IV
Тесно стало Дарьюшке в отцовском богатом доме в Белой Елани. Отец — Елизар Елизарович Юсков, миллионщик, пайщик Енисейского акционерного общества промышленности и торговли, владел двумя паровыми мельницами, торговал скотом с Урянхаем, имел в Минусинске крупчатную мельницу, был в деле с золотопромышленником Ухоздвиговым. Братья Елизара — Игнат-урядник, Михайла, Андрей и Феоктист — слыли на деревне за богатых хозяев. Кержаки побаивались Елизара не менее господа бога: руки — что медвежьи лапы, если подвесит горяченькую — конь не устоит на ногах.
Сам старик Юсков, дед Дарьюшки, хитрющий федосеевец-рябиновец, содержал шорную мастерскую — изготовлял редкие наборные шлеи с малиновым звоном.
Скучно в отчем доме, как будто сами стены в отлинялых обоях тискают Дарьюшку в бревенчатых объятиях. Она почему-то верила, что после гимназии начнется иная жизнь — ее молодая сила и ум понадобятся обществу, и ей суждено будет свершить нечто значительное, когда не стыдно будет за прожитую жизнь. А тут, дома, как сто лет назад, — тот же затхлый мир старообрядчества, те же иконы, тот же неписаный федосеевский устав, тот же дед Юсков со псалмами. Не было дома папаши — тяжелого, угрюмого, без молитв и любезностей с его полюбовницей Алевтиной Карповной и с доверенным человеком — казачьим офицером Григорием Потылицыным, который служил у Юскова «для весу и солидности предприятия» по ограблению инородцев в Урянхайском крае; не было в доме Дуни — сестры-близнинки, которую выдали замуж за какого-то Урвана…
И вот встреча с Тимофеем Боровиковым…
Гроза и дождь, кипень юности и молодой олень…
Вспомнилась быль бабки Ефимии. Бабка Ефимия все еще верит, что Лопарев не погиб на берегах Ишима; она его ждет денно и нощно из потустороннего мира. Он явится к ней, и она, Ефимия, обретет второе счастье — г бессмертие с возлюбленным, которого будто бы зарезал ножом ее родной дядя Третьяк. Смешно думать так. А что, если блажь бабки Ефимии — не блажь, а пророчество о судьбе Дарьюшки? Явился же политссыльный Боровиков? Может, с ним, с Тимофеем, Дарьюшка откроет иной мир и обретет счастье?
Вспомнились гимназические мечты…
Перечитывала недавнюю тетрадку — свежие записи:
«… Плакать, плакать, рыдать хочется! Этот большой каменный дом гимназии, где я чувствовала себя всегда чужой и непонятной, этот угрюмый Енисей и милый, милый Красноярск на его берегу, все, все прощай!
Я окончила гимназию.
Я — взрослая!..
Помню утро в солнечный свет,
В этот день мне было семнадцать лет…
Словно хмель горячил мою кровь,
Хотелось петь и кричать про любовь…
Так манила безвестная даль,
Но порой мне было чего-то жаль…
Семнадцать!..
Я хочу ущипнуть себя, чтоб проснуться и опять увидеть себя девочкой в гимназическом фартуке и в том коричневом платье с белыми манжетами и белым воротничком, в котором я вошла в гимназию. Но где то платье? Отчего я так упорно твердила подружкам, что я со дна Енисея достану золотое кольцо? Про какое золотое кольцо мечтала?
Ах, если бы можно было взять время за чуб и сказать ему: «Стой! Я переоденусь во взрослое платье».
Но время бежит и бежит, как река быстротечная, и с этой рекой несусь вперед я, и мне придется сменить платье на ходу, не останавливая ни одной секунды».
«… Подружки проводили меня на пристань, а тут и папаша подошел; заняли каюту первого класса.
— До свидания! До свидания! — кричали подружки с берега.
К пароходу вели арестантов, закованных в цепи. Некоторые арестанты, наверное, ссыльные, шли без цепей. Я слышала, как звенели кандалы по камням — такая вдруг стала тишина. Народ расступился перед конвоем; какая-то баба громко плакала:
— Несчастненькие!.. Дайте подать им, Христа ради!..
— Ат-т-странись, говорю! Ат-т-странись! — кричал на бабу солдат.
Арестантов пересчитывали возле трапа. Офицер шел вдоль строя и, тыкая рукой в перчатке каждого крайнего из пары, принимал их, чтоб доставить в наш тихий Минусинск, откуда они пойдут дальше этапом — на каторгу и ссылку. Я тоже считала и опередила офицера: сорок семь пар и один арестант в пальто и в кепи стоял отдельно.
— По два по трапу арш, — скомандовал офицер. Цепи скребут по камням и звенят, звенят…
— Бодайбо отзванивает, — сказал отец. — Позвонили языками, помахали кулаками, а теперь час настал звенеть кандалами.
Не помню, как у меня сорвалось:
— Папаша, как вам не стыдно! Разве декабристы не звенели цепями? А Юсковы не звенели цепями по Сибири?
Дедушка говорил, что мы все из кандальников. Вся Россия кандальная!
Я еще что-то говорила. Отец схватил меня за руку и так стиснул и крутанул — чуть из плеча не вырвал. Кругом были пассажиры, а я никого не видела, кроме его бородатого лица. Он хотел утащить меня с палубы, но я ухватилась за решетку, и он бросил мою руку с угрозою: «Па-аговорим потом!» — и ушел.
— Это же сам Юсков! Каково! — Кто-то сыто хихикнул, и я, сгорая от стыда, убежала к подружке, Верочке Метелиной, и долго плакала у нее в каюте. Ах, если бы я знала, что мне делать! Сколько я перечитала книг, разных, всяких, а ответа на вопрос, как жить, так и не вычитала».
«… Никогда еще Енисей не казался мне таким величественным и огромным, как в эту ночь, когда я смотрела на пего с палубы. «Святой Николай» шлепал плицами возле скал, нависших над рекою, то мимо островов, наполовину затопленных вешним наводнением. И в душе моей разлилось наводнение отчаянных мечтаний. «Пусть меня закуют в кандалы, — думала я, — но я не отступлюсь от своей цели. Свобода, равенство и братство!» А бурные воды плещутся, шумят за кормою. Я хотела бы стать частицею этих вод, чтоб бежать к далеким просторам, подтачивая глинистые берега, не зная усталости. Быть вечно живой, вечно подвижной, как река!..
Утром нашел меня отец, но не стал ругаться. Долго так смотрел на меня, как будто не узнавал, и потом мы пошли в салон завтракать. Я для него просто вздорная девчонка. Ну, а кто же я?..
В Минусинске я осталась гостить у Метелиных и у дяди Василия Кирилловича; отец уехал по своим делам к инородцам в Урянхайский край».
«17 июня.
… Я вся мокрая, как лягушка. И страшно счастливая. Буря! Какая сильная буря пронеслась над батюшкой Енисеем. У деревни Подсиней сорвала с якорей паром. А на пароме люди и лошади. Орут, орут, орут!..
— А-а-а-а, га-га-а-а-а!.. а-а-а!..
А мне так было хорошо и весело, что я, подставляя лицо навстречу буре, захохотала. Паром несет вниз, лошади ржут, люди кричат, волны ворочаются, как горы, а я хохочу, хохочу…
— Ой, чо подеялось! Барышня ума лишилась! — закричала какая-то баба, и все сразу отошли от меня.
Смешно! Сумасшедшего боятся больше чем бури. А я люблю рев и стон бури. Пусть ее могучие силы бьют мне в грудь, брызжут водою в лицо, а я буду стоять лицом к буре, лицом к стихии и хохотать от радости.
Буря бы грянула, что ли, Чаша с краями полна!.. Грянь над пучиною моря. В поле, в лесу просвищи, Чашу вселенского горя Всю расплещи!..
Грянь же, грянь, вселенская буря! Пронесись над вечным Енисеем, над каторжанской Сибирью, над всей Россией-матушкой, как пронеслась ты в 1905 году. И я выйду тебе навстречу, и буду петь песни о тебе, песни о Свободе, Равенстве и Братстве!»
«Ночью.
… Всполошились змеи небесные! Будто серебряными шашками кромсают небо на куски, а Минусинск спит, дрыхнет, как старый леший, тугой на оба уха.
Мещане и обыватели в непогоду крепко спят. С вечера закрывают окна на ставни, спускают в оградах цепных собак, закупориваются на засовы и пьют чай из блюдцев. Ну и жители, боженька!..
Грозовая туча повисла над городом, из которой раз за разом били в землю белые молнии. В такую ночь обыватели читают молитвы — я так и слышу их бормотанье; не я господь, я бы разразилась такой грозой, что испепелила бы всех обывателей. Трясла бы их всю ночь напролет, а потом вытащила бы из бревенчатых берлог и лила бы на них, лила водопадом дождя, чтоб смыть с них вечный сон забвения! Пусть бы они хоть раз в жизни проснулись…»
Дед Юсков холил внучку, балуя ее сластями, таежной бывальщиной, но смотрел за нею строго. «Девка зреет — ветер веет. Не узришь — улетит. Улетит — не поймаешь», — говаривал дед Юсков.
После города деревня казалась несносно скучной, вязкой, как тина. С деревенскими девушками Дарьюшка сойтись не могла — неучи и дикарки, словом не перекинешься. А парни — чубатые, то черные, то белесые, как прошлогодняя солома, — отпугивали звероватой грубостью.
Бывало, возвращаясь в отчий дом на летние каникулы из города, Дарьюшка порхала, как ласточка, над Амылом или Малтатом и все пела свои звонкие девичьи песни, а тут вот смолкла, поникла, тихая, задумчивая, и глаза притуманились. Ни мать, Александра Панкратьевна, ни сам дед Юсков, ни старшая сестра Клавдеюшка не ведали, что случилось с любимицей, отчего вернулась сама не в себе, ровно ее подменили в Красноярске. Дед Юсков заметил невестке:
— Гли, неладно с Дарьей-то, как закруженная ходит. Сказывал: к чему девке при наших мильенах сатанинская гимназия? Для совращения с круга. На то и вышло. Она вроде не признает нас за сродственников. К ведьме Ефимии повадилась на дню по три раза — чего хуже! У ведьмы глаз с приворотом, а язык со ядом змеиным; чистая отрава.
— Чо с ней поделалось — ума не приложу! — вздыхала меланхоличная Александра Панкратьевна. — Говорит, скушно ей в глухомани; к людям, грит, душу зовет.
— Не к людям, а к соблазнам.
— Заневестилась, может?
— И то! — подхватил дед Юсков. — Самая пора. Да где-приискать мильенщика?
Впрочем, наискосок через улицу от дома Юсковых — каменный дом золотопромышленника Ухоздвигова.
— Хоша он и варначьего отродья, — раздумчиво говорил Юсков, — а мильенами ворочает, и пятеро сынов — лоб ко лбу.
— Михайло-то Иннокентьич женатый…
— Не про него слово. С Михайлы не вышло ни жому, ни лому, бесхарактерный. Метить надо на Иннокентия Иннокентьича. Не ломкий в деле, хваткий волк. Как бы все папашины прииски к рукам не прибрал…
— Есть еще Кирилла Иннокентьич…
— Барахло! — отмахнулся Юсков.
— Али Андрей Иннокентьич… — перебирала Александра Панкратьевна сынов Ухоздвигова, как дохлых мух пересчитывала.
— Андрей-то? Порченый.
— Офицером служит в казачьем войске.
— Мало ли што! Башка верчена, а ноги длинные по ветру пустит.
— Иннокентий Иннокентьевич тоже казачий сотник.
— Не век будет сотником. На него надо метить, не в проигрыше будем.
— Да лицом-то он конопатый и глазом косит…
— Конопатина как лопатина — грабанет, и мильон на стол положит.
— Дарьюшка и не глянет на такого.
— Не ей, а нам глядеть.
— У купца Метелина в Минусинске сын есть. Ученый, сказывают. Красивый, — еще вспомнила Александра Панкратьевна. — Дарьюшка ноне у них в доме гостевала.
— Эка ты бестолочь, Александра! — плюнул Юсков. — . Али не знаешь, кто такой Василий Семенович Метелин? Из какого он роду-племени? Из каторжанского корня! Папаша-то Василия, кто был? Каторжный, государев преступник. В самом Петербурге, сказывают, во царствование Николая Первого в заговоре путался, и восстание учинили супротив самодержца. Истый прохвост! До манифеста сдох, и трех сынов в дело не вывел.
— Василий-то Семенович в большом деле. Конный завод имеет, — не унималась Александра Панкратьевна.
— Под пятки глядеть надо, а не коням под хвост.
— По Ефимье-то он нам вроде не чужой. На ее дочери Глафире женат. И Дарьюшка чтит их, прислон к ним держит.
— Да ты в уме ли, Александра? — осерчал Юсков. — Экая ты сонная и непотребная! К погибели девку толкаешь и сама не ведаешь. Чрез ведьму Ефимию, да еще чрез дом Метелиных со Юсковыми красноярскими Дарья от рук уходит. Зри! Хвостом махнет, и позорище выйдет на всю губернию. Погоди вот. Подъедет сам Елизар из Урянхая — найдем жениха.
— Дай-то бог, — вздохнула Александра Панкратьевна… Весь этот разговор о женихах невзначай подслушала Дарьюшка из своей девичьей горницы-светелки. «Хомут на шею ищут», — подумала она, вспомнив слова Тимофея: «Есть ли святость в церковном браке, когда венцом покрывают не любовь, а купеческую сделку? Когда птицу вяжут с волком?»
Но что она может, Дарьюшка Юскова, если у нее нет даже вида на жительство? Если она посмеет бежать из отцовского дома — ее сыщет полиция и вернет домой под родительский надзор.
Есть одна дорога — тюрьма. По уголовному или политическому делу — только бы тюрьма! Отбыв срок, она может получить соответствующий вид на жительство. Но есть еще один путь: выйти замуж за политического. Тогда наверняка отступится жестокий папаша Елизар Елизарович.
«Я должна, должна что-то сделать», — зрело решение у Дарьюшки.
Что знала Дарьюшка до гимназии? Тихую работящую деревню в медвежьем углу на золотом тракте, сонную одурь отчего дома. Сама успела уверовать в дурной глаз, в пустые ведра, в черного кота, в сновидение и во все те нелепости, чем была переполнена Белая Елань с ее двумя сторонами — кержачьей староверской и православной поселенческой.
А сердце билось горячее, зовущее к беспокойной жизни, а не к тихому купеческому омуту. «Если так жить дальше, скука впереди», — вспомнила слова Тимофея.
И в самом деле — скука впереди. Что ей уготовано отцом и матерью? Богатое приданое. Мать сулила ей свои девичьи платья и накидки, отец — паровую мельницу на Ир-бе, а дед Юсков — сбрую с малиновым перезвоном, словно Дарьюшку и в замужестве будут гонять в упряжке. Так и помрет, ничего не изведав — ни сладкого, ни горького, ни воды, ни пламени. Будет пить чай из блюдца, ложиться в пуховую постель засветло и рожать детей.
И опять вспомнила: «Мужественными и смелыми не рождаются, — уверял Тимофей. — Один ползет тараканом — такому мужество ни к чему, другой парит соколом — а разве без смелости и мужества сокол кинется на волка?..»
Никто из Юсковых не знал и не догадывался, что за минувшие три дня Дарьюшка трижды встречалась с Тимофеем Боровиковым в доме бабки Ефимии.
А что сказал бы дед Юсков, если бы ему довелось подслушать разговор внучки с Тимофеем!
Вернется Дарьюшка от бабки Ефимии, а потом долго-долго ходит по девичьей светелке и все теребит красную ленту, вплетенную в черную косу. Станет на молитву перед иконами, молится будто и прилежно, а в глазах паутинка незрячая: видит и не видит лики святых.
— Молись, молись, ненаглядунья, — увещевает мать, — В боге пристанище от душевной смуты.
А Дарьюшка будто слышит Тимофея:
«Я не верю в сказки про бога. Разве бог сотворил богатых и бедных? Если все это сотворил бог, тогда надо поднять пудовый молот, чтобы разбить такого бога за совершенную несправедливость».
— Жил ведь Иисус Христос? — как-то спросила Дарьюшка.
— В разных верованиях — разные Иисусы, — говорил Тимофей. — У старообрядцев Исус, у православных Иисус, а оба вместе — сказка про белого бычка. Придумали люди сказки, чтоб самих себя обмануть Но разве человек живет для того, чтобы, как рыба, биться в неволе темноты? Не лоб крестить надо, а людей готовить для новой жизни, сердца зажигать! Кузница не для того, чтобы на нее молились, а чтобы ковать железо для пользы человека…