С ВЕЧЕРНИМ ПОЕЗДОМ

Петрова задержали кое-какие дела в редакции одного журнала в Петербурге, и он возвращался к себе на дачу поздно вечером с пассажирским поездом.

В вагоне было очень немного проезжающих, да и те, что были, повылезли на первых же станциях. Так как ему оставалось ехать еще часа два с лишком, а читать газеты было уже поздно, то он и решил устроиться поудобнее и если не заснуть, то по крайности основательно подремать. Вытянув наискосок ноги на противоположный диван и закрыв глаза, он стал обдумывать повесть на тему из фабричного быта, на три, на четыре печатных листа. В дороге он поступал всегда так: когда хотел не спать, то обдумывал статью по какому-нибудь общественному или литературному вопросу, подбирая неприятности по адресу противников; в противном же случае — повесть или роман, так как это всегда нагоняло на него сон…

Как он ожидал, так и случилось; из его обдумывания ничего не выходило, нить мыслей между тем постепенно порвалась, и он незаметно задремал. В таком состоянии он находился, однако, недолго; стук выходной двери заставил его вздрогнуть и открыть глаза.

В проходе около него стоял господин ростом выше среднего и лет тридцати слишком, в мягкой фетровой шляпе и в длинном черном пальто. Заметив, что Петров не спит, он дотронулся до края шляпы и сказал:

— Извините!.. Нет ли у вас спичек? Забыл захватить с собой, а курить безумно хочется…

При этих словах на лице Петрова выразился испуг: этот голос и эта фигура ему напомнили Волховского, которого почему-то он считал умершим…

— Это не вы ли Волховской? — спросил он нерешительно, вынимая из кармана коробку шведских спичек в старом серебряном футлярчике.

При этом вопросе Волховской, — так как это был он, — сделал невольное движение назад, как будто не желая быть узнанным, но затем, так же быстро поборов это чувство, отвечал: «Да; это — я», и, сев напротив Петрова, устремил на него взгляд своих больших серых глаз, которые как-то болезненно блестели из-под надвинутой на них шляпы.

— Что вы на меня так странно смотрите, — сказал Петров, — как будто вы меня не узнаете?

— Ну вот еще; конечно, я вас узнал: вы Василий Васильевич Петров…

— Слава тебе Господи! А то уж я начинал думать, что вы — не вы… Вот уж не ожидал вас встретить! Признаться сказать, мы уже думали, что вы умерли… Ведь вы не мертвец, не порождение ада, пришедшее меня смущать в вагоне? — пошутил Петров.

— Нет, я жив еще… Если бы я взаправду умер, то вы, конечно, первый бы написали мой некролог.

— Ну, отчего же — первый? Может быть, и вовсе не написал бы… Я ведь некрологами не занимаюсь…

— Я вижу, вы не переменились!.. Вы все тот же и считаете ниже вашего достоинства написать некролог о маленьком писателе… Вы считаете, что это дело репортеров, но ведь и из репортеров выходят иногда гениальные люди…

— Ну, да и вы, как посмотрю, тоже не изменились, — возразил немного задетый Петров, — вы, кажется, все еще надеетесь проснуться в один прекрасный день гением… Однако, в ожидании этого события, скажите, пожалуйста, ведь вы, кажется, года три назад сильно заболели?

— Не кажется, а даже наверно…

— Что же потом с вами случилось?

— Как видите, не то, что вы думали: я не умер, а просто уехал из Петербурга.

— Любовь?

— Может быть… А может быть, и нет…

— Вы всегда были не в меру чувствительны и каждую пустую интрижку раздували в целого слона… Гмм… Таким образом, вы, значит, путешествовали… Где же: за границей?

— Отчасти… Теперь я еду в направлении противоположном тому, которому обыкновенно следуют; на Одессу, Константинополь и Афины и так далее…

— Зачем же вы едете с пассажирским поездом?

В задумчивых глазах Волховского пробежало что-то тревожное, и он скороговоркой отвечал:

— Дело в том, что тут по дороге мне еще кое-где надо вылезать… по одному делу…

Петров по натуре принадлежал к числу людей, которые любят почему-то все выяснить, даже то, что совершенно до них не касается, и поэтому стал выспрашивать у своего спутника, не в Бологом ли ему надо слезать, а если не в Бологом, то где именно? Но эти нескромные вопросы остались без ответа… Волховской жадно курил папиросу и не отвечал…

Так как он откинулся назад, то Петров мог теперь более ясно разглядеть происшедшие в нем перемены за то время, что он его не видел. Волховской сильно осунулся, нос заострился; борода, которую он прежде подстригал аккуратно, теперь заросла и потеряла форму; жидкая растительность, до которой, очевидно, редко касались ножницы, покрывала и щеки; его серо-зеленоватые глаза глубоко ввалились и к обычной их выразительности прибавился какой-то беспокойный блеск… Глядя на него, Петров вспомнил его первое появление на литературном поприще, его нервно-веселый и слабый характер и его причуды, вспомнил, что они были сначала в добрых отношениях и как потом они разошлись вследствие различия, как ему казалось, взглядов на общественные вопросы и «художественного» отношения Волховского к беллетристике, что Петров считал второстепенным и даже пустым делом.

Несколько минут оба молчали, после чего Волховской сказал:

— Когда я задумаюсь, сидя в вагоне, то шум и грохотание поезда мне начинает казаться чем-то особенным… Иногда мне представляется, что вагон, колеса, цепи, паровоз, — все это между собою разговаривает на своем железном языке, на очень грубом и грозном языке… Кажется, как будто они сообщают что-то очень тревожное, так что даже жутко становится…

Над бегущим поездом между тем надвигалась темная, облачная ночь и мимо окна летели тысячи ярких желтых искр, выбрасываемых паровозной трубой.

— Вот это тоже очень оригинально и красиво, — продолжал он, нагнувшись к окну и наблюдая за полетом искр. — Посмотрите, какие крупные искры! Сотни, тысячи острых огоньков на черном фоне… Летят, летят и тухнут, ничего не освещая… Помните, где-то у Диккенса в святочном рассказе или в сказке Андерсена яркий огонь горит в камине и искры между собою разговаривают?

Петров улыбнулся с выражением некоторого снисхождения и сказал:

— Фантазия! Теперь я вижу, что вы действительно не умерли…

На лице Волховского вспыхнул легкий румянец, и он живо возразил:

— Ну, да, фантазия! Что же из этого? Я со своими фантазиями никому ведь не мешаю…

Петров почувствовал в себе неожиданно некоторый прилив добродушия и спросил Волховского с участием в голосе:

— Отчего вы больше ничего не пишете? Писали и вдруг умолкли!.. Чем объяснить это «altum silentium»?^[3]

— Отчего не пишете? Вот это мне нравится! Не вы ли сами критиковали меня?.. Вот и выходит, что когда пишешь, говорят, зачем пишешь, а когда не пишешь — зачем молчишь?

— Ну, все-таки вы могли бы писать хотя бы для себя… У вас же есть потребность?..

— Конечно, есть… Года два назад я опять стал усиленно работать, но ничего не выходило… Начал писать роман, но уже на половине как-то разъехался, растерял своих героев, сбился с основной мысли и ничего дальше не пошло. Попробовал написать драму — та же история! Сочинил несколько рассказов совершенно реальных, в современном вкусе, но и они мне показались такими тусклыми, что я не мог смотреть на них без тошноты и все решительно сжег… Как будто сам сатана мне заколотил голову!..

— Может быть, вам это только так кажется?

Волховской уныло покачал головой…

— Нет, не кажется… я нарочно себя проверял: задался темой, написал повесть и затем стал ее сокращать, чтобы не было ничего лишнего… Сокращал, сокращал, и что ж бы вы думали? Осталось только восемь строк, то есть одна тема… Все остальное оказалось лишним! Эту процедуру я повторил над другой повестью, и опять получилась та же история! Каково?.. Для меня стало ясно, что мой талант отсырел, точно старый фейерверк… Я понял, что у меня еще тлеют внутри искры, да уже не те, а вроде вот этих, что летят из паровоза: они тоже ярки, но ничего не освещают… Это было мучительно!

Петров провел рукой по своему большому лбу, потом поводил пальцами по переносью и, подумав, сказал:

— Конечно, у вас талант был всегда несколько, как бы это выразиться, экзотический… Вы рассказывали хорошо, но большей частью о положениях исключительных, что и делало большую часть ваших работ, скажем резко, бесполезными. Кроме того, везде у вас, даже в лучших местах, сколько помню, пробегала эдакая струйка ипохондрии, что придавало вам характер какого-то безразличия, равнодушия… Словом, я не могу сейчас сразу указать на все ваши слабые стороны, но талант, во всяком случае, всегда у вас был, и я не вижу причин, чтобы он ни с того, ни с сего вдруг и окончательно пропал.

— Нет, не ни с того, ни с сего, причины были; а тем более, у нас очень трудно работать… Или превозносят, или хулят… Талант, пожалуй, и признают, а работу всегда порицают… Кроме того, о чем ни напишешь, говорят, что это уже было, что это уже сказано… Это, говорят, вы взяли у такого-то, это — у такого-то…

— Ну, так что же из этого? — прервал с удовольствием Петров, тем более, что пользование чужими мыслями он считал совершенно естественным и законным. — Охота вам обращать на это внимание… Под луною нет ничего нового…

Волховского передернуло.

— Не говорите, пожалуйста, о луне, оставьте ее в покое! — воскликнул он.

Петров удивленно взглянул на него…

— Почему это?

— Да так… я потом, может быть, вам это объясню… Может быть… Так что вы сказали?

— Я хотел сказать, что если на все обращать внимание, то придется весь век просидеть сложа руки… Так и жить нельзя!

— Наконец, если уж вы хотите знать, я душевно устал… Я не могу очнуться от состояния какого-то испуга и удивления перед тем, что происходит. Незаметно, с концом века, к нам хлынули новые течения, новые веяния… Я увидал, что стою между прошлым, в котором жил, и настоящим, в котором все ново и неизведанно… Огромный переворот во всем! Новая мировая политика, новые взгляды на права и обязанности людей, всеобщее осуждение войны и воинских подвигов, которые тысячи лет поэты воспевают, и рядом с этим всеобщий поход на древний мир, раскапывание вековых могил праотцев; новые открытия и, наконец, грядущее господство женщины!.. Какой надо иметь душевный запас, чтобы со всем этим освоиться и броситься в эти новые волны. Тут нужны новые песни и новые лютни, чтобы воспевать будущих героев мира и будущих женщин… По-моему, женщина и так уже была сильнее нас; чем же она станет в будущем?! Я смотрел на женщину совсем иначе… Мне она представлялась созданием удивительным, таинственным. Она даже не всегда мне казалась человеком, потому что через нее мы входим в общение с Богом и с злым духом… Древние египтяне поняли, что это за великая сила, и создали культ Изиды… Говорят, что тогда-то и установятся настоящие нравственные отношения между мужчиной и женщиной, когда они во всем будут принимать одинаковое участие… А я думаю, что это может выйти и не так!.. В женщине много добра, но в ней и могущество зла…

— По моему мнению, — сказал Петров, — все эти ожидания всяких несчастий для общества от освобождения женщины от мирского рабства ни на чем не основаны… Нельзя же из-за каких-то там ваших Изид и тому подобного продолжать третировать женщину, как красивое животное. Вы, сами того не замечая, исповедуете не культ Изиды, а культ очаровательной дамочки; а между бедными женщинами есть много далеко не очаровательных, которые требуют себе куска хлеба и более ничего… Удивляюсь, что вы, литератор, этого не понимаете!..

На лице Волховского изобразилось нечто вроде испуга.

— Да ведь я же и говорю, что я отстал… Я отлично сознаю, что нахлынуло что-то совершенно новое, но уже двигаться с ним рядом не могу, потому что оно бежит, летит вперед…

— Вы преувеличиваете… Мир никогда не стоял на месте… Каждый день приносит что-нибудь новое, а если вы говорите о нравственных принципах, то все это уже прекрасно выяснено еще в минувшем веке; все уже сказано и нового тут ничего не прибавишь…

— А по моему, можно сказать, но вот в этом-то и загадка — как и кто будет говорить… Мне кажется, это будет тот человек, который сумеет, если можно так выразиться, написать похвальное слово мировому злу и даже его возвеличить увлекательно и убедительно… Я давно уже нахожу, что у нас понятия о добре и зле, о положительном и об отрицательном совершенно ложны. Пора заступиться за зло! В жизни и в природе не знаешь, где начинается одно и кончается другое… Последнее время стремление к абсолютному добру приняло такие размеры, что даже начинает раздражать. По моему, в большом количестве добро нестерпимо… Да и что такое значит жить в добре, по правде? По-моему — не жить, потому что сама жизнь есть не только добро, но и зло… Когда я хожу по земле, я давлю ногами невинных букашек; когда пью воду, то с каждым глотком уничтожаю миллионы инфузорий… И таким путем можно доказать, что зло господствует наперекор всему и все, даже проповедники самого чистого добра, влекли за собой большие несчастья, и еще вопрос, хорошо ли они поступали?.. Зло никогда не исчезнет! Вы помните, в Апокалипсисе говорится, что и смерть и ад на веки вечные будут повержены в озеро огненное? Не указывает ли это предсказание на то, что то, что раз создано — уже не будет уничтожено, и хотя в огненном озере, лишенное способности вредить, зло будет все-таки существовать?.. А вдруг явится новый Прометей, который из любопытства, или из жалости к сатане ослушается «сидящего на белом престоле», да возьмет и похитит огонь из этого пылающего озера… Что тогда?

Петров слушал с удивлением и не без некоторой тревоги, так как мысли его ему показались более чем странными… Тот между тем продолжал говорить в том же духе, но еще более замысловато, на тему о еще дремлющих силах природы, которые человек постепенно призовет к деятельности и от них же погибнет… Все это он излагал горячо, но чем далее, тем бессвязнее. Петров с тревогой посматривал то на него, то на часы и старался более ему не возражать.

Между тем, поезд уменьшал ход и стал подходить к какой-то станции. Однообразный грохот колес заменился сильным шумом дождя, падавшего целыми потоками на крышу вагона и струившегося по стеклу окошек. Гром гудел почти беспрерывно. Поезд остановился.

— Да, «кто знает, что еще на дне времен таинственно хранится!» — сказал, подымаясь, Волховской и затем неожиданно спросил:

— Не выпить ли нам коньяку?

— Ну вот еще! Охота вам пить на ночь! Да и не стоит выходить; разве вы не видите, какой дождь?

— Ну, а я все-таки выпью, а то как-то жутко ехать в такую погоду, — возразил Волховской и быстро вышел.

Петров слышал, как он поскользнулся на ступеньках, и ему стало неприятно.». Странный собеседник вернулся уже с последним звонком, вскочил на ходу и вошел в вагон в мокрых сапогах с крупными каплями воды на пальто и на шляпе и с руками, выпачканными в саже. Но, казалось, он этого не замечал.

Он уселся опять против Петрова, снял шляпу, поискал в кармане пальто платок и, не найдя его, стал обтирать лоб грязной ладонью. Лицо его было бледно, рот кривился какой-то странной улыбкой, а давно нестриженные и нечеса-нные волосы плоскими космами падали на уши и на лоб…

— Проливной дождь! — сказал он, — а я все-таки рюмки две коньяку успел выпить… Каково?

— Напрасно! — сказал Петров с оттенком раздражения в голосе. — Ведь вам это должно быть вредно…

— Почему «мне» вредно, а не вам?

— И мне, и вам, и всякому, кто ни с того ни с сего пьет такие крепкие напитки на ночь…

— Ну, хорошо, сколько еще нам осталось времени?

Петров посмотрел на часы и сказал:

— Я не знаю, сколько вам осталось. А я через полчаса буду на месте…

— Ну, все равно. Значит, есть еще немного времени, хотя я мог бы вам сказать еще многое, многое… А теперь я все-таки хочу поделиться с вами очень важной идеей или, если хотите, фактом, ужасно странным… Вот в чем дело. Случалось ли вам как-нибудь неожиданно для вас погрузиться в глубочайшую задумчивость, когда в голове как будто не остается ни одной мысли?

— Ну, случалось, — отвечал Петров, сам не зная отчего поглядывая по сторонам. — Что ж из этого?

— В таком состоянии, — продолжал Волховской, понизив голос и взяв Петрова за пуговицу, — в таком состоянии весь мозг как будто бы освобождается от необходимости работать, в особенности если ничего в это время не болит… Тогда что-то внутри вас, ваше внутреннее «я», начинает испытывать особенный отдых, вроде нирваны, точно вы сидите в какой-то тепленькой ванне, в спокойном розовом свете и кругом ни звука!.. Но вот волшебство! В вашем мозговом зеркале вдруг, ни с того ни с сего, начинают отражаться образы и картины, которых вы никогда не видали, ни при каких условиях жизни… Понимаете ли — никогда!.. И это не цельные образы, не цельные картины, а какие-то обрывки чего-то, точно полустертые, древние письмена, и вы никак не можете уловить их смысл, зацепиться за какой-нибудь узелок, чтобы с ним пройти по этому лабиринту и выбраться из него… Случалось ли с вами что-либо подобное?

— Да ведь вы сами же говорите, что «этого» никогда не было?

— Не было, да не совсем… Не было и даже наверно не было в действительной, настоящей жизни, но «могло» случиться когда-нибудь, в давно прошедшем, скажем, не с вами, с Петровым, а с каким-нибудь нубийским рабом; а может быть, это еще должно случиться в будущем, что еще удивительнее…

— Это все ни более ни менее, как рефлексы нашего мозга, — сказал успокоительным тоном Петров, которому этот совершенно необыкновенный оборот разговора очень не нравился, также как и вид его собеседника, хотя последний выпил и немного…

— Может быть, это даже болезненное явление, — прибавил он осторожно… — Ведь не верите же вы в переселение душ? Наконец, сами же вы говорите, что явления эти совершенно бессвязны…

— Да, бессвязны… Но постойте! — при этом он лукаво улыбнулся и стал говорить еще тише… — Я таки добился своего и поймал, наконец, руководящую нить; правда, очень тоненькую паутинку, но уж я ее держу и не выпускаю… Я теперь кое-что знаю! Но только, пожалуйста, никому не рассказывайте, пока я это не разработал… Вот как это было… Я должен был расстаться с одной особой, расстаться окончательно; иначе нельзя было поступить. Я был очень расстроен: не находил себе, что называется, места… Тогда я решился отправиться в деревню, к своей старой тетке… Она была вдова, дочь ее была где-то замужем и последнее время у нее редко кто бывал… Другим, кто не может найти в самом себе второго человека, с которым можно было бы побеседовать, в ее усадьбе было бы очень скучно, но не для меня… Я нашел в себе этого второго «я» и убежден, что можно было бы найти даже нескольких… С теткой я проводил мало времени, даже опаздывал иногда к обеду, и все ходил по полям, бродил в лесу, а то забивался где-нибудь в уголок сада и там, сидя на скамье, сидел часами и думал…

Тетка вообразила, что я скучаю, и выписала из Москвы свою дальнюю родственницу, хорошенькую, тоненькую барышню с голубыми глазами… Это для моего развлечения и для излечения от меланхолии… Ну — ничего… Я сначала даже был рад, что у нас в доме завелось молодое существо… Иногда с ней поговоришь, пошутишь; на лодке покатаешься… Вообще, я ее терпел до тех пор, пока у нее не явилась несчастная мысль разыскивать меня в те минуты, когда я хотел уединяться, и мешать мне размышлять… Помню, как-то раз я ушел в лес, туда, где около огромных корней старого дуба бежал узенький, светлый ручеек, уселся на траву и, благодаря тому, что кругом решительно никого не было, моя душа как-то убаюкалась и я, несомненно, впал в то состояние безразличной задумчивости, о которой я вам говорил… И вот волшебные «зеркала» заработали! Я вспомнил какой-то странный берег и огромный океан впереди… Странные высокие и тонкие деревья… Процессию в золотых одеждах… Я — в кольчуге… и вдруг — она, эта девица! «Вот вы, — говорит, — где запрятались? А вот я взяла да и нашла вас! Пойдемте землянику собирать…» Можете себе представить, как я ей на это ответил?!.. Вот когда я понял Архимеда, когда он крикнул ворвавшемуся к нему воину: «Не прикасайся к моим кругам!» Она заплакала и убежала… После этого она уже без тетки ко мне не подходила; они все о чем-то шептались, в конце концов девица разболелась и уехала… Мне было сначала как-то не по себе; но потом я был даже рад…

Второй раз был более удачен… После вечернего чая, когда моя тетка задремала у себя в кресле, я отправился в сад и, усевшись под густой липой на скамье, закурил папиросу и стал мечтать… Был очень теплый вечер, кругом ни души, небо было такое чистое, что луна казалась совершенно близко… Я думал о том, как хороша природа, еще о чем-то и постепенно опять погрузился в ту же глубокую задумчивость… И вдруг я вижу, то есть не то, что вижу, а явственно вспоминаю, что я сижу на краю зубчатого утеса, а там глубоко внизу расстилается долина, вся покрытая травой какого-то голубоватого цвета и большими белыми цветами… Кругом долины стеной идут зубчатые скалы, какие-то прозрачные, так что сквозь них проникал какой-то голубоватый свет… Хотя я сидел на краю обрыва, но меня это нисколько не пугало… Я взял да и полетел, хотя у меня и не было крыльев, свободно перенесся через всю долину и прямо попал в какую-то удивительную пещеру, в которой на высоте сидел бледный старик с зелеными глазами. Он встал и начал мне что-то говорить, но… в это время запела, птичка, я встрепенулся и все прекратилось…

— Какая дикая фантазия! — сказал Петров.

— Да; на этот раз я понял все… Я догадался, что я был, где бы вы думали? — На луне!! — Волховской крикнул последнее слово и весело засмеялся. — Теперь, когда восходит луна, мне и приятно, и невероятно страшно… Мне так и кажется, что она меня выслеживает; что кто-то зовет меня туда… Это удивительно!..

Поезд опять остановился… Петров облегченно вздохнул и, наскоро сказав «до свидания», бросился к выходу.

— Постойте, постойте; куда вы? Я еще не все досказал, — кликнул, хватая его за рукав… — Дослушайте же до конца…

— Я сейчас вернусь… — догадался сказать Петров.

— Ну, хорошо! Только возвращайтесь скорее; то, что я вам расскажу, будет еще более удивительно…

Конечно, Петров не вернулся… Вместо него через несколько минут в вагон вошел кондуктор, но Волховского там уже не было…

1901 г.