И как все закончилось раньше времени

Спустя несколько дней — быть может, на следующей неделе; точной даты, по всей видимости, уже не восстановить, — профессора навестил член парламента Мэриголд. Они побеседовали о тарифной реформе, а затем Мэриголд встал и проверил, плотно ли затворена дверь.

— Вы знаете мою жену, — сказал он. — Мы в браке уже шесть лет, и между нами не пробегало ни тучки, кроме одной. Да, конечно, она не мозговита. То есть, по крайней мере…

Профессор так и выпрыгнул из кресла.

— Если вы послушаете моего совета, — сказал он, — то оставите ее в покое.

Говорил он со страстью и убеждением.

Мэриголд поднял глаза.

— Боже, я о том только и жалею, что не поступил так, — ответил он. — Я виню одного себя.

— Пока мы видим собственные ошибки, — сказал профессор, — для всех нас остается надежда. Идите домой не сворачивая, молодой человек, и скажите ей, что вы передумали. Скажите ей, что с мозгами она вам не нужна. Скажите, что любите ее больше без них. Вбейте это ей в голову, пока чего другого не случилось.

— Я пробовал, — ответил Мэриголд. — Она говорит: поздно. Ее осенил свет и она уже ничего не может с собой поделать.

Настал черед профессора уставиться на него. О воскресных происшествиях он ничего не слышал. Наперекор всему он надеялся, что дело Арлингтонов останется тайной за семью печатями между ним и двойняшками, и прилагал все усилия, чтобы думать о чем угодно другом.

— Она вступила в Фабианское общество,^[171] — хмуро продолжал Мэриголд. — Они поставили ее в Ясли.^[172] И в Общественно-политический союз женщин.^[173] Если это выплывет до следующих выборов, то мне придется подыскивать себе другой избирательный округ — вот и всё.

— Как вы услыхали про нее? — спросил профессор.

— Я не слышал про нее, — ответил Мэриголд. — Если бы услышал, то, может, и не поехал бы тогда в город. Вы считаете правильным… — добавил он, — … поощрять таких людей?

— Кто ее поощряет? — возмутился профессор. — Если бы не шлялись всякие дураки да не думали, что смогут переделать любого другого дурака, кроме самого себя, то этого никогда бы не случилось. У Арлингтона была премилая жена с приветливым характером, а он, вместо того, чтоб Господа благодарить и помалкивать, житья ей не давал, что не хозяйственная она женщина. Ну вот, на' тебе хозяйственную. В среду я встретил его с шишкой на лбу размером с яйцо. О коврик, говорит, споткнулся. Невозможно это сделать. Невозможно переделать человека лишь настолько, насколько хочется, и всё. Либо оставьте его в покое, либо вы измените его досконально, и тогда он сам себя не узнает. Разумный человек в вашем положении судьбу бы благодарил за жену, которая не сует носа в его дела, и с которой можно отвлечься от своей политики — будь она трижды неладна. Не удивлюсь, если вы этак раз в месяц намекали ей, какая трагедия, что вы не женились на мозговитой. Ну вот — теперь она нашла у себя мозги и пользуется ими. Почему бы ей не вступить в Фабианское общество и в союз женщин? Это показывает независимость характера. Самое лучшее, что вам остается сделать — вступить туда самому. Тогда вы сможете работать бок о бок.

— Извините, — сказал Мэриголд, вставая. — Я не знал, что вы с ней согласны.

— Кто сказал, что я с ней согласен? — огрызнулся профессор. — Я в весьма щекотливом положении.

— Полагаю, — сказал Мэриголд, в нерешительности держась за дверную ручку, — не будет пользы встретиться с ней самому?

— Насколько я знаю, — ответил профессор, — она неравнодушна к окрестностям Каменных Крестов на закате солнца. Можете выбирать сами, но я бы на вашем месте дважды подумал.

— Мне просто пришло в голову, — сказал Мэриголд, — что если я попрошу ее как о личном одолжении, то не пожелает ли она вновь встретиться с Эдит и убедить ее, будто она просто подшутила?

Профессора начало осенять.

— А что, по-вашему, произошло? — спросил он.

— Да… — пустился в разъяснения Мэриголд, — …я так понимаю, что подруга ваша зарубежная встретилась с моей женой и заговорила ее политикой, а в результате произошло то, что произошло. Она, должно быть, молодая особа незаурядного дарования; но потеря коснется лишь одного обращенного, а я мог бы возместить ей это… как-нибудь по-другому.

Говорил он с бессознательной прочувствованностью. Профессора это растрогало.

— Ведь это может означать, — сказал профессор, — то есть, допуская вообще возможность это сделать — что миссис Мэриголд полностью вернется к своему прежнему «я» и не станет больше проявлять совершенно никакого интереса к политике.

— Премного бы был благодарен, — ответил Мэриголд.

Профессор куда-то задевал очки, но думается ему, что в глазу у Мэриголда стояла слеза.

— Я сделаю все, что мне по силам, — сказал профессор. — Конечно, не стоит на это чересчур уповать. Побудить женщину думать может оказаться легче, чем остановить ее, даже для…

Профессор вовремя спохватился.

— Я поговорю с ней, — сказал он; и Мэриголд схватил его за руку и отбыл.

И пора уж было, пожалуй. Полный размах деятельности Мальвины за те несколько недель в разгар лета, покуда не вернулся командир авиазвена Рафлтон, наверно, так никогда и не будет раскрыт полностью. Согласно доктору, все дело было сильно преувеличено. Есть люди, которые говорят, будто полдеревни было разобрано на части, переделано и исправлено, а потом снова разослано по домам в душевном состоянии, которое не могли узнать их родные матери. Не подлежит сомнению то, что Доусон (R.A.), описываемый обычно всеми, кроме его жены, как «премилый человечек», единственным недостатком которого была неизлечимая привычка каламбурить — как в тему (если таковое случалось), так и — нет (что бывало куда чаще), — однажды утром вдруг огрел изумленную миссис Доусон по голове голландским интерьером^[174] пятнадцати на девять дюймов. Тот застрял у ней вокруг шеи, вызывая в памяти библейские иллюстрации головы Иоанна Крестителя, и, чтобы дать ей вытащить голову, рамку пришлось распилить. Что до истории о том, как тетка миссис Доусон застукала его, когда он за бочкой с водой целовался с горничной, то это, допускает доктор, невезенье, которое могло свалиться на всякого. Но имелись ли действительно улики, вовлекавшие его в необъяснимое опоздание Долли Калторп на последний поезд домой, — это конечно, вопрос посерьезнее. Миссис Доусон — сама симпатичная, жизнерадостная женщина — могла находить, что Доусон, каким он был сотворен изначально, действует на нервы; хотя тогда встает вопрос: зачем было выходить за него замуж? Но, как подчеркнула миссис Доусон, есть разница между мужем, в котором мало мужчины от природы, и мужем, в котором его слишком много. Отрегулировать такие вещи трудно.

В общей сложности, и по самым завышенным оценкам, мнение доктора таково, что могло быть где-то с полдюжины человек, сумевших при содействии Мальвины загипнотизироваться до временного умопомрачения. Когда Мальвина, слегка разочарованная, но вполне мило отступаясь от своего собственного суждения в пользу мудрого и ученого Кристофера, дала согласие их «отреставрировать», объяснение его состоит в том, что растратив всплеск неблагоприобретенной энергии, они при первом же намеке откатились назад к своим прежним «я».

Миссис Арлингтон с доктором не согласна. Она старалась исправиться довольно длительное время, но потерпела жалкий провал. У двойняшек что-то было тогда — это можно описать почти как благоухание, — побудившее ее в тот вечер излить им душу; что-то вроде интуиции, будто они могут ей чем-то помочь. Осталось это с ней и на следующий день; а когда двойняшки вернулись вечером в компании почтальона, она инстинктивно поняла, что ходили они по ее делу. Такое же интуитивное желание повлекло ее и на Даунс. Она уверена, что пошла бы на прогулку к Каменным Крестам, и не предложь ей этого двойняшки. В самом деле, согласно ее собственному рассказу, она не осознавала, что двойняшки идут рядом. Что-то было у этих камней — ощущение как бы чьего-то присутствия. Добравшись до них, она поняла, что пришла в назначенное место; и когда пред ней явилась (откуда, она сказать не могла) миниатюрная фигурка, одетая каким-то таинственным образом словно бы в свет угасающей зари, она отчетливо помнит, что не удивилась и не встревожилась. Миниатюрная женщина села рядом и взяла руки миссис Арлингтон в обе своих. Говорила она на непонятном языке, но в то время миссис Арлингтон его понимала, хотя сейчас его смысл ее покинул. Миссис Арлингтон почувствовала себя так, словно тело у нее отняли. Последовало ощущение падения, чувство, словно она должна сделать отчаянную попытку, чтобы подняться вновь. В этом ей содействовала загадочная маленькая женщина, она помогала ей сделать это сверхъестественное усилие. Ей чудилось, будто мимо проносятся века. Она боролась с неведомыми силами. Внезапно она словно ускользнула от них. Маленькая женщина тянула ее кверху. Сжимая друг друга в объятиях, они поднимались все выше и выше. У миссис Арлингтон появилось твердое убеждение, что она должна всегда пробиваться наверх, иначе ее одолеют и снова уволокут вниз. Когда она очнулась, маленькой женщины рядом не было, но чувство осталось: это страстное приятие беспрестанной борьбы, активности, состязания как нынешней цели и смысла своего существования. Сперва она не поняла, где находится. Ее окружал таинственный бесцветный свет и незнакомое пение словно мириад птиц. А потом часы пробили девять, и жизнь вернулась к ней, словно окатившая с ног до головы волна. Но с ней и убеждение, что она должна крепко взять в руки как себя, так и всех остальных, и доводить все дела до конца. Его немедленное проявление, как уже было упомянуто, испытали на себе двойняшки.

Когда после беседы с профессором, подстроенной при содействии и подстрекательстве мистера Арлингтона и их старшей девочки, она дала согласие на повторный визит к камням, то взбиралась по заросшей травой тропке совсем с иными чувствами. Как и прежде, ее встретила маленькая женщина, но загадочно-глубокие глаза ее смотрели печально, и, вообще говоря, у миссис Арлингтон сложилось впечатление, будто сейчас она станет помогать на своих собственных похоронах. Снова маленькая женщина взяла ее за руки и снова она испытала ужас падения. Но вместо того, чтобы закончиться состязанием и усилием, оно, казалось, перешло в сон, и, когда она раскрыла глаза, то снова была одна. Ощутив легкий озноб и беспричинную усталость, она медленно побрела домой и, не чувствуя голода, легла спать не поужинав. Совершенно не в силах объяснить почему, она плакала, пока не уснула.

Можно предполагать, что нечто подобное постигло и других — за исключением миссис Мэриголд. Как раз случай-то с миссис Мэриголд, с неохотой признает доктор, и зашел дальше всех в подрыве его гипотезы. Миссис Мэриголд, раз выплыв, начала развиваться, причем к своему большому удовлетворению. Она отреклась от обручального кольца как пережитка варварства — тех дней, когда женщины были лишь вещью и товаром, — и произнесла первую речь на митинге в пользу брачной реформы. В ее случае пришлось прибегнуть к подрывной деятельности. Мальвина дала слезное согласие, и член парламента Мэриголд должен был в тот самый вечер привести миссис Мэриголд к Каменным Крестам и оставить там с объяснением, что Мальвина выразила желание снова с ней встретиться: «просто так — поболтать».

Все могло бы закончиться вполне благополучно, если бы в тот самый момент, когда Мальвина уже собиралась выйти из дому, в обрамлении дверного проема гостиной не возник командир Рафлтон. Кузен Кристофер писал командиру. Если уж на то пошло, то после дела Арлингтонов — весьма настоятельно, и раз или два ему чудился звук пропеллера самолета командира авиазвена Рафлтона, но всякий раз его постигало разочарование. «Государственные дела» — разъяснял Мальвине кузен Кристофер, и та — знакомая, надо полагать, с призванием рыцарей и воинов во все века — вполне одобряла.

Он стоял со шлемом в руке.

— Только сегодня прибыл из Франции, — пояснил он. — Ни одного лишнего мгновенья.

Но нашел-таки время подойти прямо к Мальвине. Он засмеялся, обхватил ее руками, и поцеловал прямо в губы.

Когда он целовал ее в прошлый раз — в саду, свидетелем был профессор, — Мальвина осталась совершенно безучастной, и лишь легкая загадочная улыбка заиграла у нее на устах. Теперь же произошло нечто странное. По всему телу ее словно пробежал трепет, так что она зашаталась и задрожала. Профессор испугался, как бы она не упала; и, быть может, с тем, чтобы спасти себя, она вскинула руки на шею командиру Рафлтону и со странным тихим вскриком (профессору он показался похожим на тот, что иногда долетает ночью от какого-нибудь маленького гибнущего создания лесов), всхлипнув, прижалась к нему.

Должно быть, прошло некоторое время, прежде чем звон часов напомнил профессору о свидании с миссис Мэриголд.

— Вы еле поспеваете, — сказал он, нежно пытаясь высвободить ее. — Я обещаю задержать его до вашего возвращения.

И поскольку Мальвина, похоже, не поняла, он напомнил ей.

Но она все равно не двигалась, если не считать небольшого жеста, словно она попыталась ухватиться за что-то невидимое. А затем она вновь уронила руки и лишь переводила взгляд с одного на другого. В то время профессору это в голову не пришло, но впоследствии он вспомнил: эта ее загадочная отстраненность — будто она смотрит на тебя из иного мира… ее больше не ощущалось.

— Простите меня, — сказала она. — Слишком поздно. Я — простая женщина.

И миссис Мэриголд так и продолжает думать.