1

Больше никто не отрицал очевидного: происходящее в Ленинграде настолько невероятно, что даже самое богатое воображение было бессильно представить весь ужас грозившей городу катастрофы.

Мать Марины умерла.

Маришка умерла.

Антон умер.

Обстрелы продолжались.

Бомбежки продолжались.

Зажигательных бомб стало меньше, и Татьяна знала это потому, что было меньше пожаров, и еще потому, что, пока она шла к Фонтанке, оставалось все меньше мест, где она могла бы погреть руки.

Как-то, в одно ноябрьское утро, пробираясь к магазину, Татьяна заметила двух мертвецов, лежавших прямо на тротуаре, а когда два часа спустя возвращалась обратно, их стало уже семь. Они не были покалечены. Не были ранены. Просто умерли.

Она невольно перекрестила их, но тут же подумала: «Что это я делаю? Крещу мертвецов? Советские девушки не крестятся!»

Для Бога в Советском Союзе не было места. Сама идея Бога шла вразрез с принципами, по которым они жили: вера в честный труд, в мудрость товарища Сталина, защита государства от внутренних и внешних врагов. В школе, по радио, в газетах утверждалось, что Бог – это неумолимый угнетатель, жестокий тиран, который веками держал в рабстве невежества русских рабочих и крестьян, не давая им распрямить спины. После революции Бог стал еще одним препятствием на пути к строительству социализма. Истинные коммунисты не могли поклоняться Богу. Они верили в светлое будущее, которое создадут своими руками. Об остальном позаботится государство. Оно накормит, даст работу, защитит от врага. Татьяна слышала это в детском саду, школе, от пионервожатых. Она стала пионеркой, потому что никто не считался с ее желаниями, но когда в десятом классе пришло время вступать в комсомол, отказалась. Не из-за Бога. Просто отказалась. Татьяна всегда считала, что коммунист из нее выйдет неважный: слишком уж любила она рассказы Зощенко.

Еще ребенком, в Луге, она знала верующих женщин, вечно пытавшихся приобщить ее к церкви, окрестить, научить основам религии, заставить поверить в Бога. Она неизменно убегала от них, скрываясь за разросшейся сиренью в соседском саду и наблюдая, как они плетутся по деревенской дороге. Но прежде они с добрыми улыбками на морщинистых лицах неизменно норовили перекрестить убегающую девочку и кричали вслед:

– Таня! Таня, вернись!

Татьяна снова подняла руку ко лбу, но на этот раз перекрестилась сама.

Почему ей вдруг стало легче?

Словно теперь я не одна.

Она решила зайти в церковь напротив своего дома. Интересно, а бомбы попадают в церкви? Наверное, Бог не допустит. Вряд ли немцы сумеют отыскать ту маленькую церковку, где она скрывается.

Для того чтобы войти в почтовое отделение, ей пришлось переступить через труп. Мужчина умер прямо на пороге.

– Сколько он здесь пролежал? – спросила она заведующего.

Тот беззубо ухмыльнулся:

– Скажу, если дашь сухарь.

– Я не так уж стремлюсь это узнать, – отмахнулась она, но сухарь все равно протянула.

В темноте никто не видел, что происходит с их внешностью. И никто не мог вынести того, что происходит с их внешностью. Даша убрала все зеркала из комнат и кухни. Никто не желал даже случайно встретиться глазами с собственным отражением.

Чтобы скрыть собственное тело от себя и окружающих, Татьяна носила фланелевую нижнюю сорочку, свой шерстяной свитер, Пашин шерстяной свитер, толстые носки, длинные ватные штаны, поверх которых надевала юбку и телогрейку. Телогрейка снималась только на ночь.

Даша сказала, что у нее груди ссохлись, а Марина тут же вспылила. Какие там груди! Она мать потеряла! И отдала бы все, чтобы ее вернуть, не только какие-то груди!

Даша извинилась, но, прибежав в кухню к Татьяне, расплакалась:

– Танечка! Что мне делать? От моей груди одни мешочки остались!

Татьяна принялась растирать спину сестры.

– Ну, родная. Это еще не самое страшное. Держись, Даша. Пока еще все не так плохо. У нас осталась овсянка. Я сейчас сварю кашу.

После смерти тети Риты Марина по-прежнему каждый день ходила в университет, хотя профессора не читали больше лекций. Да и учебников не было. Хорошо, что немного топили, и Марина сидела в библиотеке, пока не приходило время спуститься в столовую, где давали нечто, гордо именуемое бульоном.

– Ненавижу бульон, – признавалась Марина. – Одна вода.

– Зато горячая, – утешала Татьяна, согнувшись около почти пустого мешка с сахаром. Зато у них еще была ячневая крупа. – Только не касайся ячки. Нам на ней тянуть весь следующий месяц.

– Но здесь не больше чашки! – ахнула Марина.

– Хорошо, что ячневую крупу нельзя есть сырой, – заметила Татьяна.

Но она ошибалась. На следующий день крупы стало меньше.