Женьке Вильскому золотозубая цыганка нагадала долгую жизнь.

– Сколько? – поинтересовался он и зажмурился в предвкушении ответа.

– А сколько ты хочешь? – Пожилая и изрядно потрепанная с виду гадалка ловко перекатила обмусоленную сигарету из одного угла потрескавшегося рта в другой.

– А сколько дашь? – браво тряхнул рыжей челкой Женька и подмигнул стоявшим неподалеку одноклассникам – Вовчику и Левчику, по редкому совпадению носившим одинаковую фамилию Рева, несмотря на отсутствие родственных связей.

– Я не даю, – ухмыльнулась цыганка и схватила парня за руку, заглядывая тому в глаза. – Дэвел дает.

– Кто? – Женька попробовал высвободить руку, но гадалка с силой удержала ее в своей.

– Дэвел, – строго и значительно повторила цыганка, а потом снова ухмыльнулась и кокетливо пропела: – А позолоти девушке ручку…

– Это кто тут у нас девушка? – высокомерно оглядев гадалку с ног до головы, съязвил Женька и вновь попытался выдернуть руку.

– Я. А что, не похожа? – недобро засмеялась женщина и выплюнула на землю потухшую сигарету. – Денег дашь – скажу.

– Не дам я тебе денег. – Женька наконец-то вырвал руку и автоматически вытер ее о видавшие виды школьные брюки. Этот жест не ускользнул от цепких цыганских глаз, парню стало неудобно, и он зачем-то объяснил гадалке: – Вспотела.

– Тогда сигарету дай! – потребовала цыганка и грудью пошла на Вильского, не отрывая от него взгляда.

– Нет у меня сигарет, – наврал Женька и попятился.

– Есть, – усмехнулась цыганка и постучала коричневым пальцем по левому лацкану кургузого форменного пиджака. – Тут.

– Нет, – предательски покраснел Вильский.

– Есть, – притопнула ногой гадалка. – Зачем девушку обманываешь? Мне Дэвел все скажет, а ты слушай, рыжий! – Она зажмурилась и зачастила: – Сердце большое, в нем три женщины. Нет, пять.

– Скажи еще: «Шесть!» – съерничал Женька, пытаясь скрыть испуг.

– Шесть, – неожиданно серьезно подтвердила цыганка и снова схватила Вильского за руку. – Но ты – ничей.

– Как это ничей? – струхнул Женька и поискал взглядом товарищей в надежде, что те вызволят его из цыганского плена. Но тем, похоже, самим нужна была помощь: окруженные галдящими цыганками разного возраста, они тщетно пытались прорвать плотную оборону голосистых попрошаек.

– Сюда смотри, не туда! – шикнула на Вильского гадалка и больно стукнула заскорузлыми пальцами по его прыщавому юношескому лбу. – Видишь? – Она поднесла к Женькиным глазам свою темную сухую ладонь и ткнула в ее середину указательным пальцем левой руки. – Видишь?

– Что?

– Себя! – Голос цыганки стал глуше, она заговорила тихо и, как показалось перепуганному Вильскому, зловеще: – Смотри еще!

Женька послушно вытаращил глаза, но ничего, кроме испещренной глубокими линиями старческой ладони, не увидел. Цыганский фокус не удался, и тогда гадалка спешно поменяла тактику:

– Дай руку!

Вильский беспрекословно протянул. Цыганка дунула в Женькину ладонь и заскользила пальцем по невнятным линиям, еле заметным на светлой, почти белой коже.

– Смотри! – снова скомандовала она, а потом с невольно просочившейся жалостью в голосе сказала: – Два раза хоронить будешь. Проклят будешь. Жить будешь.

– Сколько? – выдавил из себя притихший Женька.

– Сколько Бог даст, столько и будешь, – сердито пояснила гадалка. – Все иметь будешь, а ничего с собой не заберешь. Умный ты, а один!

– А как же шесть женщин? – криво улыбнулся Вильский.

– Как положено: проводят и дальше пойдут. Дел много – жить надо.

– А я? – выдохнул Вильский, и по его веснушчатому лицу разлилась свинцовая бледность, почти стерев густо рассыпанные веснушки.

– И у тебя дел много. – Цыганка выпустила Женькину руку. – На три жизни.

От слов «на три жизни» на душе у Вильского полегчало, и он с остервенением начал рыться в карманах.

– На! – Женька протянул гадалке смятый бумажный рубль, выданный матерью на школьные обеды, и несколько медяков.

Цыганка, осмотрев добытые честным трудом деньги, сначала взяла рубль, аккуратно сложила его вдвое и засунула в невидимый глазу карман какой-то из многочисленных юбок. Потом двумя пальцами подхватила две копейки, потерла монету о подол и брезгливо швырнула под ноги стоящим неподалеку товаркам. Причем ни одна из цыганок не потрудилась нагнуться, чтобы поднять монету. На ладони у Вильского оставалось еще два медных кругляшка, каждый достоинством в три копейки.

– Возьмите, – попросил он гадалку, на что та ловко выхватила одну из монет и снова утопила ее в цветастых складках. – А эту? – поинтересовался Женька и показал на монетку, оставшуюся на ладони.

– Себе оставь, рыжий, – разрешила цыганка и шепотом добавила: – В Бога не веришь, глупый. Своим законом жить хочешь. С собой носи, на удачу.

– А сколько я жить-то буду?! – требовала ясности Женькина глупая юность.

– Сколько надо, столько и будешь, – бросила через плечо женщина и степенно направилась к своим соплеменницам, сообща окучивающим очередную жертву со словами: «Всю правду скажу… Не бойся».

Пятьдесят лет спустя эта, в сущности, хрестоматийная история совершенно неожиданно всплыла в день похорон Евгения Николаевича Вильского в пересказе поседевших и располневших Вовчика и Левчика, глубоко пожилой матери покойного – Киры Павловны – и трех женщин, пришедших проводить его в последний путь: кто-то со словами непрощенной обиды, кто-то – благодарности, а кто-то – недоумения, словно песню оборвали на полуслове.