14

Уже в синих сумерках я вышел на свою платформу в густой толпе (пятница), свернул в аллею из старых сосен, в которых грачи галдели; нагнал стройного молодого человека, щегольски одетого, с большой сумкой. Я узнал его.

— Добрый вечер, Андрей.

— Здравствуйте.

— На уик-энд приехали?

Выражение как раз для рекламщика из фирмы (я еще от гробовых фирмачей не совсем отошел); он поправил холодновато:

— На выходные.

Теперь до понедельника Надю не увижу… нет, буду, как мальчишка, тайком на ночные свидания бегать. И чего мне сдался этот генеральский сын? А вот поди ж ты, как магнитом притягивает; странное, почти сладострастное желание узнать о себе самом, прежнем, какую-нибудь гадость. Этот не постесняется.

— Вот, Андрей, веду следствие.

— Желать больше нечего?

— Нечего. Жизнь не мила, покуда не найду убийцу.

— И что вы с ним сделаете?

— Как что?

От такого прямого вопроса я растерялся… ни разу эта мысль в голову не пришла.

— Казните сами? В органы сдадите? Или простите?

— Как можно простить?

— Ах, на вас напал. Дорожите своей шкурой?

— И моя шкура чего-то стоит. Но он убил женщину.

— Какую женщину?

— Веру Вертоградскую. Вы ее видели т о г д а в моем саду в четверть одиннадцатого.

Андрей поморщился.

— Видел. Но из чего следует, что она убита?

— На моем полутрупе, так сказать, была обнаружена ее кровь.

— А не вы ли эту женщину…

— Другая кровь не смешалась с моей, следователь сказал. То есть к тому времени меня уже свалили ударом кувалды.

— Поразительная история! — Андрей остановился и смотрел на меня странным острым взором голубых глаз. — Куда делся ее труп?

Я почувствовал его внезапный жгучий интерес, чем и воспользовался: сел на лавочку меж двух сосен. Андрей присоединился.

— Это главная загадка. Ни дачники, ни приехавшие из Москвы (вы в том числе), ни следователь с невестой, ни ваша сестра ничего не видели. Ну, женщину в крови, убитую или раненую у кого-то на руках. И машина вроде на улице не появлялась.

— В саду закопали?

— Не успели бы: Надя меня сразу обнаружила и позвонила в милицию. Ну а те провели обыск; позже даже собаку привели — ни малейших следов.

— Но если прятать в доме! — воскликнул Андрей. — Возникнет запах разложения.

— В моем доме не пахнет, — коротко отозвался я, возникла пауза, мы молчали. А в его доме? — пришла закономерная мысль. Перебросить через невысокий штакетник и… и дать показания, что он видел ту женщину? Ерунда! И все же этот вдруг вспыхнувший интерес к преступлению неспроста.

— Вы знали Вертоградскую?

— Нет.

— Но на даче бывали весной?

— Приезжал огород копать, с любовницами вашими не знакомился.

— Андрей, мне так хорошо с вашей сестрой… не возмущайтесь — по-человечески хорошо, спокойно. Я б на ней женился, но я болен.

— Так чего сыщика из себя разыгрываете?

— Чтоб выздороветь.

— И кого вы подозреваете? — спросил он вкрадчиво-нервно (чего он так нервничает?).

— Не знаю, просто голова раскалывается. Ну, кто в здравом уме вдребезги разнесет скульптуры?

— К вам вернется память?

— Мне кажется, если я вычислю убийцу — да. Но не уверен, что мне этого хочется.

— Почему же?

— Доктор говорит: я подсознательно боюсь вспомнить, потому что этот тип мне дорог. Но кто мне дорог — вы?

— Нет, увольте.

— Иван Петрович? Семен?

— Ваши друзья?

— Так называемые. Я никем не дорожу, просто никого не помню, — я закурил, протянул пачку Андрею.

— Не курю.

— Ах да, вы же спортсмен.

— Дилетант, любитель.

— И чем занимаетесь?

— Каратэ.

Про каратэ я, кажется, слыхал. Какая-то убойная забава.

— Андрей, почему вы на дачу 10 июня в пятницу приехали, а не в субботу, как собирались?

— Это вам Надя сказала?

— Да.

Он пожал плечами.

— Да так, захотелось из Москвы вырваться, на две недели перед этим застрял.

(Вполне вероятно, что явился он застать сестру врасплох — со мной).

— А когда вы увидели женщину…

— Я не смогу опознать ее, лица не рассмотрел.

— То не заметили два силуэта в окнах мастерской?

— Нет.

— И сразу легли спать?

— Сразу, — помолчав, он счел нужным объяснить: — У меня крайне утомительная работа, иногда по двенадцать часов.

— Вы воспитали Надю?

— Я вам не доверяю, Максим Николаевич, — заявил он вдруг бесстрастно.

— Почему?

— По инстинкту. Терпеть не могу богему, случайных связей, вспышек сладострастия или безумия.

— Безумия?

— Повторю вас же: кто, в своем уме, мог уничтожить статуи?

— Вы намекаете, что я в невменяемом состоянии…

— Не вы! Слишком вы ими дорожили. Но вот спровоцировать человека на такую дикую акцию — могли.

— Как вы себе это представляете? Я стоял и смотрел, как безумец беснуется, размахивая кувалдой?

— Значит, сначала он сокрушил вас.

— А потом женщину? А потом мои работы? И вы еще спрашиваете, что я с ним сделаю, когда вспомню? Я истреблю это чудовище.

Андрей побледнел, но продолжал упрямо:

— Вы ведете борьбу за свою жизнь — это ваше право. Мое — защитить единственно близкого мне человека.

— Вы правы, Андрей, со мной ей грозит опасность. Я чувствую слежку.

— Слежку?

— Как будто кто-то за мной наблюдает… Я останусь один.

— Даете слово?

— Клянусь. Увезите ее в Москву.

— Это не просто.

Андрей покусал губы, стряхнул головой, откидывая волосы, — нервные, однако, привычки у столь бесстрастного сильного молодого человека, спортсмена.

— В случае чего вы подтвердите все, что я ей скажу?

Понятно, что он скажет: у Дон Жуана (проще — бабника) новая любовь.

— Да. Действуйте.

Он стремительно встал и пошел по аллее; вернулся, заговорил, будто оправдываясь:

— Вы великодушны, не ожидал. Хочу ответить откровенностью.

— Да ну? Из-за моего великодушия?

— Не только… пригодится на будущее, — произнес он многозначительно. — Вы должны знать: Надя очень ранимый человек.

— Да, понимаю.

— Что вы понимаете? Она осталась сиротой в три года…

— А вам сколько было?

— Шестнадцать. Так случилось, что она провела сутки наедине с умершим отцом.

— А где были вы?

— Любовью занимался. Я, конечно, не знал, но когда увидел этого ребенка… в общем, у меня навсегда осталось отвращение.

— К любви?

— Назовем условно так. Я посвятил сестре жизнь.

Неистовый фанатизм звенел в его голосе; очень глубокий и очень опасный человек.

— У Нади осталась психическая травма?

— Иногда ее охватывает чувство смертного отчаяния и брошенности.

— Андрей! Как же вы ей скажете, что я завел себе другую?

Он невидяще смотрел на меня.

— Я старик для нее — бейте на это! Ну, развалина, ни на что не годен.

— Вот уж истинная правда! Как вы посмели объясниться ей в любви?

— Может быть, — сказал я вдруг, — это и есть главная загадка преступления.

— Что вы имеете в виду?

Я и сам удивился безмерно.

— Какая-то вырвалась нелепость, извините. Надя-то уж совсем ни при чем.

Он наклонился надо мной, вглядываясь.

— Вы действительно ничего не помните?

— Стал бы я придуряться!

— А почему бы нет?

— Не помню, честное слово.

— Вы к ней хоть немного привязаны?

— Да, да, я же говорил…

— Ладно, постараюсь ее увезти.

Он ушел, сразу сгинул. Я сидел, сидел, потом пошел куда-то, не домой. Стемнело, но темень стояла прозрачная, как вода в чистом омуте. Местность была незнакомой — узкий проселок извивался меж деревьями-странниками; но, странное дело, казалось мне, будто я в определенное место иду, ноги сами несут в прошлое. Впереди огоньки засветились: маленький лесной полустанок. Да это же Темь — в двух километрах от Змеевки! Рельсы перейти — скоро и больница. Стало быть, я в больницу иду?.. Но пути почему-то переходить не стал, а шел и шел уже по тропке, словно подчиняясь посторонней воле.

Пришел я на сельское кладбище. Высокие ракиты над крестами, на крестах веночки из искусственных цветов чуть освещала западная заря. Маленькая церковь надвинулась ночною громадой, напротив домик из красного кирпича, светится окошко. Я заглянул: старик в облачении за длинным дощатым столом над книгой, в углу лампада под Спасом горит. Он повернул голову и заулыбался, закивал. Открыл дверь, я подошел к порогу.

— Максим Николаевич, как вы?

— Мы разве знакомы?

На сухощавом лице в глубоких морщинах выразилось удивление.

— У меня амнезия, извините. От удара потерял память.

— Про нападение мы наслышаны. Проходите.

— Нет, я на минутку. Просто… потянуло сюда.

— Это хорошо. Не желаете новый иконостас посмотреть?

— В другой раз.

— Приобретен в основном на ваши пожертвования.

— Серьезно? Да разве я в церковь ходил?

— В мае исповедались.

— Какие же грехи?.. — вырвалось у меня.

— Страсти терзают вашу душу.

— Стало быть, я сюда ходил и с женщинами крутил?

Священник не ответил, пристально вглядываясь.

— И никто мне про церковь не сказал!

— То была ваша тайна.

— Я болен.

— Вижу.

Я внезапно совершил странный поступок: взял его руку и поцеловал. И так мне неловко стало, что побежал я меж могилами куда глаза глядят.

Однако слово сдержал, хотя одиноко мне было и больно: не прокрался, как мальчишка, в полночь на свидание. Не знаю, приходила ли она. Я сидел в темноте в кресле, пил коньяк из банки и видел (то есть представлял) одно освещенное в голубом шелке оконце в старой зелени дуба за возлюбленной статуей. «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Ну почему я так сказал: моя внезапная любовь к ней — может быть, главная загадка преступления. И куда эта любовь делась? Но в ее доме не может пахнуть смертью, невозможно, противоестественно, и братец давно бы почуял. Есть ли у них погреб?.. Тьфу, отстань, не лезь к ним… молодым, здоровым, безупречным.

На себя оборотись — в чем я признался на исповеди? Не разбираюсь в таких вещах, но старичок-священник деньги от преступника не взял бы, в это я поверил твердо и свято.