18

— О, приветствую.

— Я вам не помешал? — спросил Джулиус.

— Нисколько, — ответил Таллис, — входите.

Стараясь ступать осторожно, Джулиус прошел за ним в кухню. Газеты, которые в прошлый раз настелил Таллис, были еще на месте, черные и как бы прорезиненные. Убрав со стульев грязные тарелки, Таллис отнес их в раковину.

— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил, оглядев стол, Джулиус.

— Надписываю конверты.

— Зачем же так понапрасну тратить свой интеллект!

— Кто-то ведь должен этим заниматься. А с интеллектом у меня и так не густо. Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю.

Один угол стола был завален грудой коричневых конвертов, частично уже надписанных крупным почерком Таллиса. Другой конец покрыт стопками книг и тетрадей, а на них — скрученный номер «Стейтсмена», в который сделана была попытка завернуть костистые останки копченой селедки. Сняв его, Таллис переложил сверток на пол.

— Выпьете чаю?

— Нет, спасибо.

— Пива?

— Благодарю вас, нет. Как ваша рука?

— Рука?

— Когда я был здесь в прошлый раз, вы порезали руку.

— Ах да. Я потом залепил ее пластырем и забыл. Вот он, пластырь. Наверное, уже зажило.

— Может быть, лучше все же снять и посмотреть? Подойдите сюда, я взгляну. Пластырь надо содрать. Будет больно.

Джулиус отодрал пластырь.

— У-ухх.

Пока Джулиус осматривал порез, Таллис покорно стоял и смотрел в окно. Ранка почти зажила. Кожа над ней была рябоватой, сморщенной и несколько более светлой, чем вокруг.

— Теперь лучше не закрывать ее, — сказал Джулиус. — Необходим доступ воздуха. Но вообще следовало бы иногда и мыть руки. Правило старомодное, но не лишенное смысла.

— Простите.

— Я не в порядке критики, а в порядке заботы. Таллис сел с той стороны стола, где лежали конверты.

Опустил голову, потом снова поднял. Усталость и сумерки словно соткали легкую завесу между ним и Джулиусом. Тот был в синей тенниске и легкой куртке из мягкого серого твида. Выглядел отдохнувшим и моложавым. В кухне, освещаемой только последними слабыми отблесками вечернего солнца, было холодновато. Тонкий дрожащий луч, пробившись между стенами, лег треугольным светлым пятном на сушилку, высветил гниющую деревянную раму и зеленые пятна плесени, покрывающие содержимое суповой тарелки. Предметы, прыгавшие по кухонному столу, наконец застыли. Таллис протер глаза, потом попытался прочистить уши. Глаза болели. Уши свербило, неприятное ощущение шло по евстахиевым трубам к горлу. Нёбо саднило, язык, кажется, воспалился.

— Что вы сказали?

— Что необходимо сделать генеральную уборку. Все это вредно для здоровья.

— Не хватает времени.

— Найдите его. Все эти ваши нелепые хлопоты ни к чему. И занимаетесь вы ими, чтобы не думать о другом.

— Возможно.

— Нужно найти разумного человека, который поможет вам разобраться в этих завалах. Должен же быть в окрестностях добрый самаритянин.

— Добрый самаритянин здешних мест — я.

— К-хм. Как ваш отец?

— Хорошо. То есть по-прежнему.

— Вы сказали ему?

— Нет, — все еще ковыряя в ушах, повинился Таллис. Вздохнул: — Думаю, вы абсолютно правы, говоря, что это необходимо. Ему нужно знать правду. Он, может быть, даже предпримет что-то. Но это так дьявольски трудно. Как найти подходящий момент, когда все они одинаковы? Кажется непростительным своеволием использовать вдруг какой-то из них, чтобы взять и разом перевернуть для него весь мир. К тому же сейчас ему лучше. Боли уменьшились, он приободрился. Встал с постели. В данный момент его даже нет дома: кормит голубей.

— Его уже начали облучать?

— Нет. Я боялся, что, как только это начнется, он догадается. Но они собираются сказать ему, что это прогревание, которое будет полезно его артриту. Он вечно ругается на врачей, но верит всему, что они говорят.

— Сочувствую, — сказал Джулиус. — Сочувствую этой трудности с выбором правильного момента. Все это очень грустно.

Они помолчали. Потом Саймон нащупал вдруг под конвертами пакетик мятных лепешек.

— Хотите конфетку?

— Спасибо, нет.

Саймон засунул мятную лепешку за щеку.

— Виделись за последнее время с Морган? — спросил Джулиус.

— Нет, — проглотив конфету, ответил Таллис. — Я написал ей. Но не получил ответа.

— А зачем было писать? Надо просто пойти к ней.

— Да, я понимаю. И схожу. Но сейчас я такой измочаленный, выбитый из седла. Если пойду, то сделаю еще хуже. Ведь все предначертано. Она придумала, каким мне нужно быть, я этому не соответствую, и ее это злит. Видеть ее озлобленной для меня нестерпимо. А я сейчас слишком несчастен даже без перспективы очередного кошмарного разговора с Морган. Писать ей, наверно, попросту трусость. Но пока пишешь, надеешься.

— Ваше упорство меня изумляет, — задумчиво сказал Джулиус. — Пойти к ней и решительно объясниться — понятно, плюнуть на нее и найти себе другую — тоже. Но это тоскливое ожидание и надежды непостижимы.

— Это одна из форм трусости.

— Не знаю. Может быть, высшая форма нравственности. Таковая ведь, кажется, существует. Последние новости с Прайори-гроув слышали?

— Нет.

— Саймон столкнул меня в бассейн.

— В самом деле? — оторопел Таллис. — Но почему?

— Это довольно долгая история. У вас есть время? С конвертами не помочь?

— Нет-нет, это терпит.

— На мне был смокинг. Теперь он годен только на помойку.

— Тысячу лет не видел Саймона. Как у него дела?

— Неплохо. У остальных, к сожалению, хуже.

— Но почему он столкнул вас?

— Я над ним издевался. Кстати, его решимость поразила. Кто бы мог знать? Впрочем, роль Саймона в этой истории невелика. Рассказать вам все?

— Если хочется.

— Вам известно, что Хильда ушла от Руперта?

— Не может быть! — Таллис вскочил, и конверты полетели во все стороны. — Но почему?..

— Вот тут мы и подходим к сути всей истории. Она небезынтересна. Хильда покинула Прайори-гроув и отправилась в свой коттедж в Пемборшире. Но Руперту этого не сообщила. Сказала, что едет в Париж. Не хотела, чтобы он кинулся за ней вдогонку.

— Но ведь она не бросила его, это же невозможно…

— Время покажет. Пока…

— Но почему}

— Потому что она считает, что у Руперта роман с Морган. Таллис молча уставился на непроницаемое и спокойное лицо Джулиуса. Все выглядело так, словно учитель разъяснял урок ученику.

— В прошлый раз вы что-то сказали о Морган и Руперте, — выговорил наконец Таллис. — Но я не поверил. Мне казалось… естественно, что Руперт хочет помочь Морган… в этом нет ничего особенного… Я думал…

— И в каком-то смысле думали абсолютно правильно.

— Немыслимо, чтобы у них и в самом деле был роман.

— И тут вы абсолютно правы. Насколько я понимаю, романа между ними нет.

— Но тогда почему же?..

— Однако они, безусловно, увлечены друг другом, и, с точки зрения Хильды…

— Но что все же случилось? Почему Хильда?..

— Спокойнее. Не все сразу. Должен признаться, дело действительно очень запутанное. Ваш взгляд на Руперта и Морган совершенно справедлив. И, действуй они по своему усмотрению, увлечение не возникло бы, была бы просто легкая рябь чувств, которую вы очень правильно подметили. Но, к сожалению, они действовали не по собственному усмотрению. В игру вступил некто.

— Кто же?

— Я.

— Но зачем?

— Не надо забегать вперед. Вы ведь хотите услышать все по порядку? Иначе будет непонятно. Как я уже сказал, все очень запутанно, трудно даже решить, где начало.

— Говорите же, говорите.

— Видите ли, главную роль здесь играли письма.

— Письма?

— Да. Людям следовало бы бережнее относиться к своим письмам. Они способны стать очень опасным оружием.

Но их пишут, и часто пишут во взвинченном состоянии, а потом получают и не уничтожают.

— Какие письма? Чьи письма?

— Не подгоняйте меня. Все это началось… я действительно не понимаю, когда началось… наверно, еще в Южной Каролине… да разве когда-нибудь можно с точностью определить начало? В строгом же смысле слова все началось, когда я прошелся по дому на Прайори-гроув. Знаете их манеру вечно оставлять дверь открытой? Так вот, однажды, когда я вошел, у меня создалось впечатление, что в доме никого, и я сразу же начал его обследовать. Надо признаться, я всегда любил сунуться в чужие вещи. Вы не поверите, сколько всего находишь! Учитывая испорченность человеческой натуры, остается лишь удивляться сопутствующей ей доверчивости. Так вот, я прошел в кабинетик Хильды, который она называет своим будуаром. Несколько писем сразу бросились в глаза, и я прочел их. Письма, которые попадаются под руку, я читаю всегда. Но тут не было ничего интересного. Благотворительность и прочее тому подобное. А я, видите ли, порой задумывался, нет ли у Хильды своей тайной жизни. Вы, может быть, удивитесь, но она есть почти у всех. Так что я приступил в обследованию письменного стола. В таких, как у нее, столах работы восемнадцатого века почти всегда есть секретный ящик, который, впрочем, едва ли можно назвать секретным, так как найти его труда не составляет. Подергав за одну ручку, за другую, я обнаружил Хильдин тайник, и, разумеется, он был полон любовных писем. Только все они были от Руперта. Хильдина потаенная жизнь, как выяснилось, ограничивалась мужем. Не возражаете, если я выпью воды? Нет-нет, не вставайте, я сам вымою эту чашку.

Так вот, — продолжил Джулиус, — я вернул письма на место и слегка посмеялся над Хильдиной добродетелью, а потом сошел вниз, где столкнулся с Рупертом, сидевшим, оказывается, все это время в саду. Мы с ним выпили и сразу же начали разговаривать о его книге. Это, должен признать, привело меня в раздражение. Думаю, Руперт не докучал вам своими идеями, инстинктивно догадываясь, что с вами разводить теоретизирование не стоит. Но в меня он вцеплялся всегда мертвой хваткой. Так и тут, едва мы коснулись книги, как Руперт начал вещать на темы добра. А мне, как скорее всего и вам, от таких разговоров тошно. И вот, выслушивая его, я вдруг задался мыслью: а как бы вел себя старина Руперт, окажись он в действительно сложной ситуации, как помогли бы ему тогда все эти высокопарные рассуждения? Понимаете, что я имею в виду?

— Да, — сказал Таллис. Он навалился грудью на стол и, сколько мог, подался к собеседнику. В комнате постепенно темнело.

— Примерно тогда же или чуть позже я начал всерьез уставать от Морган. Нет, «уставать» — неточное слово. Я начал чувствовать к ней что-то вроде омерзения. Поначалу надеялся, что она догадается оставить меня в покое, но все было ровно наоборот. Куда бы я ни шел, она оказывалась там же. У Морган редкостная способность составить о человеке ложное представление, а потом требовать от него соответствия этому образу. Ну, вы-то это отлично знаете. Дело кончилось тем, что она предназначила мне роль какого-то раскрепощающего начала и повела идиотские разговоры о сути свободы. Думаю, что она говорила об этом и с вами.

— Да, — кивнул Таллис.

— Речь шла о любви и свободе, о любви без цепей и условностей и благородстве первобытного человека. Что там было еще, я забыл. В какой-то степени все это смахивало на искаженный вариант Рупертовых теорий. Она хотела, чтобы я одобрил всю эту чушь, и считала себя способной добиться этого. И тут мне пришло в голову заставить ее сделать еще шаг.

— Какой шаг?

— Мне захотелось подтолкнуть ее к доведению этих идей до абсурда. Пожалуй, сначала я только этого и хотел. Мне было любопытно посмотреть, до какой степени непристойности и цинизма она в состоянии незаметно дойти. Позабавило, как легко она клюнула. Я начал говорить о неустойчивости всех человеческих связей, она делала вид, что не соглашается, и в то же время сама меня подзадоривала, пока я наконец не сказал, что любое доверие может быть в самый короткий срок разрушено самыми простыми средствами. «Нет», — сказала она, делая возмущенные глаза и презрительно, с видом несокрушимого превосходства кривя губы, и тут же побилась со мной об заклад, что мне это не удастся. Потом мы наметили жертву.

— Жертву? Кого?

— Саймона.

— Саймона?

— Союз Акселя с Саймоном. Морган поставила десять гиней на то, что я не сумею в течение трех недель развести их.

— О боже! — воскликнул Таллис.

— Вот именно. Меня это шокировало, а когда я поразмыслил, то вызвало и отвращение. И однажды, думая о Морган, а потом думая о Руперте, о том, что в известном смысле они, безусловно, подходят друг другу, я вдруг решил, что мог бы свести их вместе.

— Понятно. Продолжайте.

— Морган хотела доказательств непрочности человеческих отношений. И я подумал, пусть-ка она сама предоставит для них материал. Кроме того, я хотел избавиться от нее, а тут открывался для этого прямой путь. Все ясно?

— Да.

— Что касается метода, он, как я уже говорил, был целиком основан на письмах и оказался на удивление легко осуществимым, впрочем, когда идешь на обман, это почти всегда так и бывает. Если система хорошо продумана, люди не поддаются только в редчайших случаях. Эгоизм, как и страх, всегда тут как тут, ну а уж дальше все идет само собой. Письма Морган, написанные в Южной Каролине, когда у нас с ней все еще только начиналось, я сохранил…

— Неужели?

— Да. Вас это, может быть, удивляет, но я отнюдь не чужд сентиментальности. И письма у меня были. А в ящике письменного стола Хильды хранилась великолепнейшая подборка любовных посланий, полученных ею от Руперта. Как-то днем я без шума изъял их. Теперь вся колода была у меня в руках, и нужно было лишь правильно раздать карты. В качестве обращения почти всюду стояло «любовь моя», «ангел мой» или еще что-то, столь же безличное. Стиль амурных посланий, который используют в рассматриваемой нами прослойке общества, удивительно однообразен. Это в особенности характерно для женщин, в том числе и для интеллектуалок. У меня было несколько сотен таких писем, и всюду один и тот же выспренне экстатический тон и содержание, применимое едва ли не к любому адресату. А добавьте еще тщеславие читающего! Словом, было почти невероятно, что кто-нибудь из них вдруг заподозрит, что вообще-то послание адресовано не ему. Я запустил механизм, одновременно отправив Морган старательно выбранное любовное письмо Руперта и Руперту — столь же старательно выбранное любовное письмо Морган. В каждом из них я указал им место для свидания. Нацарапать коротенькую, как будто в спешке добавленную приписку было нетрудно. Людям редко приходит на ум дотошно исследовать почерк, в особенности если пишущий им хорошо известен, а присланный текст возбуждает в них и тщеславие, и любопытство. Разумеется, оба явились на рандеву. Я подстроил все так, чтобы видеть это, да еще прихватил с собой для компании юного Саймона Фостера. Не буду досаждать деталями подглядывания, хотя и отмечу, что проявил неплохую изобретательность. Все, связанное с Саймоном, как я уже сказал, неважно. Признаю, что помучил его, но это был просто гарнир к основному блюду. У меня вовсе не было мысли действительно разлучить его с Акселем. Итак, Руперт и Морган явились. Неожиданно обнаружив себя объектом пламенной страсти, оба едва дышали от смятения, возбуждения, любопытства, и оба были исполнены решимости проявить понимание, сдержанность, благородство, но в то же время и получить максимум удовольствия от этой сногсшибательной ситуации. Вам все понятно?

— Да, — сказал Таллис.

— Конечно, мой план рассеялся бы, как дым, будь эти двое хоть чуточку ближе к земной реальности, но все ведь и строилось на основе их неизменного парения в воздухе. Ни один не позволил себе такой грубости, как слова: «Слушай, я что-то не могу разобраться в твоем письме» или «Твое признание повергло меня в полную растерянность». Нет, они сразу утонули в деликатных намеках, заботе о чувствах друг друга, желании быть взаимно галантными и так далее и так далее. К сожалению, я услышал только начало их разговора, но и этого было достаточно, чтобы понять: они клюнули. Не было никаких сомнений, что два-три дня, наполненные этакими нежными реверансами, настолько запутают их и так взбаламутят их чувства, что возможность найти реальную точку отсчета будет просто утеряна. Я еще несколько дней подбрасывал им письма, которые, на мой взгляд, должны были полностью соответствовать развитию событий. Затем прекратил, рассудив, что они окончательно созрели, чтобы впредь вести переписку самостоятельно. Видите ли, поскольку каждый считал, что другой бьется в сетях, а сам он свободен, оба увязли в этой истории, сохраняя при этом сознание собственного превосходства и даже невинности. Соедините самоупоение и сострадание, и в душе, открытой эмоциям, непременно родится нечто, очень похожее на любовь.

— Но как же Хильда? — спросил Таллис.

— Сейчас перейду и к Хильде. Разумеется, я не забыл о ней. Знаю, что это звучит бессердечно, но мое любопытство взыграло, и мне было интересно, до чего дойдет каждый участник этой истории. Я знал, что лестью любую женщину можно подвигнуть на что угодно. И тут даже не надо осторожничать. Льстите всегда безудержно, пусть непростительно безудержно, и они просто теряют голову, точь-в-точь как некоторые птицы и зверюшки, когда их особым образом поглаживают. И все-таки должен признать, что Хильда меня разочаровала. Легкость победы не всегда радует, и тут я надеялся встретиться с какими-нибудь занятными трудностями. Но первые же намеки возбудили ее подозрительность. Основания для нее имелись, а я довел дело до взрыва, нанеся штрих, который без преувеличения может быть назван мастерским. Я уже обнаружил во время своих прогулок по дому, что в письменном столе Руперта есть такой же тайник, как и в Хильдином. У Руперта он был пустым и пыльным, им явно никогда не пользовались. Прятать предметы в тайничках — это прерогатива женщин. Выбрав одно из экстатических посланий Морган, написанное вскоре после того, как мы стали любовниками, и полное более чем красноречивых намеков, я засунул его в потайной ящик Руперта. Потом между делом обмолвился, что ревизия мужниного стола может, вполне вероятно, освободить ее от ложных подозрений. Конечно же, она с негодованием отвергла это предложение и, конечно же, чуть не сразу последовала ему. И обнаружила письмо Морган.

— Откуда вы это знаете?

— От самой Хильды. Все это время она с величайшей охотой подробнейше информировала меня обо всем. Я в самом деле уважаю Хильду и почти не виню за то, что она быстро потеряла голову. Она хороший, добрый человек и, в отличие от других, совсем не эгоцентрична. Ее интерес не сосредоточен на ней самой. Поэтому рядом с ней отдыхаешь. Прежде, вы это знаете, она относилась ко мне враждебно, но теперь, рад заметить, полностью изменила свое мнение. Я получал огромное удовольствие от бесед с ней, от ее общества. В отличие от сестры она и естественна, и правдива. Если говорить правду, то в иных обстоятельствах… Ведь рядом с Хильдой действительно успокаиваешься…. Думаю, мне и в самом деле всегда нркна была женщина-мать… Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе.

— Что сейчас с Морган и Рупертом?

— Самых последних сведений у меня нет. Но Хильда проинформировала меня о том, что было к моменту ее отъезда в Уэльс. Руперт настолько парализован чувством вины, ударами, нанесенными по самолюбию, и крахом репутации, что не в состоянии ни говорить, ни действовать. Морган со свойственным ей желанием съесть все сливки и при этом остаться безгрешной взывает к сестре, умоляя во имя святых дней детства любить ее, как и прежде. Должен сказать, что заданность их поведения просто не может не угнетать. Если б хоть кто-то из них был не запрограммирован, моя затея рухнула бы в первые же дни. Но они в самом деле марионетки. Марионетки!

— Вы разговаривали обо всем этом с Морган или Рупертом?

— Я старюсь не приближаться к Морган. Общение с ней вгоняет в уныние и даже не вознаграждает любознательность. С Рупертом я разговаривал. Он больше всего удручен гибелью служившего ему постаментом образа безупречного Руперта, каким-то странным образом приравненного им к Добру с большой буквы. Кроме того, он удручен тем, что Питер уничтожил его книгу.

— Питер уничтожил книгу Руперта?

— Разорвал в мелкие клочки. К сожалению, экземпляр был единственным. И все-таки вряд ли мир утратил шедевр.

— Но с чего Питер…

— Бедняга Питер всю жизнь был влюблен в свою мамочку, а недавно влюбился еще и в тетушку, так что, узнав, что папочка обманывает маму с тетушкой, просто не совладал с этой новостью.

— Но как он узнал об этом?

— От меня. Однажды он пришел домой, когда я сидел с Хильдой, и Хильда была в слезах. Я сказал ей, что выдумаю что-нибудь убедительно-успокоительное и тем собью его со следа. А вместо этого несколькими словами подвел его к правде. Дальше рке работало его воображение. Он мгновенно кинулся в бой и произвел, как я понимаю, немалый переполох. Может быть, и не следовало открывать все это Питеру. Я действовал, повинуясь инстинкту художника, совершенно спонтанно. И, думаю, он все равно узнал бы.

— Когда Хильда уехала в Уэльс?

— Позавчера. Я пришел бы вчера, но у меня началась чудовищная мигрень. Можно было бы рассказать вам все это и в прошлый раз, собственно, я и хотел это сделать, но вы начали говорить о своем отце, и потом казалось уже неуместным перейти к этой странной истории.

— Почему вы рассказываете ее сейчас?

— Ну, это вы сами знаете. Я действительно не предполагал заводить все так далеко. Но нити выскользнули из рук. Думаю, это и с вами случалось. Говоря откровенно, я уже просто устал от этой истории и не знаю, что делать дальше.

Таллис сидел, размышляя. Потом вскочил:

— Нам нркно позвонить Хильде.

— И рассказать ей все?

— Да. Нркно им все открыть. Немедленно. И звонить будем не отсюда — тут у всех стен уши. Из телефонной будки, она тут рядом. Пошли.

— И вы будете говорить с Хильдой?

— Нет. Говорить с ней будете вы.