовался срочный ремонт, но гараж все разрастался, я часто отсутствовал, диспетчер не проявлял к ним особого внимания, а Эрлих никому скидок не делал, да и сами они уже освоились со своими машинами, сменили их на более новые, стали считать себя специалистами, нашли более дешевые или более удобные гаражи.
Одна знакомая, которую бросил муж, оставив ей большой автомобиль, одно время часто появлялась у меня. Она была совершенно не в себе и все время слышала какие-то странные шумы в машине, боялась, что там вот-вот что-то взорвется. Бывало, стоит в сторонке и ждет, когда я освобожусь, чтобы сделать с ней круг и самому услышать, и ощутить, и убедиться, как машина дрожит и издает какие-то странные, таинственные звуки. Я выезжал с ней на приморское шоссе, вдыхал запах дешевых духов, украдкой поглядывал на ее толстые короткие ноги, почти касающиеся меня, а она сидит, и бросает на меня томные взгляды, и говорит о своем муже, и плачет, в то время как я машинально делаю какие-то замечания. Она просто прицепилась ко мне. В конце концов я решил от нее избавиться – посылал к ней Хамида, и он выходил посмотреть на машину, делал маленький круг и возвращался, говоря ей тихо и пренебрежительно: «Ничего нет, госпожа, все у вас в порядке». И она отстала от меня.
Таким образом, в нашей компании я был просто другом. Нас приглашали без всяких задних мыслей. Я приходил, сидел и молчал. В некоторых домах уже знали, что я люблю фисташки и арахис, и ставили передо мной большую миску, как для собаки, и я сидел целый вечер, не произнося ни слова, только медленно перебираю и ем орешки. У меня был свой метод бесшумно раскалывать фисташки ладонями. После гибели мальчика c нами осторожничали. Был довольно длинный период, когда нас не решались приглашать, но потом попытались, очень деликатно, и мы ответили согласием. Мое молчание было позволительным, Ася же, наоборот, становилась все разговорчивей, особенно воспламенялась она во время разговоров о политике, вступает в споры, всегда приводит неизвестные факты, уточняет детали. Я каждый раз заново удивлялся ее познаниям. Что это? Преимущество учителей истории и географии вообще? Или она унаследовала это качество от своего отца? Она знала, например, численность населения Вьетнама, и где находится река Меконг, и имена премьер-министров Франции до подписания Женевского соглашения, и главные пункты этого соглашения, и когда начались все эти несчастья в Ирландии, и как там появились протестанты, и когда преследовали гугенотов во Франции, и кто они такие вообще, и что в нацистской армии имелось голландское подразделение. В сущности, не всегда было ясно, что она хочет сказать, но она всегда поправляла других или вносила уточнения в какой-нибудь вопрос. Не то чтобы кто-то готов был изменить свое мнение из-за информации, которую она беспрерывно извергала, но я замечал, что мужчины несколько побаиваются ее, когда она сидит вот так среди них на высоком стуле, с папиросой между пальцами, не прикасается к еде, только пьет одну чашку кофе за другой – в такое время, когда другие и не прикасаются к кофе, опасаясь бессонницы.
А я слушал и ее, и других женщин, которые уставали от этих споров и начинали шептаться, сидя около меня, о своих делах. У одной из знакомых появился любовник, и все знали об этом. Никто не остался безучастным, хотя подробности были покрыты туманом. Только муж ее ничего не знал, гордо сидит в углу, этакий поперечник – на всякое высказанное мнение у него всегда находилось прямо противоположное.
Но Ася, как ее описать? Я все еще пытаюсь описать ее такой, какая она бывает в эти первые ночные часы, когда мы еще торчим в гостях, уже должны уходить, но все еще не можем выбрать подходящий момент. А я смотрю на нее, думаю только о ней, обнаруживаю желчные, агрессивные нотки в ее голосе. Странная уверенность в себе. Лишь время от времени, когда кто-нибудь решительно отвергает ее мнение, она ненадолго теряется и прежним детским движением подносит свой кулачок ко рту, точно хочет пососать его. Большой палец секунду крутится у ее губ, но вскоре она приходит в себя и быстрым движением убирает руку ото рта.
Вечера накануне субботы у друзей, у старых приятелей, пустые беседы, лишенные смысла, но связь существует, и она настоящая и глубокая. Я все время смотрю на свою жену, изучаю ее со стороны, чужими глазами, думаю о ней, о ее теле. Сможет ли еще влюбиться в нее кто-нибудь посторонний, кто увидит ее такой, какая она есть, в этой одежде, в этом сером платье с выцветшей вышивкой, кто-нибудь, кто влюбится и за меня?..