Ах! бедная моя Клара, если бы ты знала, о скольких мелких огорчениях напомнило мне твое простодушное послание, ты бы не стала его писать. Не только подруга, но даже неприятельница не станет сдирать повязку с женщины, искусанной мошкарой, только ради того, чтобы пересчитать укусы…

Для начала скажу тебе: для женщины двадцати семи лет, у которой недурная наружность, но гренадерский рост, подобающий скорее императору Николаю, чем моей скромной персоне^[646], я еще довольно счастлива!.. И вот почему.

Адольф, пользуясь тем, что разочарования посыпались на меня градом, врачует раны, нанесенные моему самолюбию, такой любовью, такой нежной заботой, такой трогательной предупредительностью, что, право, многие женщины позавидовали бы возможности извлекать столько выгод из недостатков мужа; впрочем, далеко не все литераторы (а Адольф, увы, едва дотягивает до роли литератора) – существа, в раздражительности, нервности, переменчивости и капризности не уступающие женщинам, – обладают достоинствами Адольфа и, надеюсь, не все так несчастливы, как он.

Увы! мы с тобой достаточно привязаны друг к другу, чтобы я могла сказать тебе правду. Я спасла своего мужа от глубочайшей нищеты, которую он очень ловко скрывал. Он не только не зарабатывает двадцать тысяч франков в год, он не заработал этой суммы за все те пятнадцать лет, что провел в Париже. Мы живем в четвертом этаже на улице Жубера и платим за нее тысячу двести франков в год^[647], а на оставшиеся восемь с половиной тысяч франков я стараюсь обеспечить нам достойное существование.

Я принесла Адольфу удачу: после того как мы поженились, ему поручили заведовать фельетоном в одной газете и платят четыреста франков в месяц за работу, которая, по правде говоря, отнимает у него немного времени. Получил он это место благодаря выгодному помещению капитала. Мы внесли семьдесят тысяч франков из наследства моей тетушки Карабес в качестве залога за эту газету^[648], и нам платят девять процентов от дохода, а вдобавок у нас есть акции. Все это случилось десять месяцев назад, и с тех пор наши доходы удвоились, мы живем в достатке.

В денежном отношении, как и в сердечном, мне не на что жаловаться. Пострадало в браке одно лишь мое самолюбие; все мои амбиции пошли прахом. Ты догадаешься о всех мелких неприятностях, которые мне досаждают, по одной, самой первой.

Мы с тобой решили, что у Адольфа превосходные отношения со знаменитой баронессой Шиннер, славящейся своим острым умом, влиянием, богатством и связями с другими знаменитостями; я полагала, что он принят у нее на правах друга; муж меня представил, но приняли меня довольно холодно. Гостиные госпожи Шиннер обставлены с пугающей роскошью; она не только не отдала мне визит, но, напротив, через три недели имела наглость оставить карточку в такой час, когда приличные люди визитов не делают.

Вскоре после приезда в Париж я прогуливаюсь по бульвару, гордясь моим безвестным великим человеком; он толкает меня локтем и показывает вдали низкорослого и плохо одетого толстяка: «Смотри, вот такой-то!» Он называет мне одного из семи-восьми людей, прославивших Францию в Европе. Я готовлюсь восхищаться и вижу, как Адольф со счастливым видом раскланивается с настоящим великим человеком, а тот в ответ сухо кивает ему как человеку, с которым он за десять лет не сказал двух слов^[649]. Вероятно, Адольф попытался привлечь его внимание ради меня.

– Он с тобой не знаком? – спрашиваю я у мужа.

– Нет, знаком, но, верно, принял меня за другого, – отвечает мне Адольф.

Точно так же обознались прославленные поэты, знаменитые музыканты, государственные мужи. Зато мы по десять минут болтаем у входа в какой-нибудь пассаж с господами Арманом дю Канталем, Жоржем Бомануаром, Феликсом Вердоре, о которых ты никогда и не слыхивала. Госпожи Константина Рамашар, Анаис Кротта и Люсьена Вуйон навещают нас и грозят мне своей синей дружбой^[650]. Мы приглашаем к обеду директоров газет, которые у нас в провинции никому не известны. Наконец, мне довелось с горькой радостью увидеть, как Адольф отклоняет приглашение на вечер, куда не позвали меня.

Да, милая, талант – всегда редкий цветок, взрастающий по своей воле; в теплице его не вывести. Я не заблуждаюсь насчет Адольфа: он посредственность безусловная, всеми признанная; он сам говорит, что у него нет другого шанса, кроме как выступать в литературе на вторых ролях. В Вивье он слыл человеком остроумным; но чтобы иметь такую репутацию в Париже, нужно обладать всеми разновидностями острого ума в невероятном количестве.

Я стала уважать Адольфа; поначалу он обманывал меня в мелочах, но затем рассказал мне всю правду о своем положении и, не унижая себя сверх меры, пообещал сделать меня счастливой. Он надеется, подобно многим посредственностям, получить в конце концов какое-нибудь место вроде помощника библиотекаря или управляющего газетой. А позже вдруг получится избрать его депутатом от Вивье?

Живем мы в безвестности; видимся с пятью-шестью приятелями и приятельницами, которые нам подходят, и вот то блистательное существование среди сливок общества, какое ты мне приписываешь.

Время от времени мне случается проглотить горькую пилюлю, стать жертвой злоязычия. Вот, например, вчера я прогуливалась по фойе Оперы и услышала, как один из самых язвительных остроумцев, Леон де Лора^[651], говорит одному из наших самых знаменитых критиков: «Согласитесь, только Шодорей мог отправиться на берега Роны за тополем из Каролины!» – «Что ж! – отвечал критик, – тополь-то цветущий, весь в прыщах». Они слышали, как муж называет меня по имени. А ведь в Вивье я слыла красивой, я высокого роста, хорошо сложена и пока достаточно дородна, чтобы составить счастье Адольфа! Вот так я убеждаюсь, что в Париже красота женщин стоит не больше, чем ум мужчин из провинции.

Одним словом, если ты хотела узнать именно это, я скажу тебе: я никто; а вот если ты хочешь знать, в чем состоит моя философия, я скажу тебе: я счастлива оттого, что мой мнимо великий человек оказался человеком заурядным.

Прощай, милая подруга, несмотря на разочарования и мелкие неприятности моей жизни, участь моя все-таки, как видишь, более завидна; Адольф молод и хорош собой.