Глава 22

Семь месяцев спустя ясным холодным зимним вечером пароход из Стокгольма прошел фиорд Нор-Лангер и двумя короткими гудками радостно возвестил о прибытии в шведский порт Халвершольм. Маленькое крепкое судно было сразу пришвартовано, горстка тепло одетых пассажиров высажена на берег, и, несмотря на то, что новый консул нарочно не сообщил заранее о своем приезде, его встретил низенький шумный бородач в синем кителе, который представился начальником порта Андерсеном и с добродушной улыбкой объяснил, что о приезде мистера Брэнда с сыном ему сообщили из пароходной компании.

Город уже лежал под толстым покровом снега, небо искрилось мириадами звезд, колючих и ярких, как алмазная пыль, северный ветер, рыскавший вокруг таможни, пронизывал и бодрил. Жизнерадостный Андерсен с не лишенным природного любопытства радушием пригласил новичков к себе на ужин, но консул поспешил объяснить, что они поужинали на пароходе, и его сын, только что оправившийся от продолжительной болезни, слишком устал, поэтому они сейчас больше всего хотят добраться до своего нового места жительства.

Консульство, к которому Андерсен охотно их проводил, было совсем близко — каких-нибудь несколько сот метров от конца причала. Дом на серой каменной террасе выходил узким фасадом прямо на занесенную снегом широкую дорожку ипподрома. Это было скромное жилище, казавшееся смешным из-за островерхой крыши и заостренных слуховых окон, но прочное и компактное, с жилыми помещениями вверху и офисами под ними на первом этаже, в которые вел обнесенный оградой боковой вход.

В доме не нашлось никого, кроме старика-сторожа, попыхивавшего пеньковой трубкой у большой изразцовой печи в подвале, и Андерсен настоятельно предложил помощь своей жены в устройстве их ночлега. Возможно, им понадобится свежее молоко, или топливо, или дополнительные одеяла — у миссис Андерсен есть два запасных пуховых одеяла, она была бы счастлива их принести. Но консул решительно отказался. Беглый из-за утомленности осмотр не слишком просторной квартиры позволил ему оценить ее чистоту и удобство. Спальни были убраны, белье и полотенца свежие. Он заверил начальника порта, что они с сыном старые вояки, поблагодарил за предложение подать им утром горячий завтрак — настоящий шведский завтрак! — проводил до двери и наконец-то от него избавился.

Поднимаясь по чисто вымытой сосновой лестнице, консул вдруг ощутил, как сильно он устал, какой тяжестью легли на его плечи эти последние месяцы. Он почувствовал себя постаревшим, сильно постаревшим; он ссутулился сильнее прежнего; в волосах, нуждающихся на затылке в стрижке, засверкала седина, а черты лица, более не подпираемые тяжелым мясистым подбородком, заострились. Сегодняшнее напряжение изгнало высокомерие из его глаз, измученное заботами лицо выражало смиренность. Впрочем, он чувствовал облегчение, находясь здесь, в этом затерянном порту, вверенном в его единоличное управление — без сомнения,  Бэйли, которого он когда-то опорочил, оказал ему услугу, предложив перевести его, а на его место поставить Элвина Деккера. В Сан-Хорхе были сильно настроены против него. Да и Николас, физически выздоровевший, разумеется, не смог бы сбросить печаль и апатию в среде, постоянно напоминающей о прошлом. Может быть, здесь, среди этих сверкающих северных снегов, так сильно отличающихся от выжженных иберийских пустошей, жизнь будет лучше для них обоих… по крайней мере, для Николаса… Для себя ему ничего не надо.

Да, мрачно подумал он — как никогда чувствуя себя гомеровским героем, битым и ломаным, но мужественно противостоящим ударам судьбы — отныне его амбиции должны быть принесены в жертву во благо сына. И он действительно находил утешение, предвкушая уготованные ему тяготы. Разрушенное здание его гордости все же не было уничтожено окончательно, и из благородных руин пророс изысканный цветок мученичества. Отныне он будет довольствоваться «легкой пробежкой»… навстречу «вечеру жизни» — эти выражения уже сейчас занимали прочное место в его речи, этакий пароль из грядущих дней. Даже мысль об утраченной рукописи о Мальбранше больше не возбуждала. С вызывающим жалость величием он уже видел себя новым Карлейлем^[12]: труд его жизни уничтожен порочным слугой, но — в отличие от того, другого историка — обстоятельства его жизни, личная драма, поразившая его в самое сердце, не позволяли ему этот труд восстановить.

Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».

— Ты не спишь, Николас?

— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.

— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.

— По крайней мере, здесь нет сада.

— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.

Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?

Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.

Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:

— Папа, где я буду учиться в этом городе?

— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду учить тебя, как раньше.

— Нет, папа. Я хочу в школу.

Брэнд невольно вздрогнул.

— Николас…

— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.

— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.

 Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.

— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.

— Что?!

Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:

— Ты же знаешь, что я ей написал? И еще… — собрав все свое мужество, он выпалил: — Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа…

От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына. Не давая ему опомниться, Николас продолжал:

— Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли — большие корабли — мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…

В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец-то смог вымолвить:

— Ты хочешь сказать, что она… — он заколебался, почти сдаваясь. — Что она… пригласила тебя к себе?

— Да, папа.

— И… на сколько времени? — Ему приходилось подбирать слова.

В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.

— Это зависит от тебя, папа, — спокойно и неожиданно тактично ответил он, — и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.

В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее, внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Марианна… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…

Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.

— Ты мне позволишь, правда, папа? — спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости, тоном. — Ты обещаешь всё устроить?

Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.

И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.

— Николас, — произнес он с вернувшейся к нему высокопарностью. — Между нами многое произошло за последние несколько месяцев. И всё же, видит Бог, моя совесть чиста, а если в чём-то и есть моя вина, прошу меня простить. Только не позволяй простому несчастному случаю… или невольной ошибке… разрушить наши взаимные чувства. У нас по-прежнему есть будущее. Если мы захотим, то, я уверен, что однажды нам удастся вернуть… ту близость в мыслях и чувствах… которую я ценю больше всего на свете…

За этим печальным монологом снова последовало продолжительное молчание, а в темноте не завешенного окна тем временем вспыхивало и гасло полярное сияние — полет душ сквозь непроницаемые небеса. Тяжело вздохнув, консул нерешительно поднялся и покорно направился к двери, но вдруг остановился и — без особой, впрочем, надежды — обернулся.

— Ты бы не хотел?.. — тихо начал он, искоса тревожно глядя на сына. — Ты не будешь возражать, если я тебе почитаю?

Мальчик отвел глаза. Он хотел отказаться — резкие слова уже готовы были сорваться с его языка. Но что-то его остановило. Отвернувшись, он пробормотал:

— Хорошо. Если ты хочешь…

Довольная улыбка, жалкая и почти глупая, растеклась по потерянному осунувшемуся лицу консула. Неуклюже, с излишней поспешностью он бросился в другую комнату, порылся в чемодане и вернулся со знакомым томом в красном кожаном переплете. Прочистив горло, он сказал:

— Давай возьмем главу, в которой говорится о крупных птицах Америки — это очень интересно… и поучительно. Как же давно мы не проводили время вместе за этим маленьким удовольствием!

Усевшись на кровать, он поправил очки и приглушенным голосом начал читать:

Он оборвал чтение на полуслове.

Николас, лежа на боку и жадным взором глядя на фотографию женщины на прикроватной тумбочке — эта странная, но миловидная женщина его мать, которая скоро обнимет руками его голову и прижмет к груди — не обращал на него никакого внимания. Он не слушал… Он совсем его не слушал.