8

Невозможно предвидеть, какие сюрпризы преподнесет человеку жизнь. То, чего меньше всего ожидаешь, что кажется невероятным, вдруг свершается. Как назло. Как издевка над ограниченными представлениями о жизни.

Людвик проводил Индру до ее дома. Они еще долго стояли на улице и целовались. Едва захлопнулась за ней дверь, как Людвик помчался к трамвайной остановке. Он надеялся, что дома будет один, Эда наверняка придет поздно, и он, Людвик, сможет помечтать и вспомнить все, чем был наполнен его сегодняшний день, особенно те приятные, незабываемые, неповторимые минуты, те прикосновения, поцелуи, слова, он будет восстанавливать в памяти все то, что так сблизило их.

Индра — замечательная девушка, и в этом не может быть сомнения, хотя он еще не очень хорошо знает ее; правда, она немного эксцентрична, иногда ее поведение трудно объяснить, возможно, она человек настроения, но какая женщина без капризов. Главное, из кафе она ушла вместе с ним, хотя и не знала, отчего Людвик так торопился. А потом поцелуи на мосту, над темной рекой с отражающимися в ней огнями, поцелуи, захватывающие дыхание, пьянящие, сулящие счастье.

Людвик уже из прихожей заметил под своей дверью тонкую полоску света. Значит, Эда был дома. Людвик быстро вошел в комнату, но увидел сидящую за столом постороннюю женщину, лицо которой показалось ему знакомым, но он не мог вспомнить, где видел ее. Бледная блондинка с длинными волосами и испуганными светлыми глазами выглядела измученной, подавленной. Она сидела опершись локтями о стол, перед ней стояла открытая сумочка.

— Я жду Эду, — сказала она глухим сдавленным голосом. — Ваша хозяйка была настолько любезна, что пустила меня сюда…

Людвик глянул на часы: было без малого одиннадцать.

— Я не знаю, где Эда, — сказал он смущенно. — До обеда он спал, а куда ушел потом, не знаю…

— Он обещал приехать домой, — шептала блондинка, и голос ее дрожал, того и гляди расплачется, — а сам не приехал. Вот я и кинулась сюда. Сегодня должна была быть наша помолвка…

И тут все стало ясно. Людвик сразу же вспомнил, что видел ее вместе с Эдой на стадионе, следил, как они шли под руку и даже издалека приглянулась ему ее красивая, стройная фигура. Теперь она показалась ему совсем другой: невидная, осунувшаяся, расстроенная, потерявшая блеск и прелесть молодости. Неудивительно, что ее постигла такая беда.

— В последнее время Эду словно подменили, — жаловалась она. — Не знаю, что с ним происходит. Часто я вообще не понимаю его. То он сердится на меня. А между тем я боюсь за него. Ведь он действительно серьезно болен.

Людвик был уверен, что Эда, скорее всего, в «Деннице». Но как узнать, где находится этот бар! Эда, хотя и частенько упоминал о нем, никогда не говорил, где он располагается.

— Пойду поищу его, — предложил Людвик свои услуги гостье. — Может, где-нибудь и найду…

Она вскочила, схватила свои вещи, выражая готовность пойти вместе с ним.

— Прошу вас, не надо, — сказал Людвик твердо. — Я не знаю, где он. Просто обойду сейчас кафе и бары, куда он обычно заглядывает. А вы подождите здесь…

Слезы выступили у нее на глазах, руки ее дрожали, когда она клала сумочку на стол.

— Но в полночь я должна быть на вокзале, — проговорила она, всхлипывая. — К последнему поезду. Утром мне на работу.

— Я вернусь очень скоро, — успокаивал ее Людвик. — Не бойтесь, на поезд вы успеете…

Ясно было, нельзя терять ни минуты.

На улице Людвик спрашивал прохожих, где находится бар «Денница». Одни пожимали плечами, другие ругали его, говоря, что бары в такое время ищут только пьянчуги. Он не знал, куда идти, чтобы понапрасну не терять время, которого и так оставалось мало.

Сломя голову побежал он к Карловой площади. И снова расспрашивал прохожих, но безрезультатно, пока один мужчина вместо ответа не показал ему пальцем на красную лампочку над дверью углового дома, что напротив. Ничего более, лишь красная лампочка указывала на вход в полутемное подземелье, где скрывался от мира таинственный бар «Денница».

Несколько стертых ступенек винтовой лестницы вели к небольшому продолговатому полутемному залу. Людвик невольно остановился на пороге и, вглядевшись, нашел в красноватом полумраке стойку, четыре стола в специальных углублениях и черный рояль, из которого пожилой длинноволосый пианист, покачивая в такт седой головой, извлекал душещипательные мелодии.

Посетителей было мало, в основном мужчины, и только за одним столом он, к своему удивлению, увидел барышню Коцианову; она оживленно болтала с двумя мужчинами, была явно навеселе, то и дело надрывно смеялась, и смех ее, сопровождаемый нежными звуками рояля, игриво разносился по всему залу. Так вот где барышня Коцианова проводит свои вечера, вот они, ее загадочные сверхурочные часы, вот где работает она сестрой милосердия!..

Эда сидел за стойкой на высоком стуле, широкой спиной и мощным затылком к залу; черная голова его была чуть наклонена, будто он над чем-то глубоко задумался; он, видно, ничего не воспринимал, возможно не слышал ни смеха, ни звуков рояля. У стойки временами мелькала стройная черноволосая девушка в плотно облегающем черном свитере, изредка на ходу она переговаривалась с Эдой или просто улыбалась ему; казалось, что Эда сидит тут только ради того, чтобы поймать случайно оброненные ею слова или ее вежливую улыбку.

Людвик положил руку на плечо Эды, но тот мгновенно сбросил ее, будто испугался чего-то. Однако, увидев Людвика, приветствовал его кивком головы и предложил сесть рядом с ним.

— Пошли, каждая минута дорога, — выпалил Людвик. — Расплатись, и скорее домой. Там тебя ждет твоя невеста…

— Кто? Ева? — Эда словно пробудился ото сна. — Что она еще придумала? Приехать в Прагу!.. Вот дура!

— Она хотела идти сейчас вместе со мной. Но я сказал ей, чтобы она подождала, что я приведу тебя…

— Вот и пусть ждет, — презрительно махнул рукой Эда и недовольно пробормотал: — А у меня нет желания, сейчас встречаться с ней.

— Но она не может уехать, не повидав тебя. В полночь уходит последний поезд…

Музыка затихла, и в зале воцарилась удивительная тишина, даже барышня Коцианова не смеялась, и Людвик понял, что он говорил чересчур громко.

В отчаянии взглянул он на часы. Не было смысла спорить с Эдой: он заартачился, упирался как осел, говорил, что Еву не приглашал, что не хочет ее видеть, что она ему надоела и пусть спокойно отправляется восвояси. Все это он произнес ровным голосом, без огорчения, по всей видимости так, как еще совсем недавно отделывался от многочисленных поклонниц.

— Что же я ей скажу? — спросил Людвик. — Как объясню?.. Она такая расстроенная, все время плачет. Я же не знаю, что между вами произошло…

— Ничего особенного, — отрезал Эда мрачно. — Скажи что хочешь. Придумай что-нибудь.

Но Людвик ничего не мог придумать. И правду не отважился сказать. Он вернулся домой запыхавшись и ничего лучшего не нашел, как просто сказать ей, что отыскать Эду не удалось.

— Он, наверное, обиделся на меня, — проговорила она, глотая слезы. — Это не я, а наши хотели, чтобы у нас была помолвка…

— Нам надо торопиться на вокзал, — напомнил ей Людвик, — иначе опоздаем на поезд, а ночевать вам здесь негде…

Она не возражала, медленно поднялась и нехотя взяла свои вещи…

К счастью, не успели они подойти к остановке, как появился трамвай, который довез их прямо до вокзала. Времени оставалось в обрез.

По дороге Ева немного успокоилась, уже не плакала, но лицо ее было странно застывшим, глаза опущены, словно она стыдилась чего-то.

Они поспешили на перрон. Поезд уже стоял, готовый к отправке. Проводник ходил от вагона к вагону, захлопывая двери.

К нужному вагону они подбежали в последний момент, когда состав заскрипел и тронулся.

Он смотрел на ее бледное лицо в рамке длинных волос цвета соломы. Она открыла окно и крикнула:

— Передайте Эде, что я люблю его… Только его одного…

Она кричала что-то еще, но из-за шипения паровоза, гулко разносившегося по крытому перрону, слова разобрать было невозможно.

Людвик помахал на прощание рукой. Ему было жаль ее: перед глазами стояло заплаканное лицо Евы. Жаль было и того, что прервалась их с Эдой любовь, с которой тот еще совсем недавно связывал большие надежды.

Наконец Людвик добрался до кровати и лег; в его утомленном мозгу прокручивались события прошедшего дня: свидание с Индрой, разговор с дядей, печаль невесты Эды, унылая атмосфера бара «Денница». Но постепенно все образы и картины расплывались — сон брал свое.

Однако громкий стук в дверь разбудил его. Разумеется, стучал кто-то посторонний, соседи их, возвращаясь ночью, привыкли без шума пробираться через проходную комнату.

Поскольку Людвик не отозвался, дверь тихо отворилась, и в комнату кто-то заглянул. На фоне желтого света, падавшего из коридора, Людвик различил силуэт барышни Коциановой. Даже глядя на нее против света, он увидел, что она напугана.

— Вы спите? — спросила она осипшим голосом. — Мне надо с вами поговорить.

— А до утра нельзя подождать?

— Нет, нельзя, — отрезала она и дрожащим голосом слезно стала просить: — Оденьтесь, прошу вас, пойдемте на минутку ко мне. Случилось ужасное…

Людвику не оставалось ничего, как быстро натянуть брюки и пойти в ее комнату. Делал он это неохотно, глаза слипались, в мозгу роились воспоминания о том, как они прощались с Индрой. Не выполнить настойчивой просьбы Лили он не мог, хотя и негодовал: что этой женщине надо? Зачем вмешивается она в его жизнь? Ведь сама же сказала, что он ее не интересует.

И вот опять среди ночи он сидел в ее комнате, в которой царил все тот же беспорядок: всюду разбросаны платья, белье, мелкие вещички. Сама Коцианова — в той же полурасстегнутой блузке, посреди комнаты — туфли; она нервно теребила короткие волосы и беспокойно сновала по комнате. И что самое удивительное — была в очках с толстой оправой и выглядела в них как-то странно, отчужденно.

— Случилось страшное дело, — заговорила она взволнованно, едва владея собой. — С Эдой, понимаете, с Эдой…

Речь ее прервалась, она захлебывалась собственными словами. Чтобы прийти в себя, она села напротив Людвика, с отсутствующим взглядом гладила вышитую скатерть.

— Я была со своими знакомыми в «Деннице». Потом туда пришел Эда…

— Знаю, — прервал ее Людвиг. — Я туда забегал.

Возможно, она не слышала его слов или просто не принимала их во внимание.

— Мы понемногу пили, как это бывает. Эда сидел у стойки один и переговаривался с барменшей. В полночь мы поднялись и пошли. Эда сидел у стойки и делал вид, что не замечает нас. Мы собирались еще зайти к Эрнсту, он жил поблизости за углом, но тут нас догнал Эда… Не знаю, спьяну или просто от ревности, не говоря ни слова, трахнул Эрнста по лицу. Да так сильно, что бедный Эрнст сразу потерял сознание.

Людвик слушал, затаив дыхание.

— Их было двое. А что второй? — спросил он.

— Тот схватился за пистолет и, наверное, тут же пристрелил бы Эду… Вы знаете, немцы позволяют себе все что угодно. И никогда им ничего за это не бывает: мол, в порядке самообороны — и баста… Эда взглянул на него и в тот самый момент, когда он уже вытягивал пистолет из заднего кармана, крепко ударил его по носу. Руки Эды сразу же стали красными от крови, он вытер их платком и куда-то исчез…

— Боже мой! — в страхе воскликнул Людвик.

— Нас обступили люди. Как раз в это время проезжал патруль. Все убежали, и я тоже.

— Вы думаете, Эду будут искать?

— Едва ли. Никто его не знает, — сказала она и расплакалась. — Как жаль, что это произошло. Я и думать не могла, что он все примет так близко к сердцу. Он рассердился на меня за то, что я сидела с этими немцами… получилось это случайно, я туда обычно не хожу…

— У вас с Эдой что-нибудь было? — спросил ее Людвик напрямик.

— Это вас не касается, — резко ответила она. — И дело не в том. Я боюсь, что Эда не придет домой. Он может опасаться, что я на него донесу…

— А вы не донесете, нет? — допытывался Людвик.

— Вот о чем я и хотела с вами поговорить.

Она сняла очки и протерла стекла фланелевой тряпочкой. Только сейчас Людвик обратил внимание на ее глаза — ввалившиеся, усталые и испуганные.

— Если Эда вдруг позвонит или как-то объявится, то прошу вас, скажите, что ему нечего бояться, я никогда не выдам его…

— А что у вас общего с немцами? — не унимался Эда.

— Ничего. Что у меня с ними может быть? — притворно удивилась она. — Просто привыкаю к их присутствию, как мы привыкаем к дурному воздуху. Ведь это естественная жизненная необходимость. Разве не так?

Она подошла к кровати и легла не раздеваясь. Растрепанные волосы закрывали белую подушку.

— Я должна была обо всем рассказать, — проговорила она совсем тихо, — чтобы вы знали, как все было. Теперь уходите, я до смерти устала.

В эту ночь Людвик не уснул. До рассвета прислушивался он к шорохам в доме, к скрипу дверей. Он ждал Эду. Он снова и снова обдумывал случившееся, но так и не знал, что ему делать, где и как встретиться с Эдой, где тот скрывается, придет ли он на работу. Что, собственно, произошло с Эдой? Если вдуматься, то сейчас он в руках Коциановой, а это страшно. Отдать Эду на милость такому человеку, как Лили Коцианова! Ведь если она что-то вобьет себе в голову, ее ничто не остановит — пойдет к этим своим друзьям и донесет на Эду. Ей поверят, даже если она солжет, даже если у Эды будет алиби.

Все остальное отступило на задний план, на первом плане оставался страх за Эду. Бесполезно было бегать по улицам и высматривать среди спешащих пешеходов его сутуловатую фигуру. Столь же бесполезно было искать его в кафе, ресторанах и даже в баре «Денница». Несомненно, Эда где-то укрылся от людей и от всего мира.

К утру Людвик вспомнил недавний разговор с Эдой, который, на первый взгляд, был вроде бы незначительным, но он свидетельствовал о его душевном состоянии в последние дни.

«Тебе следовало быть благоразумным», — наставлял его Людвик.

«Оставь меня в покое с этими твоими наставлениями, — сердился Эда. — Почему именно я должен быть благоразумным, а не другие? Весь мир теперь — сплошной сумасшедший дом, и все люди чокнутые…»

«Надо принимать все так, как оно есть, — старался Людвик охладить пыл Эды. — И не каждого нужно ругать и говорить, что именно он во всем виноват…»

«А разве не виноват? Разве мы не виноваты в том, что эти сверхчеловеки хозяйничают у нас? Я знаю один способ, как расправляться с ними: давать при встрече по зубам. Причем так, чтобы с катушек долой. Всем известно, что, если кому-нибудь врежешь хорошенько по морде, с него сразу же слетает спесь, и он чувствует себя маленьким, обгаженным, весь трясется от страха. Поэтому я считаю, что самый верный способ — влепить каждому по основательной затрещине…»

«Это способ, каким они сами пользуются», — напомнил ему Людвик.

«А почему бы нам не бить врага его же оружием? — стоял на своем Эда. — Пусть они знают, что мы не олухи какие-то… что и мы можем бороться».

«Попробуй сделай это — тут же на месте пристрелят».

«Ну и что? — сказал Эда, подпирая рукой больную голову. — И все равно стоит кой-кому съездить по рылу так, чтобы он в штаны наложил…»

Невозможно было втолковать Эде отказаться от этой навязчивой идеи, переубедить его. И теперь, по всей вероятности, от отчаянных заявлений он перешел к прямым действиям: избил Эрнста и другого эсэсовца, хотя оба были в штатском. И, несомненно, он пошел на такой шаг не из-за барышни Коциановой, как она самонадеянно думает…

Первым, кто из квартирантов уже поутру поинтересовался Эдой, был пан инженер Дашек. Когда он возвращался из ванной, то задержал взгляд на неразобранной кровати Эды и обронил вопрос, который насторожил Людвика:

— Куда подевался ваш друг? Опять дома не ночевал? Или попал в беду?

Возможно, он знал, что за день до этого Эду ждала невеста, может, прослышал еще кой о чем, а может, просто справился о соседе.

— Да нет. Он заболел и уехал лечиться домой, — соврал Людвик.

— А вас я вчера видел с симпатичной женщиной, — бросил вскользь Дашек.

— Что тут удивительного?

— Собственно, ничего, — ухмыльнулся Дашек и исчез в своей комнате.

В этот день в проектном бюро работы не было: начальник с утра куда-то ушел и долго не возвращался.

Все беспокойно расхаживали по комнате, переговаривались, их угнетали разные предположения, что с ними будет. Только Людвик молча сидел у чертежной доски и не участвовал ни в каких обсуждениях, просто глядел в окно, на однообразные крыши под мрачным небом.

Днем начался дождь; крупные капли сливались и текли по оконному стеклу многочисленными струйками. Людвик мучительно раздумывал об Эде, где он, что с ним; еще вчера тот спокойно спал до обеда, не думая ни о чем плохом, а за одну ночь все неожиданно скверно обернулось. Он теперь, по-видимому, потеряет и работу, и жилье в Праге, и невесту и не сможет свободно общаться с людьми, посещать свой любимый бар «Денница».

Людвик надумал позвонить по телефону на Харватову улицу; из предосторожности он не представился и просто попросил к телефону Эду Гоудека. Девичий голос сообщил ему, что пана Гоудека нет, он болен. «Порядок, Эда, значит, болен, пусть он будет для всех больным», — подумал Людвик.

Наконец пришел начальник. Он пригласил всех сотрудников к себе и сообщил, что их проектное бюро не будет расформировано, но какое-то время возможны небольшие затруднения в связи с недостатком рабочих заказов, поэтому в дальнейшем не исключено сокращение штатов. Конечно, это неприятно, но никаких гарантий он дать не может.

Чувство неуверенности охватило всех, поскольку каждый боялся, что он может быть одним из тех, кому предложат оставить работу.

Итак, ничего другого не оставалось, как неподвижно сидеть у чертежной доски, смотреть через запотевшее окно на улицу и тоскливо воспринимать беспросветно дождливый день. Несомненно, в одном Эда был прав: все в жизни непостоянно, крайне изменчиво, и если порой случится так, а это редко когда бывает, что человек добудет для себя капельку радости, ее неминуемо тотчас же поглотит уйма неприятностей, после которых и жить не хочется. Людвик подумал, что многие люди притворяются, лишь делают вид, что безразличны ко всему, легкомысленны, безответственны, а на самом деле просто не знают, как им быть; их рассуждения о том, что надо жить одним днем, ловить момент, — пустые разговоры. И тем более неприятным вырисовывался Людвику дядя, не вылезающий из кафе и ресторанов, человек, который спит то с Дашей, то с Машей, с циничной ухмылкой смотрит на мир, презирает людей, думает только о себе, о своем ничтожном благополучии. Таков и инженер Дашек, он посмеивается над деревенскими жителями, над провинциалами, как будто сам он, житель Остравы, не мужик, не провинциал: чего стоит его поступь, походка, когда он несет перед собой огромное брюхо и думает только о том, что бы ему повкуснее поесть да покрепче попить. И Индра тоже хороша: она все хочет вывернуть наизнанку, хочет жить иначе, чем жила до сих пор, ее привлекает веселое общество, танцы, поэтому завтрашний день ее не волнует. А барышня Коцианова, эта прошедшая сквозь огонь и воду «сестра милосердия», призналась, что ее волнует только то, как бы приспособиться дышать дурным воздухом. Все они будто рыбки в аквариуме: их немножко подкормят — и они уже весело трепыхаются, выставляя напоказ свою яркую окраску.

И только Эда — одинокий бегун, который, вероятно, сам не знает, чего хочет, которому не к чему приложить свою силу, одно он осознает точно: в этом мире нельзя жить по-человечески, поэтому он кулаками сводит счеты, наносит удары куда попало, лишь бы доказать себе и окружающим, что он не поддался чувству безнадежности и не утонул в нем, что он держится на поверхности.

В конце рабочего дня Людвику позвонил Ремеш — знакомый Эды и его коллега по службе. Он сказал, что делает это по просьбе Эды, тот позвонил ему, но, к сожалению, в телефонной трубке все время что-то трещало, и голос Эды доносился словно из подземелья, поэтому он плохо понял, но все же ему показалось, что Эда, по-видимому, не в своем уме, он говорил какими-то намеками, просил его, Ремеша, сообщить начальству, что он не придет на службу, и передать Людвику, чтобы тот завтра вечером после десяти часов заглянул в бар «Денница».

Значит, Эда существует, он отозвался, позвонил, заявил о себе, дал понять, что еще не вышел из этой удивительной игры. Но его просьба — крайне легкомысленна, в высшей степени опасна; зачем появляться в баре «Денница», где все его знают, возможно, Эда и сам не понимает, как он рискует.