Глава 2

Я вздрагиваю, когда одна из медсестер прерывает эту жуткую мысль и доброжелательно говорит:

— Можете сесть с ней рядом и взять ее за руку, если хотите. Это не возбраняется. И поговорить с ней тоже можно.

Я судорожно мотаю головой, краем глаза замечая, как две медсестры выскальзывают из палаты.

— Я не буду слушать, — обещает оставшаяся медсестра с честной улыбкой. На вид она нашего возраста — лет двадцать девять или около того.

— Я в порядке, спасибо, — выдавливаю я.

Медсестра понимающе улыбается.

— Ну, если передумаете, то пожалуйста. Понимаю, это выглядит диковато. Но очень многие люди говорят с пациентами, когда те без сознания. Мы привыкли. Извините, мы очень торопились, и не было времени толком объяснить вам, что мы делали и что происходит. — Она садится рядом со мной. — Я не могу слишком много рассказывать вам, Элис, поскольку вы не близкая родственница Гретхен, поэтому в подробности я вас сейчас посвящать не буду. Надеюсь, вы понимаете, что она все еще без сознания.

— А она скоро придет в себя, как вы думаете? — встревоженно спрашиваю я.

— Гретхен сейчас в глубоком бессознательном состоянии, — мягко произносит медсестра. — Она не реагирует на окружающее. Это не то же самое, что сон, поэтому мы не можем ее разбудить. Один из симптомов тяжелой передозировки лекарств, которые вы нашли около нее, — кома.

— Она в коме? — с ужасом повторяю я, резко поворачиваюсь и смотрю на Гретхен.

Для меня «кома» означает, что пациент вот так лежит дни за днями, подвешенный между жизнью и смертью, а еще так бывает в дешевых больничных телесериалах: кому-то нужно принять страшное решение — отключить аппаратуру, поддерживающую жизнь коматозника, или ждать неизвестно сколько времени, может быть — целую вечность. Но ведь здесь все не так?

— А долго она пробудет в коме?

— Не знаю, — отвечает медсестра. — Слишком рано судить.

— Так вы поэтому сказали, чтобы я говорила с ней? — догадываюсь я и в поисках подтверждения своей мысли смотрю на медсестру. — Она может услышать меня? Она может понять, что я здесь?

Сестра немного растеряна. Я чувствую, как осторожно она подбирает слова, чтобы не обнадеживать меня понапрасну.

— В некоторых исследованиях подтверждается, что коматозные пациенты, когда приходили в себя, пересказывали услышанные ими разговоры.

Вот черт.

Я поворачиваюсь к Гретхен и смотрю на нее. Как-то раз в начальной школе нас водили в поход, и я притворялась спящей, чтобы услышать, о чем говорят другие. На самом деле никто не говорил ничего интересного — так, пустяки вроде «я съем ее печенье». Конечно, мне вовсе не кажется, будто Гретхен сейчас делает что-то подобное — притворяется и подслушивает нас. Но при мысли о том, что за сомкнутыми веками моей подруги работает мозг, осознающий все, что происходит в этой маленькой комнате, у меня холодеет кровь. Если я предам ее, если выболтаю ее секреты, она узнает об этом.

— Если захотите о чем-нибудь спросить меня, я буду здесь, — говорит медсестра.

Она встает и уходит в дальний угол палаты.

— Да, я и вправду хотела бы кое о чем спросить, — бормочу я. — Когда… если… она начнет приходить в себя, она просто откроет глаза?

Медсестра отвечает не сразу.

— Люди, находящиеся в коме, — говорит она, предусмотрительно обобщая и не упоминая имени Гретхен, — так не делают — разве что по телевизору такое могут показать. Когда они приходят в себя, то начинают понемногу двигаться — пытаются приподнять голову или пошевелить пальцами.

— А говорить они могут? Сразу?

Медсестра качает головой.

— Видите эту трубку у нее во рту?

Я киваю.

— Она помогает ей дышать, но говорить с этой трубкой во рту она не сможет.

— О да. Она сможет общаться с нами. Это точно.

Медсестра пристально смотрит на меня.

— Я боюсь, что она в сознании, но парализована, — говорю я, но это неправда, и если Гретхен действительно слышит меня, то должна, по идее, насмешливо фыркнуть. Но на самом деле она не станет фыркать. Ей есть о чем подумать — к примеру, почему сорвались все ее тщательно продуманные планы — из-за меня. Мне кажется, я слышу, как она говорит: «Ты же обещала! Какая же ты после этого лучшая подруга?»

— Я недавно прочла книгу про одного француза, у которого был, как там написано, «синдром запертых дверей», — говорю я, пытаясь сосредоточиться на звучании собственного голоса.

— Это не тот случай, — заверяет меня медсестра и, немного помолчав, добавляет: — Гретхен не сможет общаться с нами, пока не вернется в сознание. Состояние ее крайне тяжелое. Так, как показывают в кино, она не очнется. Мне очень жаль.

Мы обе молчим. Я снова смотрю на Гретхен. Опять у меня мокрые глаза. О, Гретх. Как, черт побери, мы тут оказались? Как это могло с нами случиться? Мне просто хочется, чтобы мы смеялись вместе, хохотали до упаду. Я даже слышу звук нашего смеха! Пожалуйста! Мне так хочется вернуть эти мгновения!

Я не могу сделать это. Могу только сидеть здесь, в палате, и притворяться. Потому что знаю, знаю, что мы обе натворили…

— Мне нужно выйти. Проверить сообщения, — говорю я, не в силах больше терпеть, и встаю так стремительно, что у меня чуть ноги не подкашиваются. — Может быть, Том звонил.

— Хорошо, — говорит медсестра и ободряюще улыбается.

Но я уже разворачиваюсь и выскакиваю в коридор. Потом почти бегом покидаю отделение интенсивной терапии и, выйдя в больничный коридор, вижу над одной из дверей табличку с надписью «Выход». Решительно толкаю створку двери и вздыхаю с облегчением, оказавшись на маленькой служебной автостоянке. Правда, я понятия не имею, где нахожусь относительно приемного покоя. Пошарив в сумке, нахожу мобильник, включаю. Есть три новых голосовых сообщения.

Первое — от Тома. Пришло через двадцать минут после того, как я ему позвонила. «Элис? Какого черта? Что случилось?» Его голос звучит грубовато, но я понимаю: он ужасно волнуется. «Что это значит — вы обе в больнице? Почему? Слушай, если получишь мое сообщение в ближайшие пять минут, перезвони мне, ладно?»

Следующее сообщение тоже от него, шесть минут спустя. «Это снова я. Я позвоню в больницу».

Третье — опять от него, через восемнадцать минут. Я слышу, как он кричит на фоне рева мотора машины. Видимо, он в пути. «Я еду, не паникуй, Элис. Все будет хорошо. Постараюсь приехать как можно скорее, обещаю. Я выехал из Бата — сколько это займет времени, не знаю. Но к счастью, пробки только на встречной полосе, так что надеюсь не застрять».

Я представляю, как он крепко стискивает руль одной рукой, а другой прижимает к уху мобильник, как он в своем деловом костюме гонит автомобиль по автостраде. Мне хочется заплакать от облегчения — он в пути, он едет сюда! У меня дрожит нижняя губа, опять наворачиваются слезы. Слава богу. Мне лучше только оттого, что я услышала его голос.

Том надежный человек, на него можно положиться. Он из тех, кому друзья звонят, когда нужен совет, как выгоднее продать машину, или когда требуется правильно заполнить налоговую декларацию, или когда необходимо переставить тяжелую мебель. Мой отец захотел, чтобы я вышла замуж за Тома, в ту же секунду, как только узнал, что у него есть полный набор инструментов, а главное — он знает, как с ними обращаться. В день нашего знакомства он починил мой протекающий кран. Господи…

«Ну вот», — сказал он, вылез из ванны и на пробу включил воду и выключил, держа в руке плоскогубцы, которые я ему дала, — единственный инструмент, который сумела разыскать в доме. Мы с Вик, моей соседкой по квартире, таращились на кран и ждали, что вода опять начнет капать — но она не закапала. Мы были в полном восторге.

«Так вы говорите, Том, — зашла издалека Вик, — вы консультант по менеджменту — а похоже, это стабильная и неплохо оплачиваемая работа…»

Том сдержанно кивнул.

«Вы — друг моей подруги, а значит, вряд ли чокнутый, — продолжала рассуждать Вик. — Вы умеете чинить разные вещи…»

«Ты вообще хоть куда», — подумала я, глядя в его голубые глаза, возле которых под очками собрались морщинки, потому что он улыбнулся.

«Комната ваша, если захотите», — объявила Вик, для начала глянув на меня в поисках одобрения.

«Вот как? — рассмеялся Том. — А справки навести не желаете? Вообще-то следовало бы, — неожиданно серьезно сказал он. — Я могу оказаться кем угодно. То есть на самом деле я не кто угодно, но мог бы оказаться».

Но конечно, он оказался образцовым соседом, а как выяснилось десять месяцев спустя — образцовым бойфрендом.

В моей замерзшей, онемевшей руке звонит мобильник. Это он.

— Том? — поспешно отвечаю я. — Где ты?

— Сверн… Эм четыре… как идиот… но тут эстакада… проехал «Олимпию»^[2]… двадцать мин…

Связь такая ужасная, что я его почти не слышу, но, похоже, он все еще в машине.

— …случилось? …справочное больницы и я…

Потом связь прерывается окончательно. Я перезваниваю Тому и попадаю на голосовую почту. Но он сказал «двадцать минут» — я точно расслышала. Сжимая мобильник, как талисман, я пытаюсь вернуться в больницу через ту дверь, из которой вышла, но, оказывается, сделать это не так просто, потому что на ней кодовый замок.

Следующие десять минут я ускоренным шагом огибаю здание больницы, поглядывая на указатели, утверждающие, что таким путем я попаду к главному входу, но в действительности я иду по неосвещенным узким проходам между жутко темными, старыми краснокирпичными зданиями клиники. На окнах раздвинуты шторы, но за ними — пугающе пустые палаты. Я стараюсь не заглядывать в окна, прохожу мимо них как можно быстрее. Мне страшно увидеть призраков, беззвучно передвигающихся внутри, — бывших пациентов, которые умерли здесь и теперь навсегда привязаны к этому суровому викторианскому зданию. Меня начинает подташнивать от страха, который я сама на себя нагнала. Мне обязательно нужно услышать знакомый голос. И я звоню Френсис.

— Алло? — тихо отвечает старшая сестра.

— Это я. — Мой голос звучит неровно, но не только потому, что я быстро иду.

— О, привет, Эл. Слушай, ты уж меня прости, но время не очень подходящее. Я только что уложила Фредди. Он сегодня очень капризничает.

Я пытаюсь представить, как Френсис сидит в своей половинке двухквартирного дома. Шторы плотно занавешены, посуда вымыта, включен телевизор — все тихо и нормально.

— Да и связь ужасная, — добавляет сестра. — Ты как будто в аэродинамической трубе.

Я резко поворачиваю за угол, смотрю влево и чуть ли не теряю сознание от радости. О, слава богу — я вижу фасад больницы и вход в приемный покой. Я замедляю шаг и пытаюсь отдышаться, проходя мимо нескольких «неотложек». Но в следующее мгновение застываю от ужаса, потому что у одной из машин дико взвывает сирена, начинает мигать проблесковый маячок. Машина быстро покидает стоянку и мчится кому-то на помощь. Я даже не успеваю заметить водителя в темной кабине.

— Ты где? — спрашивает Френсис в этот момент.

Я делаю вдох.

— Я…

— О нет! — прерывает меня сестра. — Кажется, Фредди услышал. О господи, пожалуйста, пусть только он не просыпается! Не говори ничего, Элис! — шепчет она в трубку, и я послушно молчу, хотя могу только гадать, каким образом Фредди мог услышать сирену «неотложки» из динамика телефонной трубки — ведь он наверняка далеко от телефона. Он ребенок, а не летучая мышь.

— Все в порядке, — выдыхает в трубку Френсис. — Он спит. На самом деле я рада тебя слышать. Я никак не могу дозвониться маме. Ты не знаешь, где она? Я звонила домой, но она не берет трубку. Не могут же все куда-то уйти — в четверг вечером!

Я останавливаюсь. Я хорошо знаю, что по моему совету мама и папа привыкли отключать телефон на время завтрака, обеда и ужина на полчаса ради спокойствия, чтобы избавить себя от непрерывных звонков, связанных с уходом за младенцами. Наверное, они попросту забыли включить телефон.

— У Фредди небольшой жар, — сообщает Френсис. — Он на прошлой неделе очень кашлял, только-только поправился. Я думаю: может, у него воспаление легких начинается, а Адам еще на работе.

— Я понятия не имею, где может быть мама, — говорю я и вдруг заливаюсь слезами.

— Элис? Ты что, плачешь? Да что случилось?

— Я в больнице, и…

Что такое? Ты заболела? Поранилась? — резким тоном спрашивает Френсис, автоматически переходя в режим «старшая сестра».

— Нет, — начинаю я. — Со мной все хорошо, я…

Но она продолжает давить на меня.

— Ты не заболела? Ничего не сломала?

В этом вся Френсис. В школе у меня в классе было несколько крутых девчонок, которые время от времени на кого-нибудь наезжали. Окружали свою жертву в коридоре на переменках, так что многие боялись перерывов между уроками. Иногда они делали это во время ланча, когда учителя оставались в учительской — читали газеты, курили и сердито поглядывали на часы, стрелки которых во время уроков так медленно ползли по циферблату, а теперь вдруг бешено спешили вперед.

Моя очередь настала в тот день, когда я единственная получила «А»^[3] по рисованию и учительница неосмотрительно тепло поздравила меня перед всем классом. Все наши крутяшки мгновенно зыркнули на меня — и я сразу поняла, что произойдет на переменке.

И конечно, они вшестером окружили меня в коридоре на верхнем этаже и принялись толкать и злобно подшучивать надо мной. Я молчала и смотрела себе под ноги, ведь если бы я хоть что-то сказала, стало бы еще хуже. Я видела, что они сделали с бедной Кэтрин Гиббонс, которая во время издевательств над ней храбро распевала «Палки и камни могут сломать мои кости»^[4].

Одна из девчонок довольно равнодушно толкнула меня. Я покачнулась и сильнее прижала к груди портфель, но тут все более и более однообразные издевки моих мучительниц заглушил громкий крик: «Эй, вы!»

Мы все обернулись и увидели Френсис, которая на всех парах мчалась к нам с раскрасневшимся от злости лицом. Через несколько секунд она схватила мою главную обидчицу за шею и прорычала:

«Еще раз хоть пальцем тронешь мою младшую сестру — и я тебе рожу в мякиш превращу, поняла?»

Она повалила девчонку на пол, а все остальные разбежались. Я помню, как Френсис посмотрела на меня и вздохнула. «Кофту выправи из-за пояса, Эл. Никто так не заправляет…»

— Элис, — окликает меня Френсис, потому что я долго не отвечаю ей. — Ты меня пугаешь. С тобой точно все в порядке?

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь успокоиться.

— Со мной да. Я привезла Гретхен в больницу.

— О господи, — выдыхает Френсис. — Бедняжка! Твои подруги — просто королевы мыльных опер. Ты слишком добра, Элис, вот что я тебе скажу. Небось она напилась и расшиблась и теперь тебе надо за ней присматривать?

— Типа того. Я вечером зашла к ней, а она…

Мне вдруг так хочется все рассказать Френсис, но нас прерывает пискливый плач, доносящийся издалека.

— О нет! — в сердцах восклицает Френсис. — Он все-таки проснулся. Черт, черт, черт. Ты даешь мне слово, что с тобой все в порядке?

Плач становится все громче и настойчивее. Это упрямое требование внимания, и я ничего не могу с собой поделать — испытываю уважение к моему крошечному, наверняка побагровевшему от крика племяннику.

— Какого черта? Как ты мог уже проснуться? — укоряет его Френсис. — Я же тебя всего пятнадцать минут назад покормила.

Она страдальчески вздыхает.

Я закрываю глаза и снова делаю глубокий вдох.

— Френ, — решительно заявляю я. — Я в полном порядке. Справлюсь. Иди.

— Ты уверена? — Я слышу в ее голосе облегчение. — А с Гретхен-то что случилось?

Фредди наращивает громкость своих воплей до такого уровня, что того и гляди стекла начнут трескаться.

— Ничего, ничего страшного. Я тебе позже перезвоню, если что.

— Маме попробуй дозвониться, ладно? — виновато говорит Френсис. — Она подскажет, что делать. Может быть, они уже вернулись. Если дозвонишься, скажи ей, чтобы она мне потом перезвонила, хорошо?

— Хорошо, — послушно отвечаю я. По щеке у меня бежит слеза.

Френсис вешает трубку, даже не удосужившись попрощаться со мной. Мне хочется тут же снова позвонить и сказать ей: «Если честно, ты мне нужна. Мне страшно, Френ!»

Однако я набираю номер родителей и медленным шагом направляюсь к главному входу. Но все как сказала мне Френсис: гудки, гудки, а потом включается автоответчик.

И я набираю номер моего брата Фила. Если он дома, то может спуститься вниз и сказать маме с папой, чтобы включили телефон и что я хочу с ними поговорить. Мне вдруг совершенно необходимо срочно поговорить с мамой или папой — пусть хоть кто-то скажет мне, что все будет хорошо, иначе…

— Это Фил. Сейчас я не могу подойти к телефону. Пожалуй, я занят. Занят — в смысле, меня нет. А меня нет — в смысле, я курю. Можете оставить сообщение, но я ничего не обещаю, поняяяяяяатноооо?

На пару секунд я в точности представляю себе, как Фил может довести папу до белого каления. Разве такие сообщения записывают на автоответчик, если ждут звонка от потенциальных работодателей? Да его даже на собеседование не пригласят, не говоря уже о том, чтобы на работу взять. Я отменяю вызов и уныло убираю мобильник, в сумку.

Я в отчаянии смотрю на черное небо и пытаюсь успокоиться. Звезд нет, даже огней самолетов не видно. Слышен только шум моторов самолета, пролетающего за толстым слоем облаков у меня над головой. Я не вижу его, но мне хочется оказаться на его борту и лететь куда-нибудь, куда угодно — лишь бы подальше отсюда.

Я опускаю голову и смотрю на наручные часы. Двадцать минут прошло или нет? Том, наверное, уже подъезжает. А вдруг он припарковался и прошел через другую дверь? А я не заметила. Я не хочу, чтобы он без меня вошел в палату Гретхен.

Я торопливо взбегаю по пандусу в приемный покой, крепко обхватив себя руками. Неутихающий ветер пробирает меня до костей, но, прежде чем мне удается нырнуть в уютное тепло больницы, срабатывает механизм автоматического открывания дверей. Мне навстречу медленно идут мать с дочерью. Приходится отойти в сторону и пропустить их. Дочь поддерживает мать. Та тяжело наваливается на нее, опирается на костыль. Она покрылась испариной от усталости, хотя так холодно. Она судорожно сжимает руку дочери. Я бросаю взгляд на ее ступню, покрытую толстым слоем бинтов, и замечаю два весьма непривлекательных пальца, торчащие спереди. Пальцы лиловые, но при этом ногти накрашены лаком кораллового цвета.

— Ну, все, все, мам, — ласково говорит дочь. — Папа сейчас подъедет. Через минуту будет здесь.

Мать смотрит на меня — наверное, хочет поблагодарить за то, что я их пропустила. Вдруг ее глаза непроизвольно делаются больше. Я мельком вижу свое отражение в стеклянной двери, рассеянно поднимаю руку и выпячиваю подбородок, чтобы лучше разглядеть себя. Ничего страшного — только лицо у меня жутко бледное, глаза красные, а длинные темные волосы растрепаны и болтаются перед носом. В общем, женщина права — видок еще тот. Картину дополняют мешковатые спортивные брюки и старая куртка с капюшоном, но, в конце концов, я собиралась провести вечер перед телевизором, а не здесь.

Я опускаю голову и пытаюсь как можно скорее пройти мим о этих людей. Я обвожу взглядом комнату для посетителей, но нигде не вижу Тома. Здесь только пьянчуга, поливающий нецензурщиной администраторшу. Я быстро ухожу в сторону, к коридору, который, насколько мне помнится, должен привести меня в интенсивную терапию.

Но, добравшись туда, я останавливаюсь перед тяжелой двустворчатой дверью палаты. Ведь он уже должен быть здесь. Я не хочу, чтобы он оказался один, без меня, но и торчать там и ждать в одиночестве мне тоже не хочется.

Двери вдруг распахиваются. Их створка чуть не ударяет меня. Энергичной походкой выходит врач.

— Прощу прощения! — бросает он на ходу, хотя по его хмурому взгляду я понимаю, что он думает обо мне. «Нашла тоже место, где встать». Я быстро прохожу в палату. Нельзя же просто по-идиотски торчать здесь и ничего не делать.

Медсестра бросает на меня выжидательный взгляд, но в следующий момент узнает и улыбается. Тома здесь нет. Я не смотрю на Гретхен. Ставлю сумку под стул и неловко сажусь. Вытираю носовым платком нос и думаю: догадается ли сестра, что я плакала. Но чего ей еще ждать от меня?

Наконец, просидев, глядя в пол, чуть ли не целую вечность, я отваживаюсь посмотреть на Гретхен. Я ничего не могу поделать, мне этого не хочется… но она выглядит в точности так, как тогда, когда я уходила из палаты. Тихая, безмолвная, даже как будто безмятежная — но вид у нее болезненный, в лице нет красок. Я мечтаю, чтобы она села в кровати, возбужденно визжа, и чтобы она улыбалась от уха до уха, а потом соскочила с кровати и мы бы с ней побежали по коридорам, а доктора и медсестры разбегались бы в стороны и в страхе прижимались к стенам. Но такого не может случиться. Сейчас — не может.

О, если бы только я могла вернуться во времени назад и все изменить — я бы так и сделала! Правда, правда — сделала бы! Я бы все отдала ради того, чтобы мы все начали заново. Я бы делала все, о чем бы она ни попросила, — я знаю, так и надо было поступить. Я была ей нужна, но я ничего не предприняла…

Я чувствую, как внутри меня словно бы что-то трескается, рвется. Мне страшно. И стул будто бы складывается подо мной, и палата вдруг кажется маленькой и тесной. Гретхен такая хрупкая, уязвимая, и мне страшно до нее дотронуться. До моей подруги.

бежал.