Как Питер Хоуп вознамерился выпускать журнал

— Войдите! — произнес мистер Хоуп.

Питер Хоуп был высок, худощав, гладко выбрит, имел при том коротко подстриженные, ниже уха, бачки и волосы, относительно которых парикмахер с прискорбием заметил бы: «Редковаты на затылке, сэр!», однако зачесанные с той рачительностью, которая повсюду и воистину компенсирует любой недостаток. Что до сорочки мистера Хоупа, белоснежной, хоть и несколько поношенной, то, надо сказать, белизной своей она вызывающе била в глаза, привлекая внимание даже поверхностного наблюдателя. Она решительно затмевала собой все остальное, подобной крикливостью своей будучи обязана скромной устраненности сюртука, которому только и дано было, что, соскользнув с плеч, незаметно застыть на спинке стула за спиною своего обладателя.

— Я жалок и стар, — казалось, говорил сюртук. — Во мне нет лоска, вернее, я чересчур лоснюсь на фоне своих новомодных собратьев. Я слишком тесен. Без меня вам будет намного удобнее!

При взаимодействии с сюртуком обладателю его приходилось применять силу, чтобы застегнуть самую нижнюю из трех имевшихся пуговиц. Всякий раз сюртук сопротивлялся, проявляя непокорность. Еще одним свойством Питера, роднившим его с прошлым, был черный шелковый шейный платок, скрепленный парой золотых булавок на цепочке. Когда Питер Хоуп сидел и писал что-то, скрестив под столом длинные ноги, стиснутые узкими, серыми в полоску брюками, а лампа освещала свежее, моложавое лицо и тонкую кисть, придерживающую полуисписанный лист, — человек посторонний при виде его в удивлении принялся бы тереть глаза, недоумевая: что за наваждение, неужто он и впрямь видит перед собой молодого щеголя начала сороковых? Приглядевшись, однако, он заметил бы множество морщинок на лице мистера Хоупа.

— Войдите! — повторил мистер Хоуп несколько громче, но не поднимая глаз.

Дверь отворилась, в комнату просунулась бледная мордашка с парой черных и ясных блестящих глаз.

— Войдите! — повторил мистер Хоуп в третий раз. — Кто там?

В проеме двери можно было заметить также не слишком чистую пятерню, сжимавшую засаленный суконный картуз.

— Я сейчас, — сказал мистер Хоуп. — Присядь, подожди.

Дверь раскрылась шире, внутрь полностью просочился посетитель, присел на краешек ближайшего стула.

— Откуда — из «Центральных новостей» или из «Курьера»? — спросил Питер Хоуп, все еще не поднимая глаз от стола и продолжая писать.

Блестящие черные глазки, едва принявшись оглядывать комнату и начав с оценивающего обзора закопченного потолка, переместились вниз и застыли на явственно проглядывавшей посреди темени Питера Хоупа проплешине, наличие каковой удручило бы его, знай он о ее существовании.

По всей видимости, отсутствие ответа на его вопрос прошло незамеченным для мистера Хоупа. Тонкая белая рука неутомимо выводила что-то пером по бумаге. Еще три исписанных листа было сброшено на пол. После чего мистер Хоуп, отодвинувшись от стола, впервые устремил взгляд на посетителя.

Для Питера Хоупа, бывалого журналиста, давным-давно знакомого с такой разновидностью человечества, как мальчишка из типографии, бледные мордашки, взъерошенные вихры, грязные руки и засаленные картузы стали привычным атрибутом района упрятанной под землю речушки, ныне именуемого Флит-стрит. Но это существо было иного рода. Хватившись очков и не без труда отыскав их под кипой газет, Питер Хоуп водрузил их на длинном с горбинкой носу, подался вперед и долго рассматривал посетителя с ног до головы.

— Господи Иисусе! — произнес мистер Хоуп. — Что это?

Фигура поднялась, продемонстрировав рост в пять футов с небольшим, и медленно двинулась к столу.

Поверх облегающей синей шелковой блузы с великоватым вырезом было накинуто нечто, в отдаленном прошлом считавшееся мальчишеской курткой в крапинку; грубый шарф обмотан вокруг горла так, что значительная часть голой шеи торчала наружу; черная юбка, доходившая до пят, судя по всему, была наполовину упрятана под ремень.

— Кто вы? Что вам угодно? — осведомился мистер Хоуп.

Вместо ответа непонятная личность, перехватив засаленный картуз другой рукой, потянула правую руку вниз и принялась задирать кверху длинную юбку.

— Вот этого не надо! — запротестовал мистер Хоуп. — Вы же… это самое… понимаете… вы…

К этому моменту юбки и след простыл, зато обнажились латанные-перелатанные брюки, нырнув в правый карман которых грязная рука извлекла оттуда сложенный листок бумаги, расправила его, встряхнула и водрузила на стол.

Откинув очки на лоб и придерживая их над бровями, мистер Хоуп прочел вслух: «Бифштекс и пирожок с почками, 4 пенса; то же (большая порция) — 6 пенсов; отварная баранина…»

— Это из «Ресторации Хэммонда», — изрекла непонятная личность, — я там недели две как работаю!

Питер Хоуп с удивлением отметил, что в речи говорившего совершенно отсутствует жаргон «кокни», прозвучавший голос свидетельствовал об этом с той же очевидностью, с каковой Питер Хоуп смог бы убедиться, что желтый туман, точно призрачное, неживое море, разлился по Гоф-стрит, стоило ему поднять и раздвинуть красные репсовые шторы, — и что посетитель свободно произносит слова, не глотая звуки.

— Вы там у Эммы расспросите. Она пообещала, что замолвит за меня словечко.

— Послушайте, уважае… — Тут мистер Хоуп осекся, снова решив прибегнуть к помощи очков. Но так как очки в данном случае оказались бессильны, их обладателю пришлось поставить вопрос ребром: — Какого ты пола?

— Кто его знает!

— Ах, ты не знаешь?!

— Какая разница!

Тут мистер Хоуп встал и, взяв странную личность за плечи, легонько развернул ее в профиль, видимо полагая при этом, что в данном ракурсе пол будет легче определить. Оказалось, что нет.

— Как тебя зовут?

— Томми.

— Томми, а дальше?..

— Да как хотите. Мне-то что! У меня этих имен столько…

— Что тебе, собственно, надо?

— Вы ведь мистер Хоуп, Гоф-сквер, комната шестнадцать, второй этаж, так?

— Да, меня зовут Питер Хоуп.

— Вам нужен кто-то, чтоб вел хозяйство?

— Ты хочешь сказать, нужна ли мне экономка?

— Про экономку ничего не говорили. Сказано было, что нужен человек вести хозяйство — готовить вам, комнаты убирать. При мне как раз давеча в лавке был разговор. Пожилая леди в зеленой шляпке спрашивала матушку Хэммонд, нет ли у той кого на примете.

— Ах да, это миссис Поустуисл, я просил ее подыскать кого-нибудь для меня. А что, ты можешь порекомендовать? Может, тебя послал кто-то?

— Вам ведь не надо что-нибудь этакое готовить? Про вас сказали, мол, старикан непривередливый, дескать, хлопот немного.

— Хлопот? Нет… Ничего особенного мне не нужно… какую-нибудь почтенную, чистоплотную особу. Но почему же она не пришла сама? Кто она?

— А я разве вам не подхожу?

— То есть как? — не понял мистер Хоуп.

— Почему бы вам меня не взять? Я могу постели стелить, комнаты убирать… ну, еще что-нибудь по хозяйству. А уж к тому, чтоб готовить, у меня прямо природная склонность. Эмму спросите, она вам скажет. Ведь вам этакого ничего не нужно?

— Элизабет, — произнес мистер Хоуп, направляясь к камину, где взял кочергу и принялся ворошить поленья, — как ты полагаешь, это сон или явь?

Услышав обращение, Элизабет поднялась на задние лапки и, потянувшись, впилась коготками хозяину чуть выше колена. Материя брюк была тонка, и Питер Хоуп получил самый конкретный ответ на свой вопрос.

— Мне немало пришлось за разными людьми ухаживать, стараться ради них, — продолжало существо, именуемое Томми. — Чего ж мне ради себя не постараться?

— Золото мое… но мне бы прежде всего хотелось узнать, какого ты пола. Ты что, серьезно предлагаешь себя в экономки? — спросил мистер Хоуп, повернувшись спиной к огню и с высоты своего роста взирая на Томми.

— Я вам в самый раз подхожу, — не унимался пришелец. — С вас только кормежка и койка, ну и, к примеру, шестипенсовик в месяц. Я, как всякие, торговаться не буду.

— Не смеши меня, — сказал Питер Хоуп.

— Даже попробовать не хотите?

— Разумеется нет, это бред какой-то!

— Ну ладно. Дело ваше.

Грязная пятерня потянулась к столу и, вновь завладев счетом заведения Хэммонда, проделала всю процедуру, необходимую для упрятывания бумаги обратно от греха.

— Вот тебе шиллинг, — сказал мистер Хоуп.

— Вроде незачем, а все же спасибо.

— Пустяки! — сказал мистер Хоуп.

— Незачем, — повторило незнакомое существо. — Кто его знает, чем эта штука может потом для тебя обернуться.

— Ну что ж, — сказал мистер Хоуп, опуская монету в карман. — Нет так нет.

Существо поплелось к двери.

— Погоди! Погоди! — раздраженно проговорил мистер Хоуп.

Фигура замерла, взявшись рукой за дверь.

— Ты что, вернешься служить к Хэммонду?

— Нет. Я там не служу. Меня наняли только на пару недель, пока у них одна девушка болела. Но она вышла нынче утром.

— Кто твои родители?

На лице у Томми отразилось недоумение.

— Вы про что?

— Ну, с кем ты живешь?

— Ни с кем.

— Так что, за тобой некому присматривать… некому о тебе заботиться?

— Заботиться? Обо мне? Я не мимоза какая-нибудь!

— И куда же ты сейчас?

— Как куда? Вон.

Раздражение Питера Хоупа нарастало.

— Я спрашиваю, спать ты где будешь? Есть у тебя деньги, чтоб заплатить за ночлег?

— Ну есть кое-какая мелочь. Только у меня насчет переночевать особых претензий нету. Куда нам с вами тягаться. Если дождик не пойдет, поспим под открытым небом.

Элизабет пронзительно мяукнула.

— Так тебе и надо! — в сердцах отозвался Питер. — Миллион раз тебе говорил, не суйся под ноги, тогда никто тебе на лапу не наступит!

По правде говоря, Питера разбирала злость на самого себя. По совершенно, как ему представлялось, непонятной причине его мысли упорно возвращались к Илфордскому кладбищу, в потаенном уголке которого была погребена та хрупкая и нежная, чья грудь оказалась слишком слаба, чтоб вдыхать туманный лондонский воздух; а рядом с нею лежит в земле еще более крохотный, более хрупкий осколок человечества, нареченный Томасом в честь единственного стоящего из родственников — именем, достаточно обыденным, как Питер не раз себе говорил. Где ты, здравый смысл, какое отношение имеет усопший и погребенный Томми Хоуп к тому, что сейчас происходит? Все это чистейшие сантименты, а сантименты были крайне ненавистны Питеру Хоупу. Не он ли строчил бесчисленное множество статей, в которых изобличал пагубное влияние сантиментов на современников? Не он ли, всякий раз обнаруживая в пьесе или в книге, клеймил их? Однако время от времени сознание Питера Хоупа пронзало подозрение: а что, если, несмотря на все это, ему самому не чужда доля сентиментальности? Многое говорило за это. Наличие подобного страха бесило Питера Хоупа.

— Подожди меня здесь, я скоро вернусь, — буркнул он, хватая изумленное создание за шарф и вытягивая на середину комнаты. — Садись и не вздумай двигаться с места.

И Питер удалился, громко захлопнув за собою дверь.

— По-моему, он малость спятил, а? — заметил Томми, обращаясь к Элизабет, как только за дверью замерли шаги Питера.

Многие имели обыкновение обращаться к Элизабет. В ней было нечто, располагавшее к общению.

— Да чего там, видно, совсем заработался! — жизнерадостно заключил Томми, усевшись, как было предписано.

Прошло минут пять, а может, и десять. После чего появился Питер в сопровождении дородной, невозмутимого вида особы, которой — в том можно было не сомневаться, судя по ее виду, — чувство изумления органически не было свойственно.

Томми поднялся.

— Вот вам… сей объект, — пояснил Питер.

Миссис Поустуисл, сжав губы, слегка поправила прическу, приняв выражение незлобивого презрения, с каким обычно взирала на все каверзы человечества.

— Понятно, — сказала миссис Поустуисл. — Как же, помню, видала ее там… по крайней мере, тогда она явно выглядела девицей. Куда подевалась твоя одежда?

— Она была не моя, — пояснил Томми. — Мне миссис Хэммонд одолжила ее на время.

— А это, что ли, твое? — спросила миссис Поустуисл, указывая на синюю шелковую блузу.

— Ага.

— И с чем ты это носила?

— С трико. Только его давно уж нет.

— С чего это ты ушла из акробаток и нанялась к миссис Хэммонд?

— Так просто бы не ушла. Здорово грохнулась.

— И где в последний раз работала?

— В труппе у Мартини.

— А до него?

— Столько всяких трупп было!

— Тебе говорили, кто ты, парень или девица?

— Чего-то не помню. По-разному, одни так говорили, другие эдак. Как кто хотел, так и называл.

— Сколько тебе лет?

— А я знаю?

Миссис Поустуисл повернулась к Питеру, который стоял, позвякивая ключами:

— Что ж, наверху есть свободная кровать. Вам решать.

— Вот уж чего бы мне вовсе не хотелось, — заметил Питер, понизив голос до доверительного шепота, — так это выглядеть идиотом.

— Воистину достойная цель для того, кто способен этого избежать, — согласилась миссис Поустуисл.

— Но все же, — продолжал Питер, — на одну ночь можно рискнуть. А завтра обмозгуем, как быть дальше.

Упоминание о «завтра» всегда сулило Питеру удачу. Стоило ему произнести это магическое слово, как у него неизменно поднималось настроение. И на его лице, обращенном к Томми, выразилась уверенность, исключающая всяческие колебания.

— Превосходно, Томми, — изрек мистер Хоуп, — сегодня ты можешь переночевать у меня. Отправляйся-ка с миссис Поустуисл, она покажет тебе твою комнату.

Черные глазки сверкнули.

— Это что, вроде проверка?

— Обо всем поговорим завтра!

Черные глазки потускнели.

— Послушайте! Скажу вам прямо: это не по совести!

— О чем ты? Что не по совести? — воскликнул Питер в недоумении.

— Вы меня хотите в тюрьму отправить!

— В тюрьму?

— Ну да! Знаю я, сами скажете, что в школу. Не вы первый такие штуки проделываете. Так не пойдет. — Ясные, черные глазки сверкнули негодованием. — Никому я ничего плохого не делаю. Я работать хочу. И могу себя прокормить. Мне не привыкать. Кому какое до этого дело?

Если б ясные черные глазки удержали в себе негодующий вызов, тогда б и Питер Хоуп удержал в себе здравый смысл. Однако Судьба распорядилась так, что глазки внезапно исторгли бурные слезы. И при виде этих слез здравый смысл Питера Хоупа отступил, посрамленный, что и дало начало многим последующим событиям.

— Что за чушь, — сказал Питер. — Да пойми же ты! Мне и в самом деле надо тебя испытать. Ведь ты же хочешь работать у меня. Вот потому я и сказал, что все подробности мы обсудим завтра. Ну же, экономки не должны плакать.

Залитая слезами мордашка вскинулась.

— Это правда? Честное-благородное?

— Честное-благородное. А теперь ступай и умойся. После подашь мне ужин.

Странноватое существо, все еще хлюпая носом, поднялось.

— Значит, с кормежкой, постелью и за шесть пенсов в неделю?

— Ну да, ну да! На мой взгляд, условия приличные, — согласился Питер Хоуп, подводя итог. — А как вам, миссис Поустуисл?

— Прибавьте к этому платье… ну, или там пиджак со штанами, — вставила миссис Поустуисл. — Это уж как водится…

— Да, разумеется, все как положено, — согласился мистер Хоуп. — Шесть пенсов в неделю плюс одежда.

Теперь Питеру в компании с Элизабет пришлось ждать возвращения Томми.

— Как бы я хотел, чтоб это оказался мальчик, — сказал вслух Питер. — Видишь ли, всему виной туманы. Ах, если б у меня были средства послать его лечиться!

Элизабет задумчиво внимала ему. Дверь распахнулась.

— Вот это уже лучше, — произнес Питер, — много лучше! Клянусь, ты выглядишь вполне прилично.

Стараниями практичной миссис Поустуисл обе стороны в конце концов сошлись на длинной юбке; выше прикрывала наготу широкая шаль, со знанием дела обмотанная вокруг фигуры. С придирчивостью истинного джентльмена Питер осмотрел руки и удовлетворенно отметил, что в чистом виде они выглядят весьма опрятно.

— Дай-ка мне свой картуз, — сказал Питер и зашвырнул его в горящий камин. Картуз ярко вспыхнул, распространяя странные ароматы.

— Там в коридоре у меня висит дорожное кепи. Можешь пока поносить. Вот тебе полсоверена, купи мне холодного мяса и пива к ужину. Все остальное, что потребуется, найдешь либо в том буфете, либо на кухне. Не приставай с бесконечными расспросами и старайся не шуметь!

С этими словами Питер вернулся к прерванной работе.

— Насчет полсоверена, это прекрасная мысль, — проговорил Питер. — Теперь, вот увидишь, почтенный Томми нам докучать не будет. Вот уж безумие в наши-то дни превратиться в няньку!

Перо Питера царапало бумагу, разбрызгивая чернила. Элизабет не сводила глаз с двери.

— Потеряли четверть часа, — сказал Питер, взглянув на часы. — Что я тебе говорил!

Статья, над которой корпел Питер, начинала причинять ему беспокойство.

— Нет, все-таки почему он отказался от шиллинга? Лукавство! — заключил Питер. — Чистое лукавство. Элизабет, старушенция, мы вышли из этой оказии с наименьшими потерями. Насчет полсоверена, это идея прекрасная.

Тут Питер разразился смешком, чем взбудоражил Элизабет.

Но все же удача не сопутствовала Питеру в тот вечер.

— У Пингла все распродано! — сообщил явившийся с покупками Томми. — Пришлось идти к Бау на Фаррингтон-стрит.

— О! — отозвался Питер, не поднимая глаз.

Томми продефилировал в маленькую кухоньку за спиной мистера Хоупа. Питер продолжал быстро строчить, стараясь наверстать упущенное время.

— Отлично! — бормотал он, сам себе улыбаясь. — Ловко я выкрутил фразочку. Ужалит как надо!

И пока он так писал, а невидимый Томми бесшумными шагами блуждал из комнаты в кухню и обратно, весьма любопытное чувство овладело Питером Хоупом: ему представилось, что он уже много лет как болен и, что удивительно, сам этого не замечал; но вот теперь наконец начинает приходить в себя и постепенно узнавать все, что окружает его. Вот она, продолговатая, с дубовыми панелями, обставленная добротной мебелью, наполненная достоинством и покоем прошлых лет комната — эта скромная, милая комната, в которой он жил и работал больше чем полжизни: как он мог забыть ее! Теперь, точно старый друг после долгой разлуки, она встречала Питера приветливой, шутливой улыбкой. Потускневшие фотографии застыли в деревянных рамках на каминной полке, среди них — лицо той нежной, хрупкой женщины со слабыми легкими.

— Господи Боже мой! — проговорил мистер Хоуп, отодвигаясь от стола. — Тридцать лет миновало. Как бежит время!.. Что такое? Позвольте, мне, должно быть, уже…

— Вы пиво любите с пеной или как? — раздался голос Томми, терпеливо ждавшего соответствующих распоряжений.

Стряхнув с себя наваждение, Питер принялся за ужин.

В тот вечер Питера осенила блестящая мысль.

— Ну да! Как же я раньше об этом не подумал? Сразу все и определится!

И с легкой душой Питер отошел ко сну.

— Томми! — сказал Питер, усаживаясь завтракать на следующее утро. — Послушай, Томми! — произнес Питер, с озадаченным видом приподнимая с блюдца чашку. — Что это такое?

— Кофей, — сообщил Томми. — Вы заказали кофей.

— Ах так! — воскликнул Питер. — На будущее, Томми, я попрошу, если ты не против, подавать мне по утрам чай.

— А мне без разницы, — заметил сговорчивый Томми, — вам же завтракать.

— Так вот, я хотел тебе заметить, Томми, — продолжал Питер, — что выглядишь ты не самым лучшим образом.

— Со здоровьем у меня порядок, — парировал Томми, — никогда никакая болячка не прицеплялась.

— Так ведь об этом можно и не знать. Случается, Томми, человек тяжко болен, но даже не подозревает об этом. А я должен быть убежден, что живу в окружении совершенно здоровых людей.

— Если вы хотите сказать, что передумали и решили от меня отделаться… — начал Томми, вздернув подбородок.

— И нечего передо мной заноситься! — оборвал его Питер, по случаю предстоящего разговора взвинтивший себя до такой степени, что сам дивился своему напору. — Если окажется, как я и предполагаю, что ты отменно крепок и здоров, я с радостью приму твои услуги. Но в этом смысле я должен быть совершенно спокоен. Таковы условия, — пояснил Питер. — Так принято во всех почтенных семействах. Давай-ка, сбегай по этому адресу, — Питер начертал адрес на листке из блокнота, — попроси мистера Смита заглянуть ко мне перед его визитами к пациентам. Ступай немедленно, и прекратим всяческие споры.

— Только так и следует разговаривать с этим молодчиком, — сказал сам себе Питер, когда стихли шаги Томми.

Едва лишь стукнула входная дверь, Питер прокрался на кухню и налил себе кофе. Доктора Смита, изначально именовавшегося «герр Шмидт», однако по причине расхождения взглядов со своим правительством сделавшегося англичанином и отъявленным консерватором, удручало в жизни всего одно обстоятельство: при первой встрече его ошибочно принимали за иностранца. Доктор Смит был низенький и толстый, с густыми бровями и пышными седыми усами, со столь свирепой наружностью, что детишки разражались ревом, едва завидев его. Но стоило ему лишь погладить малыша по головке и сказать «страствуй, друшок!» голосом столь нежным и мягким, ребенок тут же переставал плакать, недоумевая, возможна ли такая чудесная перемена. С Питером, который был ревностным радикалом, они давно состояли в крепкой дружбе, каждый питая снисходительное презрение к взглядам другого, смягчаемое их взаимной искренней привязанностью, причину которой, наверно, ни тот, ни другой не смог бы объяснить.

— Што, по-фашему, не так с фашей юной тефисей? — спросил доктор Смит, едва Питер изложил свою просьбу.

Питер огляделся. Дверь в кухню была закрыта.

— Почему вы решили, что это девица?

Глаза под густыми бровями округлились.

— Если это не тефиса, пощему так отета?..

— Да не одета еще! — прервал его Питер. — Я и сам хотел бы ее одеть, только не знаю, во что!

Тут Питер пересказал события вчерашнего дня.

Слезы засветились в маленьких круглых глазках доктора. Эта нелепая сентиментальность больше всего раздражала Питера в его друге.

— Петная туша! — изрек сердобольный пожилой джентльмен. — Толжно пыть, само профитение укасало путь ей… или, мошет, ему.

— К черту провидение! — рявкнул Питер. — Что оно мне-то принесло? Трущобное отродье, с которым теперь придется носиться?

— Как это в тухе ратикалов! — презрительно воскликнул доктор. — Ненафидеть прата сфоего лишь са то, что ротился не в роскоши и щистоте!

— Я вас звал не для политических дискуссий! — вскинулся Питер, стараясь сдерживаться. — Я хочу, чтобы вы сказали мне, парень это или девица, чтобы я понимал, как мне поступить.

— Што фы имеете в виту? — спросил доктор.

— Я и сам не знаю, — сознался Питер. — Если это, как я рассчитываю, парень, возможно, я смогу подыскать ему работу в какой-то конторе… пока, разумеется не привью ему некоторые зачатки цивилизации.

— А если это тефиса?

— Разве девочка ходит в штанах? — вскричал Питер. — Зачем заранее выдумывать всякие сложности!

Заложив руки за спину, Питер в одиночестве вышагивал взад-вперед по комнате, чутко прислушиваясь к каждому звуку, исходящему со второго этажа.

— Я очень надеюсь, что это мальчик, — произнес Питер, закатив глаза к потолку.

Взгляд Питера остановился на фотографии хрупкой, миниатюрной женщины в строгой рамочке на каминной полке. Тридцать лет тому назад, в этой же самой комнате, Питер вышагивал взад-вперед, заложив руки за спину, точно так же вслушиваясь в звуки, исходящие сверху и произнося те же слова.

— Как странно, — раздумчиво произнес Питер, — ах, как это странно!

Дверь отворилась. Сначала возникла цепочка от часов на круглом брюшке, потом и сам толстяк доктор. Он вошел и прикрыл за собой дверь.

— Весьма сторофое дитя, — произнес доктор. — Крайне симпатишное дитя. Тефиса.

Два пожилых джентльмена смотрели друг на друга. Элизабет, возможно, по-своему успокоившись, принялась мурлыкать.

— И как же мне теперь быть? — спросил Питер.

— Фы окасались ф фесьма щекотлифой посисии, — сочувственно согласился доктор.

— Ну и болван же я! — провозгласил Питер.

— Когта фас нету дома, са тефисей присмотреть некому, — озабоченно проговорил доктор.

— Насколько я успел заметить, — добавил Питер, — за этим чертенком нужен глаз да глаз.

— Поготите, поготите! — сказал услужливый доктор. — Я снаю, што телать!

— Что же?

Доктор придвинул свирепую физиономию к лицу Питера и произнес, с умным видом постукивая правым пальцем по правой ноздре:

— Я перу юную тефису на свое попешение!

— Вы?

— Ф моем слюшае все корасто проще. У меня есть экономка.

— Ах, да! Миссис Уэйтли.

— Она, в сущности, топрая женщина, — сказал доктор. — Только ей нато руковотить.

— Нет и нет! — вырвалось у Питера.

— Пощему фы так скасали? — встрепенулся доктор.

— Чтобы вы пестовали такую упрямицу? Это невозможно!

— Я путу топр, но тверт!

— Вы ее не знаете.

— А фи-то, дафно ли уснали ее?

— Так или иначе, я не страдаю чрезмерной сентиментальностью, что может испортить ребенка.

— Тевощки не то што мальшики, — не унимался доктор. — К ним нушен иной потхот.

— Так ведь и я не зверь, — огрызнулся Питер. — Ну хорошо, а если она окажется негодницей? Что вы о ней знаете?

— Я готоф рискнуть, — кивнул великодушный доктор.

— Нет, это несправедливо! — не унимался благородный Питер.

— Оптумайте мое претлошение, — сказал доктор. — Какой же это том, кте не ресфятся дети! Мы, англишане, опошаем том. Фи иной. Фи песшустфенный.

— Ничего не могу поделать, — признался Питер. — На мне лежит ответственность в этом деле. Девочка явилась ко мне. Выходит, что как бы я за нее в ответе.

— Ну, если фи так сшитаете, Питер… — со вздохом произнес доктор.

— Всякие сантименты — это не по моей части, — продолжал Питер. — Но долг… долг — это совсем иная вещь.

И с величием древнего римлянина Питер поблагодарил доктора и распрощался с ним. Затем Питер вызвал Томми.

— Томми, доктор вполне одобрительно высказался о твоем здоровье, — сказал Питер, не поднимая глаз от рукописи. — Так что прекрати дуться. Можешь оставаться.

— Говорили же вам! Нечего было деньгами швыряться.

— Но придется подыскать тебе другое имя.

— С чего это?

— Экономка должна быть существом женского пола.

— Терпеть не могу девчонок!

— Вообще-то я и сам о них не очень высокого мнения. Но что поделаешь! Для начала купим тебе нормальное платье.

— Ненавижу юбки. В них неудобно.

— Томми! — строго сказал Питер. — Не упрямься!

— Говорить правду не значит упрямиться! — упрямилась Томми. — В них тесно. Сами наденьте!

Платье было быстро подобрано, а затем подогнано по фигуре. Однако с именем оказалось намного труднее. Миловидная, смешливая дама с известным, весьма уважаемым и благозвучным именем является ныне почетной гостьей многих литературных салонов. Но в узком кругу старые друзья по-прежнему зовут ее Томми.

Недельный испытательный срок подошел к концу. Питеру, с его чувствительным желудком пришла в голову спасительная мысль.

— Послушай, Томми… то есть, Джейн! — сказал он. — По-моему, нам стоит нанять женщину, которая бы только готовила пищу. Тогда бы у тебя оставалось больше времени… скажем, на другие дела, Томми… то есть, Джейн…

— Какие другие? — спросила она, задрав подбородок кверху.

— Ну… в комнатах прибрать. Еще… пыль вытереть.

— Что мне, круглые сутки пыль в четырех комнатах протирать?

— Но ведь, Томми, есть еще другие поручения. Гораздо удобней посылать с поручениями человека, зная, что не отрываешь его от домашней работы.

— На что это вы намекаете? — выгнула бровь Томми. — Я и так у вас не в полную силу загружена. Я могу и то, и другое…

— Слушай, что тебе говорят! — топнул ногой Питер. — Чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. И не смей мне перечить! Глупость какая!

Тут Питер был готов высказаться и покрепче, настолько решительно он был настроен.

Не говоря ни слова, Томми вышла из комнаты. Питер подмигнул Элизабет.

Бедняга Питер! Его триумф оказался быстротечен. Через пять минут Томми вернулась, облаченная в длинную черную юбку, стянутую ремнем, синюю блузу с большим вырезом, серую в крапинку куртку, замотанная шерстяным шарфом, алые губки ее были надуты, длинные ресницы, прикрывая черные глазки, так и трепетали.

— Томми! — (Строго.) — Это что за маскарад?

— Я понимаю, я вам не подхожу. Спасибо, что устроили мне испытание. Сама виновата.

— Томми! — (Менее строго.) — Не будь идиоткой!

— Я не идиотка! У Эммы спросите. Она говорит, я хорошо готовлю. Сказала, что у меня прямо способность к этому. Она как лучше хотела…

— Томми! — (Без тени строгости.) — Садись. Эмма совершенно права. Как кухарка ты… ты подаешь надежды. Как правильно говорит Эмма, у тебя есть к этому способность. К тому же… тебе присущи оптимизм и настойчивость.

— Тогда почему вы хотите нанять кого-то вместо меня?

Ах, если б Питер смог ответить искренне! Он бы тогда сказал: «Дорогое дитя, я одинокий, старый джентльмен. И осознал я это совсем… совсем недавно. И теперь мне уже никуда от этого не деться. Моя жена и мой ребенок скончались много лет тому назад. Я был беден, я не сумел спасти их. Оттого мне было так тяжело. Стрелки часов моей жизни остановились. Ключ я упрятал далеко-далеко. Я гнал от себя воспоминания. Ты выбралась навстречу мне из безжалостного тумана, пробудила старые мечты. Не уходи же, останься…»

Быть может, тогда, несмотря на весь неукротимый бунтарский дух, Томми согласилась бы не наносить урон ему, и Питер смог бы добиться своего при меньшем ущербе для своего желудка. Но если хочешь прослыть человеком несентиментальным, значит, ты не должен произносить подобного даже самому себе. И Питеру пришлось отыскивать иные методы воздействия.

— Почему бы мне не нанять двух слуг, если мне так угодно?

Впрочем, для пожилого джентльмена это представляло явные затруднения.

— Зачем платить двоим за работу, которую может выполнить один? Значит тогда вы будете держать меня из милости?! — Черные глазки вспыхнули. — Я не попрошайка!

— Так ты действительно думаешь, Томми, то есть, Джейн… что справишься с… со всем этим? Скажем, сможешь прервать приготовление обеда и отправиться с поручением? Вот что меня заботит, Томми! Некоторые кухарки этого не любят.

— Так вы сперва дождитесь, пока я пожалуюсь, что у меня работы по горло, потом и волнуйтесь! — посоветовала Томми.

Питер вернулся к письменному столу. Элизабет подняла мордочку Питеру почудилось, что она подмигнула.

Последующие две недели выдались беспокойными для Питера, так как Томми, чьи подозрения преумножились, весьма скептически воспринимала то, что «в интересах дела» Питеру приходилось обедать с кем-то в клубе, отправляться на ланч с каким-то редактором в ресторан «Чеширский сыр». Подбородок немедленно взлетал кверху, взгляд черных глаз принимал угрожающее выражение. Вот уже тридцать лет ведя холостяцкий образ жизни и не имея соответствующего опыта, Питер под перекрестным допросом обычно тушевался, начинал сам себе противоречить, проваливался по основным позициям.

— Воистину, — проворчал как-то вечером Питер себе под нос, пиликая ножом по бараньей отбивной, — воистину иначе не скажешь: подкаблучник я, подкаблучник и есть!

В этот самый день Питер намеревался отправиться отобедать в один из своих излюбленных ресторанов «с добрым старым приятелем Бленкинсоппом — он в некотором роде гурман, Томми, а гурман, — это тот, кто предпочитает изысканную кухню!» Но, произнося эти слова, Питер позабыл, что три дня тому назад он уже воспользовался именем Бленкинсопп, чтобы отправиться к означенному другу на прощальный ужин по случаю отбытия последнего следующим утром в Египет. Питер был не слишком изобретателен. В особенности имена приходили ему на ум с трудом.

— Я ценю независимость в людях, — продолжал рассуждать сам с собой Питер. — Только у нее независимости с избытком. Интересно, откуда это в ней?

Но все было гораздо серьезней, чем он мог себе представить. Несмотря на свои деспотические замашки, день ото дня Томми становилась все более и более незаменимой для Питера. За последние тридцать лет Томми явилась первой слушательницей, со смехом внимавшей его остротам; она оказалась первой за тридцать лет ценительницей таланта Питера, утверждавшей, что он самый блестящий журналист на всей Флит-стрит. С Томми были связаны первые за тридцать лет заботы Питера, когда он каждую ночь украдкой поднимался по скрипучей лестнице, прикрывая рукой свечу, взглянуть, спокоен ли ее сон. Ах, если бы Томми не пеклась о нем! Если бы переключить ее на что-то другое!

Очередная спасительная мысль осенила Питера.

— Томми… то есть, Джейн! — сказал как-то Питер. — Я знаю, что я из тебя сделаю!

— И что вы учудите на этот раз?

— Я из тебя сделаю журналистку!

— Да ну вас! Хватит чепуху молоть!

— И вовсе это не чепуха! К тому же так грубо прошу мне впредь не отвечать. Как продувная бестия — а это значит, Томми, та невидимая, незаметная личность, без которой всякий журналист как без рук, — ты сможешь стать неоценимым подспорьем для меня. Ты принесешь мне барыш, Томми, притом весьма ощутимый. Я стану делать на тебе деньги!

По всей видимости, этот довод прозвучал убедительно. Питер не без тайного удовольствия отметил, что подбородок Томми остался в прежнем положении.

— Я как-то подсобляла одному парню продавать газеты, — припомнила Томми. — Он говорил, что у меня здорово получается.

— Вот видишь! — победоносно воскликнул Питер. — Тут способы иные, но в основе то же самое чутье. Решено, мы наймем женщину, чтоб она освободила тебя от домашней работы.

Подбородок дернулся вверх.

— Я могу делать ее в свободное время!

— Видишь ли, Томми, мне бы хотелось, чтобы ты везде ходила со мной… всегда была при мне.

— Сначала вы меня испытайте. Может, я для этого не гожусь.

Питер постепенно обретал мудрость змия-искусителя.

— Вот именно, Томми! Сначала поглядим, что ты умеешь. В конце концов, может выясниться, что тебе лучше остаться кухаркой!

В глубине души Питер в этом сомневался.

Однако семя упало на благодатную почву. И Томми сама себе устроила журналистский дебют.

Некая видная личность прибыла в Лондон, обосновавшись в апартаментах, специально предназначенных для нее в Сент-Джеймсском дворце. И каждый лондонский журналист говорил себе: «Вот если бы я смог взять интервью у этого Значительного Человека, какого грандиозного успеха смог бы я достичь!» Всю неделю Питер носил с собой листок с надписью: «Интервью нашего специального корреспондента с принцем N.». В левой колонке, узенькой, были вопросы; в правой, широченной, оставалось пустое место для ответов. Однако Значительный Человек был многоопытен.

— Неужто найдется, — говорил Питер, разворачивая перед собой на столе аккуратно свернутый лист бумаги, — неужто еще найдется хоть какая-то уловка или увертка, какой-нибудь лукавый ход, какое-либо тонкое ухищрение, которое бы я не испробовал?

— Прямо как старый Мартин, который все время называл себя Мартини, — вставила Томми. — Как только наступала пора деньги выплачивать — это у нас бывало по субботам, — ну ни в жизнь его не сыскать, исчезает, и все тут. Правда, раз мне удалось его провести, — заметила она не без гордости, — вытянула из него полсоверена. Он сам потом удивлялся.

— Нет, — продолжал Питер рассуждать сам с собой, — Думаю, и в самом деле не осталось никакого способа, ни достойного, ни постыдного, какого бы я не применил!

Тут Питер закинул ненаписанное интервью в корзину для мусора и, сунув в карман записную книжку, удалился на чаепитие с некой романисткой, извещавшей в приписке к своему приглашению, что умоляет не предавать гласности их беседу.

Едва Питер повернулся к ней спиной, Томми тотчас достала лист из корзины.

Примерно через час среди туманной мглы, окутавшей Сент-Джеймсский дворец, возник некий сорванец в залатанных штанах и в куртке в крапинку, воротник которой был поднят; он стоял и с восхищением взирал на караульного.

— Эй, молодец-удалец по уши чумазый! Тебе чего здесь? — спросил караульный.

— Да вот гляжу, нелегкое, видно, это дело — такую шишку сторожить? — высказал предположение сорванец.

— Ну, если прикинуть, дело, понятно, нелегкое, — согласился караульный.

— А вон там, где окна светятся, он спит, что ли? — спросил сорванец.

— Ага, — подтвердил караульный. — А ты часом не анархист какой? Признавайся!

— Покамест нет, не то непременно признался бы! — заверил караульного сорванец.

Окажись караульный человеком наблюдательным и проницательным, каковым он не являлся, он бы не стал так легкомысленно подходить к этому вопросу. Ибо обратил бы внимание, что глаза сорванца уже облюбовали водосточную трубу, по которой при определенной ловкости можно было бы взобраться на балкон спальни означенного принца.

— Вот бы его повидать! — произнес сорванец.

— Приятель он, что ли, тебе? — осведомился караульный.

— Ну, приятель не приятель… Но, сам знаешь, на нашей улице только о нем и говорят.

— Что ж, тогда тебе стоит поторопиться, — заметил караульный. — Нынче вечером он уезжает.

Томми переменилась в лице.

— А говорили, что в пятницу утром…

— Говорили! — сказал караульный. — Кто говорил-то, газетчики небось? — В голосе караульного невольно прозвучали нотки, свойственные лишь людям осведомленным. — Ты слушай меня, я скажу, что тебе надо делать, — продолжал он, упиваясь непривычным ощущением собственной значительности. — Он удирает сегодня без всякого сопровождения в Осборн поездом шесть сорок с вокзала Ватерлоо. Никто, конечно, об этом не знает, кроме немногих посвященных. Такая у него манера. Терпеть не может, чтоб…

В вестибюле послышались шаги. Караульный замер, как статуя.

Прибыв на вокзал Ватерлоо, Томми тщательно осмотрела поезд, отходящий в шесть сорок. Лишь одно купе, необычно просторное, в самом конце спального вагона, помещавшегося следом за вагоном для охраны, привлекло ее внимание. На купе значилась табличка «резервировано», и вместо обычных диванчиков там стоял стол и четыре мягких кресла. Запомнив расположение купе, Томми припустила быстрым шагом по платформе и скрылась в тумане.

Через двадцать минут, никем не замеченный, в сопровождении лишь пяти-шести раболепных должностных лиц, принц N. быстрым шагом пересек платформу и один вошел в предназначенное для него купе. Раболепные чиновники кланялись. Принц по-военному поднял руку к козырьку. Поезд шесть сорок, пыхтя, медленно отошел от платформы.

Принц N., который был полноват, хотя и старался это скрыть, редко оказывался наедине с самим собой. Когда такое случалось, он позволял себе несколько расслабиться. Ввиду того что до Саутгемптона предстояло ехать два часа, принц расстегнул туго стянутый на животе сюртук, откинул голову на спинку кресла, вытянул свои длинные ноги, положив одна на другую, и прикрыл маленькие, но грозные глазки.

На мгновение принцу показалось, что в купе повеяло ветерком. Впрочем, ощущение это тотчас прошло, и он не стал утруждать себя и открывать глаза. Потом принц увидел сон, будто кто-то помимо него находится в купе — и что этот кто-то сидит напротив. Сон был не из приятных, и принц решил открыть глаза, чтобы сбросить с себя это наваждение. Напротив него действительно сидело некое весьма чумазое маленькое существо. Оно утирало грязным носовым платком кровь с лица и рук. Если бы принц был способен удивляться, он бы непременно удивился.

— Не волнуйтесь, — успокоила его Томми. — Я не причиню вам зла. Я не из анархистов.

Принц, с помощью глубокого вздоха втянув в себя живот, принялся застегивать сюртук.

— Как вы сюда проникли? — спросил он.

— Прямо скажем, это оказалось делом нелегким, — заверила Томми, безуспешно пытаясь отыскать сухой кончик у скомканного платка. — Однако все позади, — бодро добавила она. — Главное, я здесь.

— Если вы не хотите, чтоб я сдал вас полиции в Саутгемптоне, прошу отвечать на мои вопросы! — сухо заметил принц.

Принцев Томми не боялась, но в лексиконе ее трущобного детства слово «полиция» неизменно было сопряжено со страхом.

— Мне надо было пробраться к вам.

— Это очевидно.

— По-другому никак не выходило. До вас очень уж сложно добраться. Вы такой хитрый.

— И как вам это удалось?

— Сразу после вокзала есть такой мостик с семафорами. Поезд, как выяснилось, проходит прямо под ним. Оставалось только влезть туда и подождать. Сами видите, ночь туманная, никто меня не засек. Да, кстати, вы и есть принц N.?

— Да, я принц N.

— Не дай Бог, оказался бы кто другой!

— Так, продолжайте!

— Узнав, вернее, угадав ваш вагон, я, как только он подо мной оказался, хоп — и вниз! — Тут Томми взмахнула руками, чтобы показать, как это было. — Ну а на нем, сами знаете, фонари, — пояснила Томми, потирая лицо, — одним меня и зацепило.

— Ну а с крыши-то как сюда?

— А там уже просто. В конце вагона есть такая железная штука и ступеньки. Сходишь вниз, внутрь и за угол, и все. Мне повезло, что другая дверь у вас была не заперта. А то бы прямо не знаю что. Скажите, а нет у вас при себе какого-нибудь носового платка?

Вытянув из нарукавного кармашка платок, принц протянул его Томми.

— Так ты говоришь, мальчик…

— Я не мальчик, — пояснила Томми. — Я девочка!

Это вырвалось у нее с досадой. Доверившись своим новым друзьям как людям почтенным, Томми положилась на их утверждение, что она является существом женского пола. Но еще долгие годы мысль о том, что она упустила возможность считаться мужчиной, наполняла ее горечью.

— Девочка?!

Томми кивнула.

— О Господи! — произнес принц. — Чего только не довелось мне слышать про юных англичанок. Я-то думал, быть такого не может! Ну-ка, встаньте!

Томми повиновалась. Чего бы никогда не сделала раньше. Увидев устремленный на нее строгий взгляд из-под косматых бровей, поняла, что иначе нельзя.

— Итак, вы оказались здесь. Что же вам угодно?

— Получить у вас интервью.

И Томми протянула листок с начертанными вопросами.

Косматые брови сдвинулись.

— Что за вздор! Кто вас на это подбил? Говорите немедленно!

— Никто.

— Не лгите! Его имя?

Маленькие, грозные глазки пылали огнем. Но взгляд Томми был тверд. И под воздействием сверкнувшего в нем возмущения Значительный Человек определенно стушевался. С таким противником ему встречаться еще не доводилось.

— Я говорю правду!

— Простите покорно! — сдался принц.

И тут принца, личность воистину значительную и потому обладавшую чувством юмора, осенило: ну не забавно ли это, в конце концов, что он, виднейший государственный деятель империи, ведет разговоры в вагоне с дерзкой и нахальной девчонкой, с виду которой не более двенадцати лет. И тогда принц передвинул свое кресло поближе к Томми и, умело используя свой бесспорный дипломатический талант, вытянул из нее по крупицам всю историю.

— Я склонен, мисс Джейн, — заметил сей Значительный Муж, выслушав рассказ Томми, — согласиться с нашим другом мистером Хоупом. Должен признаться, журналистика — это как раз то, чем вам следует заняться.

— А вы позволите мне взять у вас интервью? — спросила Томми, обнажая в улыбке белые зубы.

Значительный Муж поднялся и, положив тяжелую руку на хрупкое плечо Томми, провозгласил:

— Я полагаю, вы заслужили это право!

«Каковы ваши взгляды, — принялась читать Томми, — на будущее взаимодействие политики и общественной жизни?»

— Пожалуй, лучше я сам все напишу! — предложил Значительный Муж.

— Ладно, — согласилась Томми. — А то у меня правописание хромает.

Значительный Муж придвинул кресло к столу.

— Только смотрите, ничего не пропустите! — предупредила Томми.

— Приложу все усилия, мисс Джейн, чтоб не дать вам ни малейшего повода для беспокойства, — с серьезным видом заверил ее принц, подсаживаясь к столу и берясь за перо.

Принц окончил писать к тому моменту, как поезд стал сбавлять ход. Промокнув бумагу и свернув ее, Значительный Муж поднялся.

— На обороте последней страницы я приписал кое-какие указания, — пояснил принц, — прошу вас обратить на них особое внимание мистера Хоупа. Мне бы хотелось, мисс Джейн, чтобы вы обещали мне больше никогда не предпринимать опасные акробатические трюки даже на благо такого святого ремесла, как журналистика.

— Так ведь если бы до вас не было так трудно добраться, я бы…

— Согласен, моя вина! — кивнул принц. — Теперь насчет вашей принадлежности к женскому полу нет никаких сомнений. И все же прошу вас, обещайте мне! Ну же, ведь я на многое ради вас пошел!.. Вы даже не представляете, до какой степени мне было трудно это сделать.

— Ну ладно, — с видимой неохотой сдалась Томми. Она терпеть не могла давать обещания, так как, однажды дав, выполняла их свято. — Обещаю.

— Вот вам ваше интервью.

И первые отблески фонарей Саутгемптона озарили лица стоявших и глядевших друг на друга принца и Томми. Тут принц, имевший (и не без основания) репутацию вздорного и злобного старикана, совершил нечто, совершенно для себя несвойственное: сжав в своих громадных ладонях личико в кровавых подтеках, он чмокнул Томми в щеку. На всю жизнь запомнился ей табачный запах его жестких, с проседью усов.

— И еще одно, — серьезно сказал принц. — Никому об этом ни слова. Держите рот на замке, пока не вернетесь к себе на Гоф-сквер.

— Вы что, меня за дуру считаете? — ответила Томми.

Едва лишь принц исчез, окружающие как-то странно стали поглядывать на Томми. Все принялись по непонятной, казалось, для них самих причине суетиться вокруг нее. Глядели на нее и отходили, и подходили вновь, и вновь глядели. По мере того как нарастал их интерес, нарастало и недоумение. Некоторые задавали вопросы Томми, но тот факт, что она не знала, что сказать, не говоря уже о том, что ей наказано было молчать, изумлял до такой степени, что само Любопытство в задумчивости померкло.

Ее помыли и почистили, ей предложили восхитительный ужин и, поместив в купе первого класса с табличкой «резервировано», отправили обратно до Ватерлоо, а с вокзала — в кебе довезли до Гоф-сквер, куда Томми заявилась около полуночи, преисполненная самомнения, следы которого сохранились в ней и по сей день.

Именно так все и началось. Томми, в течение часа тарахтевшая без умолку со скоростью две сотни слов в минуту, внезапно в изнеможении уронила голову на стол и была не без трудностей подхвачена под руки и препровождена в постель. Питер в своем глубоком уютном кресле просидел у камина до поздней ночи. Обожавшая человеческое присутствие Элизабет нежно мурлыкала. И средь ночных теней явилась Питеру Хоупу его давняя, забытая мечта — мечта о создании нового, удивительного журнала-еженедельника стоимостью в один пенни, в редакторы которого он некогда прочил некого Томаса Хоупа, сына Питера Хоупа, почетного основателя и инициатора: журнала яркого, какого давно ждут, популярного и в то же время возвышенного, доставляющего радость читателям и приносящего доход владельцам.

«Ты помнишь меня? — шептала Мечта. — Мы подолгу беседовали вместе. Миновали утро и день. У нас впереди целый вечер и ночь. А утренний свет в свою очередь подарит новую надежду».

Элизабет прекратила мурлыкать и в удивлении подняла мордочку. Питер смеялся, внимая своим мыслям.