Орлов: Сиятельная любовь

«Я нанял для нее в Пизе великолепное палаццо…»

Дворец в Пизе. У огромного окна стоял граф Орлов. Он видел, как ко дворцу подкатили кареты.

«Гонец от Христенека сообщил мне, что с ней едут 60 человек челяди, два поляка и камер-фрау». Кареты остановились. Христенек помог принцессе выйти из кареты. Из огромного берлина шумно высаживались слуги.

Орлов стоял в конце длинной анфилады роскошных комнат на фоне картины в золотой раме, изображающей Чесменский бой.

«Мне хотелось увидеть ее вот так, неприбранную: в дорожном плаще, после четырех дней тряской дороги…»

Принцесса легкой, летящей походкой стремительно шла сквозь анфиладу дворцовых комнат. И навстречу ей, будто из золотой рамы, из картины Чесменского боя, выдвинулся красавец богатырь в белом камзоле, с голубой Андреевской лентой через плечо, в белом парике…

Поздний вечер в покоях палаццо Нерви. У камина сидели принцесса и Орлов. Разговаривали по-немецки.

— Пришелся ли дворец по сердцу Вашему высочеству?

— Я жила и во дворцах, и в убогих хижинах. И благодарю Господа за всякий кров над головой. Но я ценю, граф, ваши заботы обо мне и о моих людях.

Орлов молча, со странной улыбкой глядел на принцессу.

«Роста она небольшого, и лицо нежное: ни белое, ни черное, глаза огромные, на лице есть веснушки. Телом суха. Да кто же она? Басни про Персию да про Сибирь? Говорит по-немецки, по-итальянски, по-французски. А по-русски — ни звука, принцесса Всероссийская!»

— О чем вы думаете, граф?

— О вас, Ваше высочество… Об удивительной жизни, которую вы мне, рабу своему, поведали.

— И что вы думаете обо мне и о моей жизни?

— Не думаю — гадаю: кто вы, Ваше высочество? Она очаровательно улыбнулась и спросила мягко и нежно:

— Не верите, граф, моему рассказу?

— Смею ли я, жалкий раб, верить или не верить? Сибирь… Персия… Санкт-Петербург и Багдад… История чудеснейшая.

— Не более, чем ваша, граф, — улыбнулась принцесса. — Вы, вчерашний сержант, и ваш брат, пребывавшие в ничтожестве, в один день становитесь чуть ли не властелинами великой страны? Или отец мой, жалкий полуграмотный сельский певчий, женится на дочери Петра-императора? А сама ваша нынешняя государыня? Нет, нам надо привыкнуть, мы живем в век чудес. Ничтожная немецкая принцесса Софья становится императрицей Екатериной, убив…

Она будто что-то вспомнила и смущенно замолчала.

— Вы хотели сказать, Ваше высочество: убив мужа своего?

Белые от бешенства глаза смотрели на нее в упор.

— Не она, милая, это я убил его. Вот этой рукой задушил… — шептал он, протягивая к ней руку.

Его лицо приблизилось к ней, и она увидела страшный шрам — от рта до уха. Бешеные глаза надвинулись… Они близко, совсем близко… И он поднял ее, как пушинку, на воздух. И она задохнулась в этих стальных руках.

— Не знаю, кто ты, — шептал он по-русски, — но люба ты мне…

И она покорно закрыла глаза.

Была ночь. В покоях палаццо Нерви тускло горели свечи. Огромная кровать под балдахином тонула в полутьме. Лицо со шрамом склонилось над принцессой:

— Давно с тобой встречи жду… Знал — меня не минуешь… А как письмо от тебя получил, понял: пришло мое время. Уж один раз на престол возвел. И в другой раз осечки не будет… Грех не рискнуть, ежели ты Елизаветина дочь.

— А ежели нет? — усмехнулась в темноте принцесса.

— А ежели нет… — Он помолчал. Потом прибавил: — Погублю…

Наступило молчание.

— Ну что ж, спасибо за правду, — глухо сказала она. — Как губить будешь?

— А дальше… Увидел тебя, проклятую, и понял: не погубить мне тебя, потому что ты погубила меня. Держишься как государыня… Обликом ты государыня. Величавость в тебе. И храбрость: не побоялась в Пизу приехать.

— Это безопасно, граф, — засмеялась она. — Да вы и сами знаете: Пизой владеет брат императрицы австрийской, родственник жениха моего. Не посмеете вы тут ничего… И слуг моих во дворце шестьдесят человек.

— Да, не ошибся… Отважна… И хитра… Рискну с тобой! — И добавил: — Но учти: сначала женюсь на тебе. И не как мой братец Гришка на императрице надумал жениться, когда она повелительницей стала да в три шеи прогнала его. А сейчас женюсь, когда ты — ничто без меня. Ну… пойдешь за меня?

— Не много ли для первого дня, граф? — холодно усмехнулась принцесса. — К тому же у меня есть жених…

И вновь страшные горящие глаза приблизились к ней. И этот ужасный шрам…

— Пойдешь за меня?

— Пойду… ведь сам знаешь, — бессильно ответила она.

Ночь в огромной спальне подходила к концу. В тусклом свете выступали из темноты статуи и картины. Утренний ветер входил в комнаты.

— Уезжайте, я не хочу, чтобы они вас увидели. Принцесса Всероссийская, как жена Цезаря, — вне подозрений.

— Чтобы он меня не увидел? — усмехнулся Орлов. — Боишься?

— Я стараюсь не причинять боли людям, которые меня любят.

— Если не хочешь, чтоб я его, как государя императора!..

— Зачем? Никого больше нет… Есть ты.

Он молчал.

— О чем ты сейчас думаешь? — Она гладила его по волосам, она целовала его.

Он все молчал, потом сказал:

— Кто ты? Кто ты? Кто ты? Ты одинаково быстро говоришь по-немецки, по-итальянски…

— Добавь: по-французски, которого ты, к стыду моему, не знаешь. У меня хорошее образование, граф, и были очень дорогие учителя.

— Кто ты? Кто ты? Если любишь меня больше, чем тайну свою…

Она откинула голову. Волосы упали ей на плечи.

— Я Елизавета. Дочь Елизаветы. И запомните это, Ваше сиятельство, если видеть меня еще желаете…

— Я хочу в это поверить, — медленно начал он. — Я слыхал, что немец-учитель вывез ее из России вместе с племянниками отца ее Разумовского. Ты не знаешь, случаем, имени этого учителя?

Она только засмеялась.

— Ну, его имя, Ваше высочество? — шептал граф.

— Придет время — скажу.

— Я даже человека своего узнать все подробности в Пруссию к этому учителю недавно посылал. Да помер, оказалось, учитель.

И вдруг, усмехнувшись, она спросила:

— А какого человека вы к нему посылали?

— Верного. И ловкого. Того самого, которого я к тебе посылал. Рибас, испанец… Неужто забыла?

Она засмеялась, радостно, облегченно.

— Вот теперь я тебе верю! Теперь ты мне все сказал! Я ведь сразу почувствовала…

Засмеялся и граф:

— А если он нарочно сделал так, чтобы ты почувствовала? Чтоб я сегодня мог про него рассказать? И до конца в доверие к тебе войти?

— Тогда он был бы дьявол. И ты вместе с ним.

— Все мы бесы, Елизавета. Не верь словам. Ты только рукам да губам ночью верь. Ночью все правда…

Он целовал ее и шептал… И она что-то шептала уже в безумии, как вдруг он расхохотался и вытащил из-под ее подушки пистолет. Она тоже засмеялась. Он отшвырнул пистолет далеко, в угол зала.

— Хоть теперь безоружная…

И, все еще смеясь, повернулся к ней и наткнулся грудью на сталь. Улыбаясь, она смотрела на него, приставив к его груди другой пистолет.

— Стреляй, — шепнул он. — Хочу вот так… с тобой помереть.

— Боже мой, — сказала она. — Я люблю тебя!

Пиза. В театре давали оперу Моцарта «Волшебная флейта».

Граф Орлов в камзоле, сверкающем бриллиантами, и принцесса в нежно-голубом платье и в фантастическом ожерелье из сапфира появляются в ложе.

Весь театр глядел на них. За спиной графа — русские морские офицеры в парадных мундирах.

Погас свет. Началась опера. Но зал не смотрел на сцену…

Принцесса и Орлов в открытой коляске. За коляской следовала другая — с музыкантами, нанятыми графом. И всюду толпа зевак провожает их глазами. Голубое небо, праздничная толпа, солнце и музыка… И прекрасный город…

— Я только думала прежде, что была счастлива, — шепчет принцесса. — Я не знаю, чем все кончится, но всю жизнь буду благодарить тебя. Я познала тебя. Я познала счастье…

Он наклонился к ней и тоже прошептал, как шутливое заклинание:

— Кто ты?

— Я та, которая без памяти любит вас, — в тон шепнула она.

— Дочь ты? Самозванка ли ты? Теперь уже поздно! Весь флот уже о нас знает. Теперь мне идти с тобой до конца. Я муж твой перед Богом, и горько мне не знать, кто жена моя…

Она посмотрела на него:

— И как же вы можете брать меня в жены, если не верите мне?

— Верю… хотя только безумный может верить. После потешных твоих побасенок про Пугачева, твоего брата, о которых Рибас мне докладывал…

— Я говорила то, что надо было говорить, что хотели услышать от меня тогда банкиры. Цель была: чтобы они дали мне деньги на святое дело. И ради этого я выдумывала. Неужели, думаешь, я не знаю, что Пугачев попросту безродный разбойник?

— Я верю тебе, верю, но… — засмеялся он, — но одно имя… хотя бы одно имя из твоего детства… И больше ни о чем не спрошу.

Она усмехнулась, подумала. Потом сказала:

— Иоганна Шмидт, любимая наперсница матери…

— Действительно! — в изумлении прошептал граф.

— Могу еще имя… я помню его с детства. Красавица Лопухина. Мать ненавидела ее за красоту и обвинила в заговоре. Ей вырезали язык на плахе и били плетьми. Палач показывал гогочущей толпе ее обнаженное тело. И, протягивая вырезанный язык, кричал: «Кому языки? Языки нынче у нас дешевые!» Когда я вспоминаю это унижение красавицы…

Она остановилась и, усмехнувшись, добавила:

— Кстати, с ней на плахе стояла другая женщина: уж не помню ее имени… тоже знатная и осужденная на те же муки… Но та успела сунуть палачу свой нательный крест, осыпанный бриллиантами. И палач сек ее лишь для вида и даже язык ей оставил. Эта история меня потрясла, и я ее запомнила. Ах, граф, какая у нас удивительная страна — страна, где взятки берут даже на плахе!

— Не поняла ты, — вдруг шепотом сказал граф. — Чтобы понять это, надо там родиться и жить. Когда она нательный крест палачу отдала, она как бы братом его сделала…

— Какие странные брат и сестра — палач и жертва…

— Опять не понимаешь… простила она его. Простить на плахе — ох как это по-нашему!

— Ну, и в заключение, граф, мой подарок: еще одно имя. Я вам прежде сказать обещала — имя учителя, вывезшего из России дочь Елизаветы… меня вывезшего… Дитцель!

— Вправду Дитцель! — задохнулся граф.

— Но я обещала только одно имя, — рассмеялась она. — А наговорила… Полно, хватит.

— Но подожди, — торопливо продолжал Орлов, — я слыхал, что этот Дитцель действительно вывез за границу дочь Елизаветы… Но при дворе говорили: ее зовут Августа?

Она молчала.

— Я слыхал: вывезли ее из России вместе с племянником отца ее Разумовского?

Она молча, с улыбкой смотрела на возбужденного графа.

— Дараган была фамилия племянника, — сказал он. — И Дитцель назвал ее за границей Августа Дараганова. Да немцы в Тараканову ее переделали для благозвучия. Августа Тараканова… Но как Августа Тараканова в Елизавету-то превратилась?!

— А… может, тоже для благозвучия? — Она расхохоталась. — Вы совсем извелись вопросами. Вот что значит Фома неверующий. Чтобы вас не мучить, я так закончу наш разговор: скоро вы все поймете!

Я обещаю рассказать вам все, граф, когда ваша эскадра выступит против узурпаторши. Так решили люди, поддерживающие меня…

И она засмеялась и нежно прикоснулась к его лицу.

Коляска ехала по городу, играли музыканты… «Но откуда она про Дитцеля знает? И про Шмидтшу? Ляхи рассказали? Готовили ее? Но времени выяснять уже более нет. В Петербурге, чай, уже… Неделя блаженства закончилась, Ваше сиятельство».

В дворцовом саду адмирал Грейг докладывал Орлову:

— Большой ропот среди моряков, Ваше сиятельство. Дисциплина стремительно падает…

Орлов молча передал Грейгу запечатанный пакет.

— Возвращайтесь на корабль, адмирал. Пакет вскроете на корабле, там мои подробные инструкции. В ближайшее время дисциплина на кораблях не будет внушать опасений…

Грейг откланялся. И тотчас в саду появился Рибас:

— Все ее бумаги в бауле, их охраняет Доманский. Когда он уходит из дома, к баулу приставлен верный слуга, чех Ян Рихтер. Пытаться похитить бумаги бессмысленно.

— И не надо. Думаю, что там ничего нет. Так что… — И Орлов замолчал.

— Да, — вдруг сказал Рибас, — хочешь — не хочешь… — Он вздохнул.

— Дьявол ты, Осип Михайлович, — глухо сказал Орлов. — Ступай…

Орлов медленно шел через анфиладу дворца. Остановился перед зеркалом. Глядел, усмехался на свое отражение:

— Как он сказал? «Не хочешь…» Не хочешь… Самозванка она. Это точно. А если б не самозванка была?

Человек в зеркале печально усмехнулся.

— Вот в том-то и дело, — сказал граф отражению. — Только самолюбие свое тешил. А на самом деле конец игре точно знал. Потому как на самом деле — холоп ты, давно холоп!

Она сидела у камина. На столике стоял шандал, сделанный когда-то для нее князем Лимбургом. Шандал был зажжен, и на экране она также сидела у камина. И у ног ее, как на экране, на маленькой скамеечке пристроилась камеристка Франциска фон Мештеде.

Слуга доложил — и быстрыми шагами вошел, почти вбежал Орлов. Он протянул ей бумагу.

— Депеша! Из Ливорно! Злая драка в городе! Англичане, союзники наши, и мои моряки сильно пьяные были. Раненые и убитые с обеих сторон… Волнения на кораблях… Хотят жечь английскую эскадру. А у меня в адмиралах англичанин Грейг. Бунт назревает! — Он мерил залу своими огромными шагами. — Я выезжаю в Ливорно. Немедля.

— То есть как? — сказала она капризно. — Значит, вы можете вот так уехать? Оставить меня?

— По-моему, вы забыли, Ваше императорское высочество: кроме любви, нас связало и нечто другое. Я не могу потерять эскадру накануне…

— Боже мой, я действительно все забыла!

Она поднялась с кресла и сказала величественно:

— Это знак судьбы. Пора начинать. Я еду с вами в Ливорно.

— Пора начинать, — как эхо, повторил граф. — Но учти: условие будет…

Она сразу стала настороженной.

— Мы повенчаемся в Ливорно, — сказал граф. — И, как положено внучке Петра, венчать нас будет православный священник…

— Православный священник — в Ливорно?

— Есть! У меня на корабле есть, там и повенчаемся. Это будет началом восстания. Сразу после венчания я объявлю флоту свою волю. Твою волю.

Она задумалась, долго глядела на него. Затем сказала:

— Ну что ж… ты прав… Святое дело зовет — и будь что будет! Поцелуй меня!

Он целовал ее бесконечно, безумно.

— Вот теперь я верю, — сказала она смеясь. — Все будет…