61-26. П.П. Сувчинскому
St. Gilles, 2-го июня 1926 г.
Дорогой Петр Петрович,
Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Соврем<енных> Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно {186}. Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно [894]. Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ [895] — натюрмортизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного» [896].
Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила — очень неполно, отдельностями — поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку [897], а Вам пишу следующее:
Вспомните полностью, т.е. создавайте заново и напишите: (Жгут фуги это была я, измененный угол зрения — Пастернак). Напишите о нем и мне — от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения — угол слуха, со зрительного на слуховое.
Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не оправдывая, не подтверждая. Устанавливают факт. Любопытны — истоки.
Этой статьи я хочу и для Пастернака, и для себя, и для Вас. Я хочу, чтобы лучшее сказанное о Пастернаке и мне было сказано Вами, МУЗЫКАНТОМ: МУЗЫКОЙ [898]. Вы замечательно пишете, ненавидя статьи полюбила Вас за статью о Блоке [899].
И еще: мне важно снять с Пастернака тяжесть, наваленную на него Мирским. Его там — за бессмертие души — едят, а здесь в нем это первенство души оспаривают. Делают из него мастера слов, когда он — ШАХТЕР души.
(Статьи Св<ятополк->М<ирского> сейчас подробно не помню. Загвоздка в противопоставлении моего платонизма его — не знаю чему.)
Кончаю небольшую поэму, разномастную и разношерстную [901]. Приедете — прочту. (Приедете ведь?)
Откармливаю С<ергея> Я<ковлевича>, которого Вы обратили в скелета. Заездили коня — версты! [902] Прочла «Вольницу» Артема Веселого [903]. — Жизнь во всей ее силе. — Прочла письмо Ремизова к Розанову, которое, не сомневаюсь, прочел и Розанов [904]. Порукой — конец.
Две недели сряду читала Письма Императрицы [905], и две недели сряду, под их влиянием (в ушах навязало!) писала ужасающие.
Пейзаж напоминает Мирского — ровно. Я больше люблю горы.
Устрашающие ветра. Сегодня на рынок шла вавилонами как пьяный. Море грязно-бурое, ни одного паруса.
Едим крабов и паучих (спрутов). Пьем вино из собственной бочки, которая стоит в жерле камина. Хозяину и хозяйке двести лет, вину — три месяца.
До свидания, если серьезно хотите приехать, все удостоверю и напишу. Мне только нужно, когда и на какой срок. Привет Вам и Вере Александровне [906].
Впервые — Revue des 'Etudes slaves. С. 197–198. СС-6. С. 319–320. Печ. по СС-6.