3

Последующие дни были полны замешательства, умозрительных выводов и беспокойства. Сэр Стивен уехал с поясом в Руан. Он, граф Иджидио и я условились о том, чтобы ничего не говорить о моей находке ни жене, ни сестре Ричарда, пока она не будет изучена и обсуждена в штаб-квартире, и тайна эта сохранялась до тех пор, пока, наконец, не приехал молодой Санчо, которого мы давно ждали в Риме. Он приехал с двойной целью — встретить сестру и сопровождать ее на последнем этапе пути в Аквитанию, а также помириться с графом Иджидио, с которым много лет враждовал. Поскольку брак Иджидио и Иоанны должен был установить между ними родственные отношения, становящиеся еще более тесными благодаря искренней привязанности Иоанны к королеве, было желательно, чтобы они пришли к мирному соглашению.

Санчо приехал не только с традиционной оливковой ветвью, но и с новостями из внешнего мира, со сплетнями и болтовней — не допустить их в будуар стоило мне и Иджидио больших усилий. В первые же пять минут после своего появления он выболтал — об этом, по-видимому, к тому времени знал весь христианский мир, — что корабль Ричарда не прибыл по назначению и все серьезно опасались, что произошло кораблекрушение.

Иоанна в отчаянии рыдала. Хотя в минуту ярости она однажды призналась в том, что постоянно ревновала мать к братьям, — это произошло на Сицилии, во время ссоры с Элеонорой, когда она обвинила ее в том, что та заботится только о сыновьях — она самозабвенно предана Генриху-младшему, которого называли «молодым королем», Джеффри Бретанскому и Ричарду, а после смерти Генриха и Джеффри ее любовь со всей силой сестринской привязанности сосредоточилась на Ричарде. Она не переставала восхищаться им, черпая гордость в его подвигах, разделяла его разочарование в связи с провалом планов взятия Иерусалима. Иоанна была воплощением женственности — нежная, вечно с глазами на мокром месте, не интересовавшаяся ничем, кроме собственной маленькой личной жизни, но она была из рода Плантагенетов, и Ричард ясно представлял себе, каким мужественным был бы ее сын, если бы она родила мальчика.

— Теперь ушли все мои братья. А Иоанн мне не брат — его поведение было вызывающим с колыбели. Ушли все мои красивые, храбрые, веселые братья!..

Беренгария тоже плакала, проливая слезы изысканно-изящно. Я знала как никто другой, что весь бурный цвет ее страсти к Ричарду увял и выцвел под холодным зимним ветром разочарования, что сапфиры и серебро оказались стекляшками и оловом. Но смерть — или хотя бы слух о смерти — несет с собой ассоциацию святости, некий романтический ореол. Недостатки умершего отступают, их место занимают достоинства и начинают сиять с новой силой, и вдова даже дрянного человека забывает годы несправедливости и помнит только доброту, каждое слово сочувствия. Это относится и к умершим женщинам. Разве наш отец устанавливал тот великолепный мемориальный алтарь в память сумасшедшего создания, прыгнувшего на него и вцепившегося в него своими когтями? При жизни можно утратить иллюзии, смерть же приносит их с почти неопровержимой очевидностью. И Беренгария плакала — не по мужчине, оставившему ее ради Рэйфа Клермонского, а по рыжеволосому рыцарю, которого увидела с дамской галереи в Памплоне, и печаль ее была достаточно искренней.

Я завидовала сестре и жене — они могли плакать. Я же не могла позволить себе слез по лютнисту, по-видимому, разделившему судьбу короля. Но и не могла полностью поверить в версию кораблекрушения: ведь на поясе не было следов соленой морской воды. Однако я понимала шаткость этого свидетельства. Ричард мог продать или потерять пояс, его могли у него украсть задолго до того, как над ним сомкнулись морские волны.

И порой я думала, что, будь Блондель мертв, я знала бы об этом. В памяти все время всплывал тот день и вечер в Акре, когда я не могла ни есть, ни спать, а солнце для меня закрылось тучами, словно разразилась песчаная буря. Ничего не случилось, не было даже пустяковой причины. Причина крылась в моем несчастье! Но я буквально утонула в нем. А в очередном письме, коряво написанном левой рукой, Блондель сообщал, что в такой-то день его ранили, но он был отомщен. И я поняла, что его ранили именно в тот день с затянутым облаками ужасом. Нет, я знала бы о его смерти.

Вслух же я, разумеется, могла высказать свои догадки только о поясе, не побывавшем в море. И мне пришлось подробно рассказать о том, где я его нашла, как искала более детальные сведения, и смиренно принять упреки в том, что до того момента все это скрывала.

И тогда Беренгария сказала, что мы не можем больше оставаться в Риме, надо быть ближе к центру событий. Упаковав вещи, мы уехали в Манс на Майне, где сэр Стивен, завершив свои дела в Руане, и нашел нас на обратном пути. Там нас покинул молодой Санчо, и мы осели в городе, в котором все шире распространялись слухи о судьбе Ричарда.

Все эти истории были столь разными и колоритными, что, не думая о Блонделе и жалея Иоанну и Беренгарию, я, наверное, наслаждалась бы ими. Ричард якобы вообще не отплывал из Акры, а вернулся в Дамаск, присоединился к Саладдину, и они вместе решили повторить великое завоевание Индии, предпринятое Александром. Как бы там ни было, Ричард предпочел Саладдина любому из своих христианских союзников, разве нет? И всем известно, что Саладдин слал ему подарки.

Какой-то капитан сомнительного происхождения поведал о том, как перевозил некоего таинственного пассажира, «ростом выше обычного и с властными манерами», на Мальту, где Ричард якобы присоединился к тамплиерам. Ведь он, несмотря на все оскорбления, нанесенные ему в ходе кампании, всегда относился к великому магистру рыцарей-тамплиеров с почтением, не правда ли? И разве в глубине души он не оставался монахом? Посудите сами: жена находилась от него на расстоянии полета брошенного камня, а он жил в лагерном шатре.

Видели Ричарда и в Англии, в Шервуде, где властвовал объявленный вне закона разбойник Робин Гуд. Один лучник, потерявший в Акре правую руку, вернувшийся домой и присоединившийся к разбойникам потому, что умирал с голоду и был из тех, на кого распространялось милосердие Гуда, увидел и узнал Ричарда. Разве это не правдоподобно? Разбойники Робина Гуда бросили вызов графу Иоанну, Лонгшаму, а также Джеффри Йоркскому. С их помощью Ричард намеревался вернуть себе королевство.

Еще по одной версии Ричард был в Нормандии. Кайенская молочница, доившая корову, подняла голову и увидела высокого нездешнего мужчину с золотисто-красной бородой, который попросил у нее молока. Она дала ему не только молока — такими неотразимыми были его глаза, — но и ломоть хлеба с луком, припасенный к обеду. Он пообещал ей за это поместье и сказал: «Когда-то Англия была отвоевана у Нормандии, и, клянусь Богом, она будет возвращена». Можно ли было верить этому рассказу? Действительно ли Ричард мог так сказать?

Люди с легкостью верили каждой истории, наверное, потому, что они способствовали огромному размаху воображения в массе попранного народа. Каждая из них рождалась в низах, среди тех, кто держал руки около пламени свечи, воображая, что им тепло, жевал кожу от свиного окорока, воображая, что сидит за праздничным столом. Я разговаривала с бедняками в Памплоне, на Сицилии, в Мессине, Акре и Риме и понимала, почему они так доверчивы, разговорчивы и суеверны. Если бедняки когда-нибудь посмотрят в лицо фактам, они перережут себе глотки от полнейшего отчаяния. Но они не делают этого, а притворяются, приукрашивают действительность, фантазируют, верят. Бедняки — самые лучшие христиане, их вера чиста и искренна, потому что иначе им не выжить. Капитан, что высадил человека, так и не сказавшего, чем он занимается, лучник, ушедший к разбойникам, молочница, напоившая чужеземца молоком, — все они были убеждены в том, что видели Ричарда. И если мысль мира ориентирована на второе пришествие Христа, а не на тайну местопребывания Ричарда Плантагенета, то люди воспринимали встреченного ими человека не как короля, но как божество с сияющим ореолом.

Но теперь, когда со мной не было Блонделя, с кем я могла поделиться такими мыслями? Он бы все понял, порадовался бы проблескам человеческой фантазии, но я была окружена реалистами, узколобыми искателями фактов, поддающимися обману больше всех людей на свете. И я держала язык за зубами, повторяя только то, что знала, и непрестанно с тревогой думая о том, что же случилось с Блонделем. Но вскоре ситуация приняла другой оборот.

Все началось с того, что один молоденький грум вскарабкался по стене к нашему окну и, просунув в него взъерошенную голову, в волнении выкрикнул: «Миледи, в городе говорят, что король нашелся!»

— Где? Где он? — воскликнула я, сразу же почти поверив ему, потому что, несмотря на множество доходивших до нас историй, опровергавших одна другую, и на полную неопределенность в отношении судьбы Ричарда, в нас постоянно жила надежда, правда, ослабевающая с каждым уходящим днем.

Но грум ничего не мог добавить к своему сообщению.

— Беги и все выясни, — велела ему Беренгария. — И возвращайся сразу же, как узнаешь что-нибудь еще.

За весь день никаких новых сведений мы не получили. Я вышла в город, чтобы самой послушать, поговорить, порасспросить людей. Король нашелся, слава Богу. Но больше никто ничего не знал.

— Вечером приезжает граф Реймонд из Руана, — напомнила нам Иоанна.

Помолвленная пара переживала трудный период. Вопрос о браке был более или менее улажен, с довольно безразличного согласия Ричарда, еще до нашего отплытия из Акры. Ричард по-своему любил сестру и мог простить все что угодно хорошему крестоносцу, каким был Иджидио, но не учел одного факта: его мать, Элеонора Аквитанская, и отец графа, правитель Тулузы, были злейшими врагами. Элеонора оспаривала право графа на его территорию и не раз пыталась завладеть ею. Иоанна, заручившись согласием Ричарда на брак, могла не принимать во внимание чувства матери, но так поступать она не привыкла. Ей хотелось, чтобы все решилось полюбовно и к всеобщему удовлетворению. Она написала матери из Акры и несколько раз из Рима. Элеонора, занятая отчаянными попытками удержать Англию за Ричардом и не менее отчаянно разочарованная неудачей крестового похода, была очень критически настроена ко всему, что попадало ей в руки или на глаза. Она написала, что дает дочери согласие на брак, но не отказывается от своих претензий на земли, а передает их ей (типичный ход Элеоноры Аквитанской!), при условии, если это решение одобрит сам молодой человек. Иджидио тут же уехал в Лондон. Он отправился бы хоть в Багдад, и даже, если понадобилось бы, босиком — так он был влюблен, но Элеонора отвергла его демарш. Вскоре она написала, что будет в Руане, туда приедет и Ричард и вся семья, собравшись вместе, обсудит этот вопрос. Потом пришло известие об исчезновении Ричарда, и уже сама Иоанна отложила мысли о свадьбе — всем было не до того… Иджидио согласился с нею. Но время шло, миновал и срок предполагаемого траура, который выглядел бы уместным, если бы мы были уверены в смерти Ричарда. Иджидио жил с нами, и мы с Беренгарией проявляли как можно больше такта, потакая влюбленным и часто оставляя их одних. Неопределенность была утомительна для всех. В конце концов Элеонора, крайне расстроенная состоянием дел, прибыла в Руан и нам было предложено собраться в этом городе. Но встреча не состоялась. Руан кишел людьми. Понаедут представители, послы — и всем понадобятся квартиры. А в Мансе мы так хорошо устроены… Разве нет?

— И кроме того, это сильно ранит маму, — сказала Иоанна. — Она увидит свою бесполезную дочь живой и невредимой, тогда как Ричард… — И она снова залилась всегда готовыми слезами.

Но Иджидио становился все более нетерпеливым. К этому времени по городу ходили уже дюжины противоречивых историй, которым поначалу верили, а потом отвергали как выдумки, и в один прекрасный день он сказал:

— Жизнь дана нам для того, чтобы жить. — Он надел свою лучшую одежду, горячо поцеловал Иоанну и отправился к Элеоноре в Руан за разрешением на брак. — И если я ей не понравлюсь, лишь пожалею о том, что у нее такой плохой вкус, вернусь и тут же женюсь на вас, — весело сказал он.

Известие о новом появлении Ричарда дошло до Манса в день, когда мы ожидали возвращения Иджидио. Эти двойные волнения едва не свели Иоанну с ума.

Иджидио запаздывал, и мы отпустили всех слуг и сидели в ожидании; на столике у стены стояла приготовленная еда и все необходимое для подогревания вина, потому что вечер был очень холодным.

Наконец он приехал. Его обычно приятное лицо было испещрено морщинами, отчего выглядело угрюмым. Мне показалось, что он был немного пьян. Мы накинулись на него с расспросами, но свойственная ему любезность имела какой-то необычный оттенок. Чуть ли не отодвинув нас в сторону, Иджидио прошел к камину, протянул к огню руки с негнущимися от холода пальцами и круто повернулся к нам.

— Значит, этот слух дошел и сюда.

— Только сам факт, — подтвердила Иоанна. — Мы надеялись…

— Ваша мать, — злобно проговорил он, — даже не нашла минуты, чтобы принять меня. Она целый день сидела взаперти за письмами к Папе! — Его интонация была несколько презрительной. Он напоминал избалованного мальчика, которого прогнал человек, занятый своими взрослыми заботами.

— О Боже, — вздохнула Иоанна, тактично выражая разочарование, которого не могла испытывать, потому что голова ее была занята совсем другим. — Но, милорд, если добрая весть подтвердится, Ричард будет у нас на свадьбе, и это лучшее, на что мы можем надеяться. Скажите же нам, это правда?

— Любовь моя, — граф схватил с бокового столика холодную курицу, оторвал от нее ногу и принялся, чавкая, обгладывать ее, — как это может быть правдой? Сначала был какой-то капитан — не так ли? — видевший короля на Мальте, потом лучник, узнавший его в Шервудском лесу, а затем молочница, с которой он разговаривал в Кайене. А теперь появился какой-то лютнист, который якобы потерял своего хозяина где-то под Веной, не смог за ним уследить из-за болезни, а потом притащился в Руан, чтобы рассказать эту небылицу…

— О, — воскликнула я, — вот это вполне правдоподобно. С ним действительно был лютнист… а пояс оказался в Вене.

— Полно! — Граф обвиняющим жестом ткнул в мою сторону костью. — Такие басни рождаются благодаря доверчивости людей. — Разозлившись на Элеонору, отказавшую ему во внимании, он, по-видимому, забыл, что сам принес в наш дом слухи о Мальте, о Шервудском лесе и еще с полдюжины других и разделил с нами и волнения, и домыслы. Новая версия лишила смысла его поездку в Руан, поэтому он ее начисто отвергал. — Посудите сами, Анна, некоторые подробности делают эту историю не заслуживающей доверия. Прежде всего, молодой человек утверждает, что они с Ричардом ехали по суше. Но теперь каждому известно — это клятвенно подтверждает и епископ Солсберийский, — что Ричард отплыл из Акры в Дувр. А менестрель, как и все ему подобные, захотел прославиться и, разумеется, как профессиональный рассказчик небылиц, расписывает теперь свои встречи с Ричардом, чем не могут похвастаться другие. «Я потерял его в Эедбурге, под Веной». Ну как, скажите мне, можно «потерять» человека таких размеров, как Ричард Плантагенет? Не в бою, не от болезни — нет, просто как иголку, оброненную в сено! — Иджидио швырнул в огонь куриную кость. — А особенное негодование и сожаление вызывают у меня россказни из-за их влияния на людей, которым Ричард был дорог. — Он посмотрел сначала на Иоанну, потом на Беренгарию. — Они бередят рану, которая давно должна зарубцеваться. Ричард, да упокой Господи его душу, попал в кораблекрушение и утонул. Нужно объявить по нему траур, отслужить молебны за упокой его души и…

«И забыть», — подумала я. Оборванные нити снова вплетаются в неумолимый узор жизни, и молодых мужчин, желающих жениться на молодых женщинах, следует правильно понимать и внимательно выслушивать. Я посмотрела на Беренгарию. В конце концов, мы говорили о ее муже, о человеке, которого она когда-то безнадежно любила, несмотря даже на…

Беренгария тяжело дышала, ее грудь учащенно трепетала под корсажем платья.

— Если Блондель говорит, что потерял Ричарда под Веной, значит, так оно и было, — выдохнула она. — Мне точно известно, что из Акры Блондель отплыл вместе с ним. Я очень хорошо и очень давно знаю Блонделя — не было случая, чтобы он солгал или стремился прославиться. Он отправился с Ричардом на Иерусалим, и мы с каждой почтой получали от него письма — это может подтвердить и Анна — правдивые, честные; в них не было и намека на свои собственные подвиги. Больше того, он давно пообещал мне заботиться о Ричарде ради меня, и если он его «потерял», то мы можем быть уверены в том, что произошло предательство. — Она немного задыхалась, но голос ее звучал уверенно, и когда мы направились к боковому столу, где нас ожидало холодное мясо, движения королевы были настолько плавными и спокойными, что я подумала: сейчас она предложит Иджидио поесть еще или нальет ему вина. Но Беренгария взяла большой серебряный колокольчик, служивший для вызова пажей, и тряхнула его так сильно, что звон разнесся по всему дому.

— Я еду в Руан, — объявила она, поставив колокольчик на место. — Если многие думают так же, как вы, граф Иджидио, — а я не сомневаюсь, что так и есть, — мне следует поехать туда и сделать все возможное, чтобы доказать им, что это правда. Кроме того, я должна увидеть Блонделя и услышать все от него самого.

— И я с тобой! — воскликнула я, потому что она выразила и мои мысли.

— Я поеду быстро, — предупредила Беренгария.

— Я тоже.

Иоанна молча смотрела на нас обеих.

— Я не останусь здесь одна. Я… я… — Она взглянула на графа. Расставаться с ним ей не хотелось, с другой стороны, он только что приехал и вряд ли был расположен ехать ночью обратно.

— Граф Иджидио, разумеется, будет нас сопровождать, — мягко проговорила Беренгария, и, клянусь, я не могла бы сказать, прозвучала ли в ее голосе наивность или хитрость. — Мы едем ради служения королю. — Она повернулась к заспанному пажу, приглаживающему в дверях взъерошенные волосы, и отдала необходимые распоряжения. Дочь старинного королевского рода, жена короля, она в тот момент была вполне достойна своего ранга и так величественно несла на себе украшение из стекла и олова, словно это была бесценная реликвия.