ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Уже на самом въезде в столицу Михаил Петрович был изумлён выше меры. Везде стояли полосатые, чёрно-белые будки с лихими караулами, строго спрашивали причину въезда в Санкт-Петербург и место, где будет находиться этот важный сановник. Михаил Петрович сдерживался до поры до времени — строгостей таких не водилось на Руси почти весь век, — но когда увидел, как вышагивали по почти пустынным улицам наряды тёмно-зелёных мундиров, как юрко мелькали запуганные обыватели, стараясь не попадаться под взгляды патрулей, он и вовсе почуял, что пошли иные времена.
Наступала весна, тихая оттепель протаивала чёрные дорожки на бульварах, а темневшая каша мостовой то и дело залетала комками грязи и подтаявшего снега в окна кареты, и передок её был весь залеплен этой стылой землёй пополам со снегом.
Но всё также ярко вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости, а кораблик на стреле Адмиралтейства, как и в былые времена, когда Михаил Петрович был ещё юнкером и служил в столице, по-прежнему отблёскивал в бледных лучах северного солнца.
Маргарита никогда ещё не бывала в столице и лишь изредка поглядывала в крохотное оконце, надеясь со временем побегать по улицам, измерить шагами все её неоглядные проспекты, побывать в соборах и церквах. Кирилл, насупившись, сидел в углу кареты, не удостаивая столицу даже беглым взглядом: слишком тяжело ему было расстаться с милой его сердцу семьёй и начать взрослую жизнь в казармах.
Михаил Петрович ещё больше удивился, когда стал беседовать со своим двоюродным братом, всю жизнь прожившим в столице и предложившим ему своё гостеприимство. Он сообщил боярину Нарышкину, что у ворот Зимнего дворца повешен большой ящик, куда можно опустить прошение, и государь сам ответит на него уже в течение двух-трёх дней, публикуя объявление в «Ведомостях».
Но между словами двоюродного брата уловил Михаил Петрович нотку страха и удивления перед так скоро изменившей свой облик столицей и распоряжениями нового государя.
— Поначалу все безмерно дивились, — рассказывал второй Нарышкин, — что новый государь никаких жестокостей не проявил. Думали, что Платона Зубова зашлёт в ссылку, всех секретарей покойной государыни отрешит от должности, разгонит Сенат. Новая метла, известно, чище метёт... Нет, порядок и справедливость возгласил государь. А теперь только каждый день за голову хватаемся, чтобы уберёг Господь от гнева государева.
Однако поспособствовать двоюродному брату в просьбе всё же решился и на неделе уже сообщил Михаилу Петровичу, что аудиенция у великого князя Константина состоится и пусть идёт он туда вместе с Кириллом и дочерью Маргаритой.
Накануне этого дня Маргарита и Михаил Петрович долго обмысливали, что и как сказать великому князю, под началом которого был теперь Преображенский полк, куда определили Кирилла и мог быть определён Поль Ласунский.
Михаил Петрович намеревался опустить прошение о разводе дочери в тот самый ящик, о котором ходило столько слухов, и уже приготовил большой конверт с сургучными печатями, но, к своему удивлению, не увидел на воротах никакого ящика. Его уже приказали снять, поскольку слишком уж много было глупых и смешных прошений, а потом начали попадаться пасквили и карикатуры на самого императора.
Так с пакетом в руке и приготовленными бумагами Михаил Петрович и вошёл впереди своего семейства в приёмную залу Константина.
Обширная зала была битком набита военными — тёмно-зелёные мундиры из дешёвого сукна разнообразились лишь шарфами и отворотами, да палашами, оттопыривающими фалды позади, а высокие грубые ботфорты выше колен оттенялись белыми лосинами, туго обтягивающими бёдра.
Они едва дождались приёма. Проходили в высокие резные тяжёлые двери важные генералы, вылетая оттуда с красными лицами и взглядами, опущенными долу. Михаил Петрович уже приготовился к худшему, и лицо его вытягивалось всё более и более.
Кирилл с любопытством присматривался к новой воинской форме и тянулся перед каждым ожидающим. А Маргарита едва помнила себя от смущения и неловкости: в зале не было ни одного женского лица, и все взгляды обратились на неё.
Но пришла, наконец, и их очередь, смуглый бородатый грек Курута провёл их в кабинет великого князя. Отец низко склонился у самых дверей. Кирилл бодро вытянулся и отдал армейскую честь, а Маргарита присела в реверансе.
— Нарышкин Михаил Петрович, московский надворный судья, — шепелявя, вполголоса произнёс Курута, — с семейством...
Он поклонился и исчез за высокими дверями.
У окна стоял невысокий крепкий человек в таком же тёмно-зелёном мундире, но с андреевской лентой через плечо. Он резко повернулся к вошедшим молодым белокожим лицом с яркими голубыми глазами и пухлыми пунцовыми губами. Маленький его носик словно бы терялся среди толстых круглых щёк, а реденькие бачки по сторонам лица нисколько не добавляли ему возраста.
— Пройдите, приветствую вас, — низким густым голосом сказал он, и Маргарита, наконец, подняла глаза.
Взгляд его больших глаз с откровенным любопытством скрестился с её сверкающими зелёными глазами, она поняла, что произвела на великого князя хорошее впечатление, оттого почувствовала себя свободнее и легче.
Константин махнул рукой, приглашая их сесть. Михаил Петрович не сел, выжидая, когда и великий князь поместится в большом бархатном кресле, и только тогда осторожно присел на самый кончик стула. Кирилл и Маргарита остались стоять.
— В службу привёз младшего своего отпрыска, — сказал Михаил Петрович глухим голосом. От волнения у него вспотели руки, и он не знал, куда их деть.
— К нам, в Преображенский? — любезно спросил Константин.
— Так точно, ваше императорское высочество! — неожиданно звонким голосом прокричал Кирилл и приставил ладонь к виску.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Константин, отметив и правильную осанку пятнадцатилетнего парня, и его звонкий голос, и завидный рост.
— Вот, — подал бумаги Михаил Петрович.
Константин зашелестел листами.
— Завтра явиться на развод полка в мундире и с эспадроном, — коротко сказал он. — Курута всё объяснит, — махнул он рукой на закрытую дверь.
— Не оставьте милостями, — подал голос Михаил Петрович.
— А это уже от службы будет зависеть, — слегка улыбнулся Константин, — станет служить честно и истово — император отметит, а командиры будут взыскивать за каждый проступок...
Он ещё раз посмотрел на Кирилла и снова махнул рукой на дверь.
— Иди, скажешь Куруте, что я приказал в казармы...
Лихо щёлкнув каблуками, Кирилл повернулся и юркнул за дверь. Константин обратил взгляд на отца и дочь.
— Ещё одна просьба, ваше императорское высочество, — приподнялся Михаил Петрович. — Дочь моя, в замужестве Ласунская, приехала просить дать место мужу своему, Павлу Михайловичу Ласунскому.
— Помню, — задумчиво проговорил Константин, — мать его приезжала ещё при покойной государыне. Она не позволила сыну изменника служить, приказала жить в своих деревнях.
Маргарита молча смотрела на великого князя.
— Но наш император милостив, — скороговоркой продолжал Константин, — оставьте ваше прошение, я передам...
Михаил Петрович почтительно встал, склонился перед великим князем. Трясущейся рукой он передал пакет Константину и спохватился.
— Простите великодушно, — запинаясь, произнёс он, — тут в прошении просьба другая — мы было хотели в ящик опустить, а его уж нет...
Он подал остальные бумаги.
— А что в тех? — поинтересовался Константин.
Маргарита густо покраснела и опустила глаза.
— Там, ваше императорское высочество, — оправился уже от смущения отец, — прошение в Синод о разводе моей дочери с господином Ласунским.
— Как так? — безмерно удивился Константин. — Одной рукой прошение о службе, другой — о разводе...
— Так уж выходит, — покраснел и Михаил Петрович, — жить невмоготу, а служба мужу надобна...
Константин с любопытством взглянул на Маргариту.
— Такая красавица, — ласково сказал он, — и жить невмоготу...
Маргарита низко присела в поклоне.
— Великодушно простите, великий князь. — Михаил Петрович теперь и сам не знал, как выбраться из положения, в которое он поставил и себя и дочь своей неловкостью. — Только я виноват, перепутал прошения...
— Да это ничего, — любезно усмехнулся Константин. — И что же после развода намереваетесь делать?
Маргарита молчала от смущения, а Михаил Петрович быстро проговорил:
— Прошу позволить моей дочери, в замужестве Ласунской, жить в моём отцовском доме. А в прошении я всё обсказал, как есть...
— Ну, это несложно, — как можно ласковее произнёс Константин, — государь-батюшка позволит, верно, как я ему доложу...
— Великой милостью одарите, ваше императорское высочество, — привскочил Михаил Петрович, — а то ведь и правда невмоготу...
— А траур по кому? — спросил Константин. — Неужели по прошедшей молодости?
Маргарита снова присела в реверансе и смущённо ответила:
— Матушка мужа скончалась...
— Помню её, помню, — рассеянно произнёс Константин. — Ничем не мог помочь ей в то время...
Они уже начали было откланиваться, когда Константин неожиданно для себя и своих посетителей негромко сказал:
— Траур по матушке Екатерине, моей царственной бабушке, и деду моему Петру скоро кончится. В Москве станет короноваться отец мой, Павел Петрович. — Он немного конфузился. — Да вы и сами уж это, верно, знаете...
Михаил Петрович обрадованно закивал головой.
— Так вот, бал будет в Дворянском собрании, — оживился Константин, — мне поручено государем приглашать всех туда. Приглашаю и вас. И за мной первый котильон, — смущённо добавил он, обращаясь к Маргарите.
Она молча поклонилась, не придав значения этому приглашению, а Михаил Петрович расцвёл, увидев в нём акт благоволения и милости.
— Честь великая для меня, — любезно отозвался он, премного благодарны. И я, и дочь.
Они раскланялись и вышли за дверь в большом смущении от неожиданной милости и удивлении от столь заблаговременного приглашения.
Михаил Петрович каждый день наведывался ко двору, чтобы узнать о решении императора, бывал и у Константина, благожелательно отнёсшемуся к Кириллу. Лишь через три месяца Павел дал высочайшее соизволение жить госпоже Ласунской, урождённой Нарышкиной, в доме своего отца, отдельно от мужа...
Кирилл проводил их верхом до заставы столицы, слёзы скапливались в его глазах от разлуки с родными, но он не подавал вида, стараясь лихо сидеть в седле. На последней заставе отец и старшая сестра вышли из кареты, долго целовались с ним, и он ещё много раз взмахивал рукой, вглядываясь в поднятую пыль и встряхивая головой, чтобы смахнуть набегавшие то ли от разлуки, то ли от ветра слёзы.
Всю дорогу отец и дочь почти не разговаривали, оба ушли в свои мысли. Михаил Петрович тужил об оставленном сыне, а Маргарита видела перед собой одинокую жизнь, хоть и в весёлом, шумном родительском доме.
Перед Москвой они, не сговариваясь, повернули к дому Ласунского, бывшему некогда владением Нарышкиных. У крыльца никого не было, не встретили их даже дворовые, спавшие по углам: видно, опять всю ночь кутил Поль, и теперь их сморило.
Маргарита прошла тёмную прихожую, вздула свечу в большой гостиной — всюду следы ночного кутежа, разбитые бокалы, лужи разлитого вина, перевёрнутые стулья и сбитые в комок покрывала на диванах.
Она прошла в свою комнату — на её постели спала очередная домоправительница. Сонная и неодетая, она вскочила, встряхнутая за плечо, кинулась к себе, разбудила и хозяина, спавшего мертвецким сном в кабинете.
Маргарита присела к зеркалу и задумалась: что может она забрать с собой из своих вещей? Наскоро перерыв старый дедовский сундук, выкинула прямо на пол два-три старых платья, отперла резную шкатулку с ещё бабушкиными драгоценностями. Всё было на месте, разве что не хватало двух-трёх колец да пары незначительных серёг.
Она бросила всё это на простыню, которую расстелила на кровати, и опять села к зеркалу. Утомлённое её лицо показало ей, что слишком мрачно и трудно было на душе. Пусть и опостылел ей Поль, а всё же тяжело бросать гнездо, где была хозяйкой, и переселяться в дом отца приживалкой, соломенной вдовой. Слёзы навернулись на её глаза, она упала головой на призеркальный столик и заплакала тихо, едва всхлипывая.
Михаил Петрович как сел в шубе в кресло, стоявшее посреди гостиной, так и не поднимался из него, словно бы подчёркивая этим кратковременность своего визита к зятю. Однако ему долго пришлось ждать, его нос уже подёргивался от запахов пропитанной винными парами комнаты, и его так и подмывало вскочить, заорать на весь дом истошным криком, разбудить сонную дворню. Но он сдерживался: этот дом не был его домом, и он чувствовал в нём себя гостем, а не хозяином.
Забегали слуги, внесли канделябры с зажжёнными свечами, низко кланялись Михаилу Петровичу, ещё помня своего прежнего барина. Показался наконец и сам Поль Ласунский, прилично одетый в бархатный шлафрок и рубашку с помятым кружевным жабо.
— Кто к нам пожаловал! — деланно изумился он. — Прошу простить за некоторый непорядок в доме, но вы так неожиданно...
— Мир тебе, Павел Михайлович, — спокойно отозвался гость.
— Да вы скиньте шубу, — заботливо подбежал к нему Поль, — у меня довольно жарко, а вы сидите, преете...
— На минутку только, дорогой зять, на минутку, — сдерживая злость и гнев, проговорил Михаил Петрович, — сообщить лишь радостные вести, да и домой. Супруга ждёт не дождётся, да и детишки малые...
Поль присел к столу и молча ожидал вестей. Лицо его сразу озарилось торжествующей улыбкой, а маленький подбородок исчез в волнах кружев.
— «Милые вести скорей известите», — почти пропел он, глядя на тестя ожидающе. — приятно получить хорошие известия, а от вас, милый тестюшка, вдвойне приятно...
— Весточка первая, — начал Михаил Петрович таким же любезным тоном, — государь император пожаловал вас капитаном Московского особого полка.
Лицо Поля вытянулось.
— Служить в полку? — капризно произнёс он. — Да я сроду армейской службы не знавал, да в мороз, да в слякоть...
— А государь император во имя заслуг вашего родителя обмилостивил моего зятя. Знал, что рад будет, да сразу капитаном, как и батюшка ваш служил, да ещё в Московский особый полк. Знал государь, что благодарить будете, ноги обливать слезами от такой милости...
— Да я рад, — промямлил Поль, — только сами знаете, какое у меня здоровье, да и матушка недавно преставилась...
— Да мне что, — раздражённо перебил его Михаил Петрович, — я лишь передаю государеву волю и вот пакет этот привёз от монаршей руки...
Поль небрежно бросил пакет на стол. Радость в глазах его угасла.
— И вторую милость сотворил с нами государь-батюшка Павел Петрович. — Голос Михаила Петровича зазвучал вдруг так торжественно и сурово, что Поль заметно дёрнулся на стуле. — Приказал жене вашей, дочери моей Маргарите Михайловне, жить в доме отца, то бишь в моём доме, пока решится дело о разводе в Святейшем Синоде. Может, и долгое будет разбирательство, прежде случалось, по двадцать лет ждали решения, да теперь, слава Господу, государь повелел дела скорее делать, может, и Синод вынесет решение быстро...
Поль обомлел.
— Да как... — Слова не шли из его горла. — Да как вы смели так со мной поступить?
Он вскочил со стула, быстро пробежал по ковру, отмеченному винными пятнами, — его забила лихорадочная дрожь.
— Поступил, как ты с моей дочерью поступал, — смело ответил Михаил Петрович. — А буде решит Синод положительно, то и приданое да двести тысяч придётся вернуть...
— Вот вы как запели, небось приготовили дочке другую партию?
— Поль, — тихо и властно заметил Михаил Петрович, — я не оскорблять тебя пришёл, а сообщить государеву волю...
— Напели, наговорили императору с три короба, а теперь я же ещё и виноват. Ваша дочь дурно воспитана, не умеет даже гостей принять, груба и дерзка, а вы смеете на меня клепать...
Михаил Петрович поднялся.
— Я не браниться сюда пришёл, а забрать дочку, — глядя прямо в глаза Полю, холодно и гневно сказал он,— и через две минуты отсюда отъезжаю, выслушивать обидные слова не хочу…
— Батюшка! — неожиданно закричал Поль тонким бабьим голосом. — Да к чему ж вы так, я не обидеть вас хочу, справедливо рассудите сами...
Михаил Петрович мигнул одному из слуг, показав глазами на второй этаж.
— Поди узнай, собралась ли Маргарита Михайловна к отъезду?
— Господи, да что же это такое, небось растащит все мои вещи, — заюлил Поль, — да мы же Богом обвенчанные, да разве ж можно от живого мужа жену увозить? Да разве я когда обижал Маргариту Михайловну, да вы у неё самой спросите, разве ж она скажет неправду?
Но Маргарита уже спускалась по лестнице. Старая её служанка несла за ней узел с вещами.
— Положи узел на стол, Аксютка, — приказал Михаил Петрович, — раскрой, чтобы видел хозяин дома, что ничего лишнего не забирает с собой моя дочь.
Поль впился глазами в узел. Быстрые руки служанки распутали узел, и всё нехитрое богатство Маргариты предстало его глазам. Раскрылась и шкатулка с фамильными драгоценностями Маргариты.
— Всё ли из драгоценностей на месте? — сурово спросил тесть.
— Кое-чего не хватает, да Бог с ними, — тихо ответила Маргарита.
— Так, — подытожил Михаил Петрович, — замуж выходила, добра навезла на восьми возах, а теперь одну простыню да шкатулку бабушкину увозишь...
Маргарита укоризненно взглянула на отца, и он сразу отстал.
— Всё проглядел, зятёк? — язвительно спросил он.
Поль демонстративно отвернулся от стола.
Служанка быстро замотала узел, взяла в руки, и отец с дочерью вышли на крыльцо. Поль выбежал вслед за ними, молча смотрел, как они садились в карету, но напоследок не выдержал:
— Я буду жаловаться самому государю! — тоненько крикнул он, но так, чтобы они уже не услышали. — Я теперь капитан Московского особого полка, вы у меня ещё узнаете, почём фунт лиха...
Но кричал он больше для дворни, чтобы знала, с кем имеет дело.
Всю дорогу из глаз Маргариты катились тихие слёзы. Она не вытирала их, чтобы не обратить внимание отца на своё состояние, а он избегал взглядывать на дочь, потому что и сам мучился болью.
Кончилась её весёлая, беззаботная молодость, кончилось её несчастное супружество. Что-то ждёт её впереди? Какие ещё испытания пошлёт ей Господь за её своевольство?
Никуда нельзя показаться, надобно ограничиться пределами отцовского дома, даже за порог выйти не придётся, иначе пойдут по Москве злые и скверные слухи, а уж Москва на эту молву ох как таровата. И со страхом ждала она того бала, о котором говорил великий князь Константин, и надеялась, что до коронации императора забудет он о своём приглашении, забудет и о танце, на который ангажировал Маргариту.
Нет, не забыл Константин зеленоглазую красавицу, такую скорбную и обольстительную в чёрном траурном наряде. Вспомнил, едва приехал царский поезд на коронационные торжества...
Уже тридцать пять лет не видела Москва такого блестящего собрания первых лиц государства. Ради коронационных дней прерван был годичный траур, раззолоченные камзолы сменили скромные тёмно-зелёные мундиры, алые ленты орденов украсили расшитые костюмы сановников. Щегольские кареты, длинные дормезы[13], запряжённые восьмёрками и шестёрками вороных и белоснежных коней, всё подъезжали и подъезжали в древнюю столицу, а древний Кремль разукрасился таким обилием разноцветных нарядов, какого за последние годы не упомнила Москва.
Весеннее московское солнце, не в пример северному, петербургскому, словно нарочно не сходило с небосклона все дни, щедро рассыпало тепло, и под ним загустилась листва сирени, распустились в подмосковных лесах крохотные фиалки, ядовито зазеленела трава под буйными лучами. Даже московские мостовые, прибитые копытами, сапогами и котами простолюдинов, топорщились пробивавшейся молодой зеленью, а колдобины осыпались, разостлались в мягкую пушистую пыль.
В Светлое Христово воскресенье, 5 апреля 1797 года, началась эта великая для Павла и красочная для всего московского народа торжественная церемония.
Однако путь от Петровского дворца до Успенского собора был так короток, что Павел приказал продлить его, обогнув колокольню Ивана Великого. Впереди длинной и раззолоченной свиты выступал сам император в высоких сапогах с раструбами выше колен, в расшитом золотом мундире с андреевской лентой через плечо. Мария Фёдоровна в роскошном наряде из серебристой парчи, расшитом серебряными же цветами и птицами.
На крыльце Успенского собора встретила Павла процессия священников в золотых ризах, в белых клобуках с вышитыми серафимами, с золочёными тяжёлыми крестами в руках и витыми свечами с бледными огоньками, почти незаметными в ярком свете солнца.
Александр и Константин шли за отцом и матерью бледные и взволнованные — впервые видели они обряд коронования, после которого император был уже вправе надеть тяжёлую шапку Мономаха на троне.
Небольшое пространство Успенского собора забито было золототкаными мундирами и камзолами; огни свечей здесь, в полутьме собора, засверкали на орденах и позументах, засияли на золоте крестов и кадильниц.
Маргарита стояла в тесной толпе вместе с отцом и матерью и только краешком глаза, из-за плеч и голов впереди стоящих, могла видеть торжественную церемонию.
Напротив алтаря, прямо посредине собора, устроено было возвышение, там высился роскошно отделанный престол — трон императора. Маргарита увидела, как Павел, маленький, тщедушный, но покрытый парчовой мантией, подбитой горностаевым мехом, возложил на себя сверкающую алмазную корону, затем дотронулся ею до головы императрицы, возложил на себя далматик — одну из царских одежд византийских императоров, и лишь потом накинули ему на плечи порфиру — царскую одежду Руси.
В порфире, короне, со скипетром и державой в руках прошёл он в алтарь, чтобы прикоснуться Святых Тайн из рук священников. Рядом стоял князь Репнин. Павел подмигнул ему и довольно громко, сквозь пение дьяконов, спросил:
— Ну что, князь, каково я играю свою роль?
Мария Фёдоровна одёрнула мужа:
— Тише, мой друг, тише...
Маргарита, конечно, не слышала этих слов, видела только, как шевелятся губы царственных особ. Ангельское пение церковного хора заглушало все звуки.
Она выдержала всю длинную процедуру — долгую обедню, причастие императора, его коронование, а потом возглашение наследником престола, цесаревичем большего сына императора — Александра...
В отцовском доме рядом с младшими братьями и сёстрами Маргарита немного отошла душой и теперь могла и светло улыбнуться, и пожать плечами, и радостно рассмеяться, но чёрная стена неизвестного и горького будущего всё не отпускала её. В её зелёных огромных глазах залегла глубинная грусть, и даже торжественное зрелище, а потом весёлая толкотня народа, набросившегося на фонтаны с красным и белым вином, на жареных быков, выставленных во дворе Кремля, и тяжёлая возня на булыжниках, куда из царских окон бросали горстями медные и серебряные монеты, не изгнали печаль из её глаз. Она словно бы отрешённо наблюдала за всей этой суетой и скептически усмехалась в душе: зачем всё это, кому это нужно?
Однако когда ей принесли бальное платье, приготовленное для Дворянского собрания, сердце её всколыхнулось: никогда ещё со дня своей свадьбы не надевала она такое роскошное, расшитое блестками, серебряными и золотыми нитями одеяние.
Туго обтягивающий лиф подчёркивал её тоненькую стройную фигуру, а пышные юбки образовывали каскад вокруг её ног. Бриллиантовое ожерелье на белой шее, длинные подвески в ушах и тяжёлые браслеты на руках дополняли её наряд. Ей вдруг захотелось проплыть по залитому светом залу, по скользкому паркету бального помещения рядом с таким же красивым, высоким, стройным человеком.
Она вспомнила лицо Константина, его коротенькую фигуру и невольно поморщилась: нет, это был не тот человек, о котором вдруг возмечталось ей. Рядом с ним она не чувствовала бы себя красавицей, была б принижена его высоким саном, вела бы себя скованно и неестественно. Она так надеялась, что великий князь забудет о своём приглашении.
Но едва открылся бал в Дворянском собрании, куда съехались все самые знатные семьи Москвы, и сам император в паре со старшей невесткой, женой Александра Елизаветой Алексеевной, открыл сверкающее шествие танцоров, за ним в паре с сыном плавно проплыла императрица, потом младшая невестка с кем-то из блестящих придворных, Константин взглядом отыскал Маргариту, стоящую вместе с отцом и матерью у дальней стены среди белых высоких колонн, и через весь зал направился к ней.
Сперва он обратился к Михаилу Петровичу, прося позволения пригласить на танец его дочь, потом подал руку самой Маргарите.
И вот она вышла на круг, под яркий свет тысяч свечей, на пустое пространство, предназначенное для танцев. Взгляды всех обратились к этой паре — невысокий Константин в расшитом камзоле и редкостной красоты зеленоглазая и стройная его дама. Почти на полголовы Маргарита была выше Константина, во всё время танца не поднимала, а опускала глаза на своего кавалера, и взгляд её глаз словно бы притушёвывался, затеняясь длинными ресницами.
Зашушукались старухи в роскошных нарядах, набелённые и нарумяненные, стоящие и сидящие вдоль стен; глаза молодых офицеров и напудренных вельмож обратились к Маргарите.
Вежливый Константин отвёл даму к её отцу и сразу же подвёл к ней высокого рослого офицера в тёмно-зелёном мундире.
— Я прошу моего офицера, Александра Тучкова, заменить меня в паре с вашей дочерью, — отрекомендовал он нового кавалера Михаилу Петровичу. — Разрешите потанцевать ему с нею...
Отец разрешил, и Маргарита забыла обо всём, легко скользя по наборному паркету и отдаваясь ритму музыки. Она даже не разглядела лицо своего кавалера, ей достаточно было того, что она летела по зале, лицо её овевал ветерок от движения, а ноги сами несли её так, как ещё никогда не приходилось.
Маргарита забыла обо всём, глаза её разгорелись, розовые губы приоткрылись, щёки зажглись румянцем — она вполне сознавала, как она теперь хороша, и упивалась сознанием своей красоты.
— Как легко вы танцуете, — услышала она шёпот, когда её кавалер, изящно держа её за кончики пальцев, обводил вокруг себя.
Она недоумённо взглянула на него. Молодое, белое, сияющее лицо, голубые, слегка навыкате глаза, яркие губы, слегка подвитые волосы пшеничного оттенка над высоким чистым лбом. Но взгляд поразил её — словно стояла в нём какая-то извечная тоска, словно и не было этого блестящего бала, словно куда-то вглубь души уходил этот взгляд. Серьёзные, печальные голубые глаза смотрели на неё из запредельного мира, с глубокой грустью. Вся весёлость Маргариты слетела с неё. Кто это — она даже не расслышала его имени, когда он представлялся отцу.
— Вы кто? — тихонько спросила она.
— Разве такой красавице, как вы, полагается запоминать имена своих кавалеров? — грустно усмехнулся её партнёр по танцу.
Она снова взглянула прямо ему в глаза, и ей уже не хотелось ни танцевать, ни кружиться под этим ярким светом тысяч свечей, лишь бы глядеть и глядеть в эти грустные, но сияющие голубые глаза, погружаться в их неведомую глубину и печаль.
— Ну, положим, я Александр Тучков, — успел шепнуть он ей между фигурами танца.
— Меня зовут Маргарита, — едва шевеля губами, сказала она ему в следующем перерыве между фигурами.
— Я знаю, — прочла она незаметное движение его губ.
И сразу пришло к ней осознание того, что делается здесь, на бале. Отрезвевшими глазами наблюдала она за вереницей пар, за изящными и красивыми фигурами танца, за сверканием золотых пуговиц и движениями башмаков и сапог. Ей больше не хотелось танцевать, она едва не вышла из круга, с усилием довела танец до конца, долетела до отца, слегка поддерживаемая под локоть Александром.
Больше она не танцевала. Кавалеры ещё подходили к ней, но она утомлённо отмахивалась большим веером и прошептала отцу:
— Я так устала, батюшка, поедемте домой...
Михаил Петрович удивлённо взглянул на дочь. Этот бал был её триумфом, её заметили даже члены царской фамилии, она была настоящей королевой в череде придворных красавиц, и вдруг эта усталость, нежелание выставляться напоказ. Он пожал плечами. Не дождавшись конца бала, семья Нарышкиных отъехала домой.
Маргарита бросилась в постель, и глаза Александра Тучкова встали перед ней — глубокие, печальные и понимающие. Она не запомнила его лица, не видела, как он одет, высок ли ростом, помнила только, что поднимала свои глаза к его лицу — значит, он выше неё. Больше ничего не запомнила она — лишь глаза его стояли перед ней.
На другой день после бала в Дворянском собрании двери парадного подъезда дома Нарышкиных почти не закрывались. Выразить своё почтение приезжали молодые офицеры, придворные старые почтенные ловеласы.
Михаил Петрович принимал всех, выказывал уважение, но Маргарита, ради которой и приезжали все молодые и не слишком молодые люди, не показывалась. Она отговорилась головной болью, сидела в своей комнате и не хотела никого видеть.
Александр Тучков не появился...
После семейного обеда Михаил Петрович решил поговорить с дочерью.
— Я очень рад, что ты такая скромница, — осторожно начал он, — но не забывай, что после развода ты должна будешь выйти замуж. Куда же ещё деться женщине в наше время?
— Я не хочу замуж, — тихо ответила Маргарита. — Что хорошего в замужестве?
— Но я не желаю, чтобы ты пошла в монахини, — вспыхнул Михаил Петрович, — есть много знатных и богатых женихов, я желаю тебе только счастья...
— Я благодарна вам за заботу, — устало отвечала дочь, — но я не пойду больше замуж, я теперь знаю, что это такое — замужество. Вам так повезло с маман, у вас прекрасная семья, а моя доля, видно, другая, мне нет счастья в семейной жизни...
— Первый опыт, — наставительно сказал Михаил Петрович, — ещё не опыт.
На том и закончился этот нелёгкий разговор.
Варвара Алексеевна больше не вмешивалась в сердечные дела Маргариты. Она сознавала свою вину, и в её отношении к дочери появилась нотка этой виноватости. Она уже не могла советовать своей старшенькой.
А Маргарита с тех пор замкнулась в себе ещё больше. Она не могла никому рассказать о своих сердечных страданиях, не могла и слова произнести о том, как запали ей в душу глаза Александра Тучкова. Да и с кем могла бы она поговорить... Мать старалась избегать разговоров, отец был прямодушен, груб и отчётливо заявил, что ей всё равно придётся выйти замуж второй раз. Она не хотела, не смела даже мечтать о том, чтобы вторично встретиться с тем человеком, взгляд которого так поразил её. Впрочем, что она знала о нём, кроме имени и голубых глаз? Кто знает, каков он на самом деле?
Однако она встретилась с Александром Тучковым ещё раз. На именины жены одного из своих троюродных братьев Михаил Петрович повёз всю свою семью: младшие девочки уже подросли, пора было знакомить их с молодыми людьми, а потом пристраивать. Только и разговоров было в семье что о браках, о замужестве. Нет хуже доли матери и отца, которым надо выдавать замуж многочисленных дочерей: мало того, что приходится выделять богатое приданое, нужно ещё найти человека, в котором не пришлось бы разочароваться, как Маргарите.
За огромным столом, накрытым на полсотни человек, где уместились семьи многих родственников, Маргарита сидела на самом конце. Она не поднимала глаз, не искала взглядов, ей неинтересны были досужие разговоры — она была в преддверии развода, и тайные мысли о своей судьбе не оставляли её даже во время самого праздничного застолья.
И вдруг она почувствовала на себе тяжёлый взгляд. Она подняла глаза, обвела огромный овальный стол и наткнулась на этот взгляд — серьёзный, немного печальный, словно бы отрешённый.
Александр Тучков тоже был родственником хозяйки дома с какой-то дальней стороны. «Словно сама судьба сталкивает нас», — невольно подумала Маргарита.
Она опустила глаза в тарелку и теперь уже мечтала убежать от этого пристального взгляда. Кто она такая, чтобы отвечать таким же взглядом? Она не имеет права отвечать ему, она не может быть с ним наравне...
Маргарита ещё посидела за столом, затем тихонько извинилась перед хозяйкой дома и выскочила на крыльцо. Скоро лошади везли её в отцовский дом.