Глава 13

Конец династии Мюратов

Мария-Каролина сильно привязалась к своему новому зятю. Умный и энергичный, он воплощал собою резкий контраст с удивительно «бесцветным» наследным принцем (среди главных увлечений которого секс уступил место разведению молочного скота) и оказал неоценимую помощь в улаживании отношений между королевой и сицилийскими баронами (тем она инстинктивно не доверяла). Ему даже удалось уговорить ее ввести кое-кого из представителей местной знати в правительство. Но с возрастом – в 1810 году ей исполнилось пятьдесят восемь – королева становилась все более деспотичной и подозревала всех вокруг. Она сама не предпринимала попыток замаскировать тот факт, что для нее Сицилия – этакий перевалочный пункт, куда двор удалился, пока Неаполь остается в руках врага; с другой стороны, она прекрасно понимала, что былые союзники-англичане утратили всякий интерес к восстановлению Неаполитанского королевства. Они стремились разве что сохранить независимость Сицилии – то есть, по сути, управлять островом самостоятельно. Мария-Каролина не могла примириться с тем, что они остались ее единственными союзниками и хорошие отношения с ними чрезвычайно важны.

Что касается соотечественников-австрийцев, те ее разочаровали. Шенбруннский договор, подписанный Австрией в октябре 1809 года, признавал все завоевания Наполеона – и тем самым, по мнению королевы, «погубил Австрийский дом». Но худшее было впереди. Всего пять месяцев спустя Наполеон женился на старшей внучке королевы, эрцгерцогине Марии-Луизе. «Я попрощалась навсегда, – писала Мария-Каролина, – с моей родной страной, которую я так любила. Если тирана и его наложницу (ибо такова она есть) ожидает участь всех тиранов, что уготовано другим детям императора, кроме позора, вследствие этого постыдного союза?» Королева нисколько не рисовалась, потрясение было вполне искренним, но далее она (это вообще было для нее характерно), когда миновал первоначальный шок, попыталась использовать брак в собственных целях и вступила – уже не в первый раз – через свою внучку в тайную переписку с Наполеоном. О подобной «переменчивости настроений» королевы подозревали не только британцы; эти подозрения целиком разделял Иоахим Мюрат, который настойчиво отговаривал Наполеона от брака с Марией-Луизой, полагая, что брачный союз может помешать его вторжению на Сицилию, подготовка к которому шла полным ходом. Он исправно доносил о «слухах» своему господину, который – к немало раздражению Мюрата – отказывался обращать на них внимание.

Реальность показала, что запланированное вторжение обернулось фиаско. В том не было ни малейшей заслуги Марии-Каролины с ее «махинациями»; истинная причина заключалась в том, что сам Наполеон опасался столкновения французской армии на Сицилии с британским флотом – который после Трафальгара был во много раз сильнее французского. Поговаривали даже, что генерал Поль Гренье, начальник штаба Мюрата и командир двух дивизий в Калабрии, получил строгий приказ – из Парижа, не из Неаполя – ни в коем случае не пересекать Мессинский пролив. Поэтому, когда отряд численностью 3000 неаполитанцев и корсиканцев высадился к югу от Мессины 18 сентября 1810 года, этому десанту не оказали никакой помощи с материка, и «инсургентам» пришлось поспешно отступить, потеряв 800 корсиканцев. Наполеон (по чьей вине это, похоже, во многом и произошло) впал в ярость и обрушился с бранью на своего зятя; Мюрат пытался оправдаться, но не преуспел, и к концу года отношения между родственниками заметно остыли.

То же самое можно сказать об отношениях между королевой и сицилийскими баронами. Последние были слишком хорошо осведомлены о том, с каким презрением королева относится к острову. 28 июля бароны обратились к британскому послу в Палермо лорду Амхерсту за помощью в предоставлении Сицилии конституции, «максимально схожей с конституцией Великобритании». Они прибавили, что собственной конституции острова было бы вполне достаточно, соблюдайся она должным образом; увы, как Амхерст писал министру иностранных дел, лорду Уэлсли:

они жалуются, что король уже многократно и грубо нарушал установления, на которых зиждется власть короны, и что они никоим образом не защищены от тирании, каковая нисколько не сочетается с исходными свободами, издревле присущими населению Сицилии. Они заявили о намерении донести свои требования до короля посредством правового органа, то есть парламента, однако ожидают противодействие со стороны государя, преодолеть которое способно лишь вмешательство Англии; если же Англия откажется вмешиваться, ситуация побуждает их к восстанию и, возможно, в конечном счете приведет остров в объятия Франции.

Поскольку сам посол собирался в отставку, он завершил письмо советом Уэлсли наделить его преемника полномочиями так или иначе контролировать королеву, потребовать, чтобы неаполитанской армией командовал британский генерал, и настоять на том, чтобы в сицилийском правительстве были сицилийцы.

К тому времени уже было трудно поверить, что Мария-Каролина сохраняет здравость рассудка. Герцог Орлеанский и Мария-Амалия умоляли королеву проявлять терпимость и не обвинять в якобинстве всех, кто осмеливался с нею не соглашаться, но она, как всегда, не желала ничего слушать. В июле 1811 года пятеро наиболее активных баронов, в том числе их главный представитель князь Бельмонте, были арестованы и высланы на различные малые острова за «стремление к нарушению общественного спокойствия». Луи-Филиппа тоже вызвали во дворец, но, опасаясь разделить судьбу баронов, он отказался идти. Его лошадь стояла под седлом на случай, если придется искать убежища в сельской местности, однако, по счастью, не понадобилась.

А потом у королевы наконец-то появился достойный соперник. Лорд Уильям Бентинк прибыл в Палермо через четыре дня после ареста баронов – в качестве посла при сицилийском дворе и в качестве главнокомандующего британскими силами на острове. Сын того самого третьего герцога Портленда, который дважды становился премьер-министром, он в двадцать девять лет сделался губернатором Мадраса, затем вернулся в Европу, чтобы принять участие в войне на Пиренейском полуострове, и был произведен в генерал-лейтенанты в тридцать четыре года после битвы при Корунье. Ныне ему было тридцать шесть лет. Он получил множество подробных инструкций от Амхерста и прочих дипломатов и, твердо настроенный игнорировать «бредни» Марии-Каролины, начал деятельность на новом поприще ровно так, как собирался продолжать. Но даже его, по-видимому, поразило стойкое неприятие, с каким королева отвергала любые его предложения. Через месяц после своего прибытия он вернулся в Лондон за более широкими полномочиями.

Шестнадцатого сентября, когда сэр Уильям находился далеко от Сицилии, королева перенесла апоплексический удар^[150]. Иные женщины в ее возрасте искали бы тишины и покоя для постепенного выздоровления: она же, едва позволило здоровье, вернулась за свой рабочий стол и вновь устремилась в бой. Крайняя слабость и регулярное употребление опиума помешали ей противостоять Бентинку, который вернулся на остров 7 декабря, с прежней энергичностью; но ее решительность вовсе не ослабла, и потому Бентинк предпочел больше не тратить время впустую. Он выдвинул короне свои требования и дал понять, что выделение ежегодной субсидии, которую выплачивали англичане, будет приостановлено, пока все эти требования не будут удовлетворены. Первым и наиболее важным среди них являлось условие передать ему верховное командование неаполитано-сицилийскими силами (личная инициатива Бентинка); другие включали возвращение Бельмонте и его соратников из изгнания и формирование нового правительства во главе с князем Кассаро. Ни король, ни королева не должны участвовать в управлении страной. Если последуют возражения, прибавил Бентинк, он без колебаний отошлет обоих монархов – и при необходимости наследного принца – на Мальту и передаст престол двухлетнему сыну принца, регентом при котором будет герцог Орлеанский. К счастью, последняя угроза возымела эффект; но Бентинк уже приказал британским частям в Мессине, Милаццо и Трапани идти на Палермо, когда 16 января 1812 года король официально передал полномочия своему сыну.

Новый правитель был далек от идеала. Аккуратный, методичный, въедливый бюрократ, добропорядочный муж и отец, он наверняка оказался бы умеренно компетентным управляющим местного банка, но не обладал ни политическим «чувством», ни мужеством, ни харизмой. Его инстинктивная осторожность, робость и «мелочность ума» часто доводили Бентинка до исступления; но все же этот новый монарх послужит намеченной цели.

Одним из первых действия князя-викария, как стал теперь именоваться наследный принц, поскольку он «замещал» своего отца, стало возвращение изгнанных баронов, причем трое из них немедленно получили посты в новом правительстве (князь Бельмонте стал министром иностранных дел). Важнейшей их задачей, подчеркивал Бентинк, было составить новую конституцию, по британскому образцу, и ликвидировать феодализм, этот давний бич сицилийской общественной жизни. Далее следовало избавиться от королевы. Ее здоровье ныне стремительно ухудшалось, но она упорно продолжала интриговать, на сей раз против нового правительства. Еще у нее развивалась мания преследования. «Французское правительство убило мою сестру, – говорила она британскому консулу Роберту Фэйгану, – и я уверена, что ваше правительство намерено сделать то же самое со мною – вероятно, в Англии». Быть может, именно по этой причине она отчаянно стремилась остаться в Палермо, а муж и сын приняли ее сторону – не потому, что не возмущались ее поведением, как и все прочие, а просто потому, что они всегда подчинялись ей и не находили в себе сил отказаться от этой привычки.

Как-то Бентинк решил просить аудиенции у Фердинанда в надежде убедить короля «вразумить» супругу и объяснить, какой ущерб она наносит общему делу; но король наотрез отказал. Единственным каналом общения являлся королевский духовник, отец Каккамо, который охотно поведал об истинных чувствах Фердинанда к своей жене. Его величество, сказал он, постоянно пишет ей «Andate via, andate via!»^[151] и называет свой брак длительностью сорок четыре года «мученичеством». Но, как сформулировал духовник, «ему недостает решительности и мужества, чтобы прогнать жену с острова». Сын Фердинанда, князь-викарий, испытывал к матери схожие чувства.

Отношения принца с матерью отнюдь не были дружелюбными – скорее наоборот. Она никогда не простила ему принятие регентства, называла его революционнером и предателем; когда вечером 26 сентября 1812 года он внезапно и тяжело заболел, первой ее реакцией стало не беспокойство о его здоровье, а требование немедленно подать в отставку. Симптомы болезни, как сообщал Бентинк министру иностранных дел Великобритании лорду Каслри^[152], наводили на мысль об отравлении – и «всеобщее подозрение пало на королеву. Это подозрение в полной мере разделял сам принц. Когда Бентинк предположил в разговоре с врачом, что болезнь могла спровоцировать необычно жаркая погода, пациент, дрожавший в лихорадке, воскликнул: «Ce n’est pa la chaleur, c’est ma m`ere, ma m`ere!»^[153]. Преднамеренное отравление доказать не удалось, но принц так никогда и не оправился; болезнь преждевременно превратила его в старика – согбенного, хромающего, серого лицом.

Между тем в июле 1812 года новая конституция была составлена и надлежащим образом обнародована. Ее пятнадцать статей гарантировали населению Сицилии автономию, которой остров никогда прежде не пользовался. Исполнительную и законодательную власть строго разделили, феодальные практики, которым остров следовал семь столетий, наконец-то отменялись. Все это оказалось, однако, удивительно хорошими новостями для Бурбонов – по крайней мере, в Неаполе. В городе усиливались антифранцузские настроения, поскольку Мюрат вел себя как диктатор, а Фердинанд (пусть в это сложно поверить) в представлении горожан являлся просвещенным конституционным монархом. В сельской местности конституция была гораздо менее популярной; многие попросту не могли понять, для чего она нужна. Бароны, голосовавшие за нее, тоже в большинстве своем тосковали о полномочиях и привилегиях, исчезнувших навсегда.

Пятого января 1813 года Мария-Каролина предприняла последнюю отчаянную попытку спасти монархию (какой та виделась ей). Тайно встретившись с мужем в его охотничьем домике возле Фикуццы, она призвала Фердинанда отменить новую конституцию, «громоздкий инструмент, лишивший нас власти» и снова взять бразды правления в свои руки. Король, как обычно, повиновался и по возвращении в Палермо 6 февраля решил действовать. Его подданные были в восторге. Сообщалось, что, несмотря на сильный дождь, более ста экипажей выехали ему навстречу за три мили от города и что огромная толпа ждала монарха, чтобы приветствовать его на дворцовой площади. 9 марта Фердинанд объявил о своем намерении восстановить королевскую власть на Сицилии, и после церковной службы на следующее утро горожане попытались выпрячь лошадей и сами повезти его карету. Ни праздность Фердинанда, ни его бесконечные отлучки явно не уменьшили любовь народа к монарху.

Но подобной любви было уже недостаточно. В глазах Бентинка Сицилия стремительно скатывалась к хаосу. Когда он обратился к королю два дня спустя, о дипломатическом этикете и даже о простой вежливости было забыто. Разгневанный сэр Уильям сообщил Фердинанду, что отныне расценивает короля как врага Англии наряду с королевой. «Ваше величество пожалеет о своем поведении», – заключил он. Король, который ненавидел скандалы и всегда изрядно расстраивался, удалился к себе, сославшись на внезапную сильную мигрень; но тут к нему прорвался губернатор Палермо и принес тревожные новости: 8000 британских солдат вошли в город и заняли основные стратегические пункты. Одновременно бароны, по понятным причинам разъяренные «выкрутасами» Фердинанда, грозили устроить мятеж, если королева не покинет Сицилию, а сам король не поклянется соблюдать одобренную ими конституцию.

Словом, Фердинанд был готов, что называется, сорваться с поводка. 16 марта состоялась продолжительная беседа с герцогом Орлеанским. Луи-Филипп тоже отказался заступаться за тестя и напомнил тому, что Бентинк в текущем настроении представляет собою прямую и явную угрозу. Если король позволит, чтобы сложившаяся ситуация переросла в войну, все договоренности с Англией окажутся недействительными; единственным законом, который станут соблюдать, будет закон военного времени, и к Сицилии станут относиться как к любой другой завоеванной территории. Король возразил, что у него нет никаких иллюзий. Кризис имел катастрофические последствия для его здоровья; он не мог ни есть, ни спать. «Возможно, лорд Уильям и вправду прибудет со своими войсками, расставит пушки на площади и выпалит картечью по моим окнам. О, Иисус и Мария! Только этой канонады мне еще недоставало, в придачу ко всему!»

На следующий день он сдался. В письме к своему сыну он восстановил викариат и пообещал не предпринимать никаких самостоятельных действий без согласия британцев. Теперь требовалось утихомирить королеву. Та удалилась в Кастельветрано на крайнем западе острова, где (нужно ли уточнять?) занялась подготовкой восстания. С Бентинка было уже достаточно. Он отправил в Кастельветрано своего заместителя, генерала Роберта Макфарлейна, с отрядом в 5000 человек. Мария-Каролина встретила генерала с обычным апломбом и назвала Бентинка «quella bestia feroce»^[154]. Макфарлейн нисколько не смутился, хотя позже вспоминал, что королева была ужасна в своей ярости; тем не менее она потерпела поражение – и сама это понимала. Она написала Бентинку гордое и страстное письмо, где утверждала, что решила уступить лишь ради своего мужа и семьи, и требовала щедрой финансовой компенсации в размере миллиона фунтов стерлингов. А потом она начала готовиться к отъезду.

Несколько месяцев назад она уже списалась со своим зятем, австрийским императором, добиваясь от него разрешения ввернуться в Вену. Эту просьбу не одобрили – князь Меттерних, министр иностранных дел, горячо убеждал Леопольда ни в коем случае не принимать «эту коварную интриганку», которая никогда не перестанет строить козни, – однако император, в целом соглашаясь, не мог просто отказать. Поэтому королева планировала сначала отправиться в Константинополь со своим сыном, тоже Леопольдом, на борту британского фрегата «Юнити» (этот фрегат предоставил в ее полное распоряжение Бентинк, заодно с двумя линейными кораблями для защиты от алжирских пиратов, что бесчинствовали в Центральном Средиземноморье). Эскадра отплыла из Мадзары 14 июня. Спустя две недели корабли достигли острова Закинф в Ионическом море и в конце концов 13 сентября пришли в Константинополь. Там королева наняла торговое судно до Одессы, где ей пришлось провести в карантине больше двух месяцев.

Путешествие затягивалось и доставляло неприятности, но худшее было еще впереди. В начале девятнадцатого столетия Восточная Европа могла похвастаться весьма малым количеством постоялых дворов, и, разумеется, ни один из них не подходил для королевы и ее свиты. К счастью, польская аристократия вполне могла обеспечить гостеприимство на протяжении большей части пути; но позднее у королевской кареты лопнула ось и экипаж перевернулся, а задолго до окончания ремонта погода резко ухудшилась. Через час или два все вокруг замело снегом. В конце концов кров удалось отыскать в крестьянской лачуге. «Лишь королева, – вспоминал очевидец, – выказывала спокойствие и добродушие, шутила по поводу происшествия и… играла с крестьянскими детьми, а их родителям задала через переводчика несколько доброжелательных вопросов».

Мария-Каролина прибыла в Вену 2 февраля 1814 года. Меттерних велел ей не подъезжать к императорскому двору ближе шести миль, но она проигнорировала этот запрет. «Поглядим, посмеют ли они прогнать последнюю дочь Марии-Терезии из Шенбрунна», – сказала она. Никто этого сделать не посмел, и королева с сыном поселились в Хетцендорфе, всего в двух с половиной милях от дворца. Это обстоятельство, увы, вовсе не подразумевало хоть какого-либо улучшения отношений с ее зятем-императором. Утомленный ее постоянными жалобами и вечным самолюбованием, император избегал встречаться с тещей, насколько это было в человеческих силах; да и сама она отнюдь не рвалась увидеться с человеком, который признал Мюрата правителем Неаполитанского королевства и поклялся его поддерживать. Когда ее внучка Мария-Луиза вернулась в Вену в мае, отказавшись сопровождать мужа на Эльбу, она удостоилась холодного приема у королевы – не потому, что вышла замуж за Наполеона, а потому, что бросила супруга. Королева была прекрасно осведомлена о том, какие усилия приложил отец Марии-Луизы, дабы уговорить дочь поступить именно так; тем не менее она во всеуслышание заявляла, что Мария-Луиза должна вернуться к мужу, если необходимо, связав простыни в веревку и сбежав из дворца. «Я бы повела себя так на ее месте, – прибавила она. – Когда выходишь замуж, это навсегда».

Разобравшись с обоими, королем и королевой, и даровав Сицилии замечательную новую конституцию, Бентинк, который никогда не забывал, что был и остается солдатом, решил принять свежепоступившее предложение присоединиться к армии Веллингтона в Каталонии. Краткая кампания не принесла успеха и никоим образом не способствовала его репутации военачальника. 12 сентября 1813 года он потерпел сокрушительное поражение от армии наполеоновского маршала Суше и вскоре был вынужден отказаться от командования и вернуться на Сицилию, куда прибыл 3 октября. Вскоре он понял, что ему вовсе не следовало уезжать с острова. Бентинк писал лорду Каслри:

Я убежден в безоговорочной слабости наследного принца и в недееспособности любого числа людей, которые могут быть поставлены во главе правительства; равно я убежден в невежестве и развращенности местного населения, вследствие чего невозможно для британской политической власти куда-либо отлучаться отсюда.

По возвращении он вновь обнаружил остров в состоянии хаоса. Велись жаркие споры относительно конституции, полный текст которой еще не опубликовали. Бельмонте, которого сэр Уильям однажды назвал «главной надеждой страны», порвал со своим дядей и бывшим соратником князем Кастельнуово, что привело к расколу их движения. В парламенте между тем спорадические попытки «приструнить» цены вызывали такое негодование, что бури протеста выплескивались на улицы Палермо и других городов. По счастью, британские войска на Сицилии быстро навели порядок; двоих зачинщиков народного недовольства схватили и повесили. Помимо всего прочего, вспышку смертоносной чумы зафиксировали на Мальте, и стали расползаться слухи, будто англичане намереваются сознательно ввезти болезнь на Сицилию.

Бентинк понял, что ему не остается ничего другого, кроме как восстановить свои диктаторские полномочия. Он объявил, что ни в коем случае не является приверженцем деспотизма, однако в подобных условиях деспотизм предпочтительнее анархии. Был разогнан парламент (князь-викарий послушно подписал указ), сформировали новое правительство и опубликовали указ, гласивший, что всех «возмутителей общественного спокойствия, убийц и других противников конституции» будут карать в соответствии с требованиями военного положения. Затем Бентинк отправился в долгое путешествие по острову, впервые посетил все крупные города и всюду растолковывал колоссальные выгоды конституции. По завершении этого «турне» он перебрался на материк, дабы «решить проблему» Иоахима Мюрата.

Последнему пришлось принимать несколько непростых решений. После поражения при Лейпциге 16 октября 1813 года Наполеон явно утратил полноту власти; если Мюрат намеревался сохранить свое королевство (а такое намерение у него имелось), следовало найти нового союзника; сам он почти не сомневался в том, кто должен стать этим союзником. Поэтому он откровенно обрадовался, когда, ближе к концу года, князь Меттерних направил своего посла, графа Найпперга, обсудить будущее сотрудничество и, если получится, согласовать основные положения мирного договора. Предложение австрийцев выглядело действительно заманчиво: если Мюрат перейдет на сторону союзников, Австрия не только гарантирует ему сохранение трона, но и поддержит его притязания на венец Итальянского королевства. Единственным, кто мог бы возражать против этого плана, была его жена Каролина, приходившаяся сестрой Наполеону. С другой стороны, она также была любовницей Меттерниха и хорошо сознавала, как говорится, с какой стороны хлеб намазан маслом. Посему она публично одобрила соглашение, и 11 января 1814 года Австрия подписала мирный договор с Мюратом. В секретном приложении к договору Мюрат отказывался от всяких притязаний на Сицилию, тогда как Австрия обещала сделать все возможное, чтобы убедить короля Фердинанда отказаться от своих претензий на Неаполь.

То ли потому, что ему была ненавистна мысль о присутствии австрийцев в Италии, то ли из-за того, что презирал Мюрата за его отступничество, Бентинк не скрывал своего негативного отношения к этому договору. Плачевно видеть, писал он, «что подобные преимущества и привилегии достаются человеку, вся жизнь которого – сплошное преступление, который был активным сторонником Бонапарта на протяжении многих лет, а потом бросил своего благодетеля на произвол судьбы ради удовлетворения собственных амбиций и под давлением необходимости». Но лорд Каслри приказал провести переговоры о мире между Сицилией и Неаполем, и Бентинк, конечно, подчинился – хотя и был достаточно осторожен, чтобы избегать в документе формулировок, каковые могли счесть фактическим признанием за Иоахимом Мюратом статуса короля. На самом деле, вероятно, Мюрата это вряд ли заботило; его взор был устремлен куда выше – к цели сделаться монархом всего Апеннинского полуострова. Когда он выступил со своей армией на север, дабы присоединиться к союзникам, его солдаты раздавали во всех деревнях, через которые они проходили, листовки с призывом к итальянскому народу сплотиться под знаменем Мюрата. Между тем королева Каролина, оставленная регентом, проявила себя значительно более суровой противницей французов, чем ее муж. Он старательно уклонялся от сколько-нибудь близкого контакта с французской армией; она, с другой стороны, изгнала из королевства всех французских чиновников и закрыла неаполитанские порты для французского судоходства.

Тут Бентинк серьезно превысил свои полномочия. Отринув всякую дипломатическую маскировку, он открыто поддержал стремление итальянцев к независимости, высадился с многочисленным англо-сицилийским отрядом в Ливорно и оттуда выпустил прокламацию, призывавшую всех итальянцев отстаивать право на свободу. 15 марта Бентинк и Мюрат столкнулись в Реджо-Эмилии. Сэр Уильям пригрозил, что если Мюрат не выведет немедленно свои войска из Тосканы, он, Бентинк, изгонит тех самостоятельно, восстановит на троне великого князя Фердинанда III и вторгнется в пределы Неаполитанского королевства под стягом Бурбонов. Не давая Мюрату времени на ответ, он повел свой отряд вдоль побережья к Генуе, где французский гарнизон мгновенно сдался. По собственным словам Бентинка, он возродил старую республику; если верить генуэзцам, те сделали это сами; в любом случае, наполеоновская империя лишилась очередного владения.

Темп перемен убыстрялся. 31 марта союзники вступили в Париж; 2 апреля появился «Acte de d'ech'eance de l’Empereur»^[155], которым провозгласил свержение Наполеона. В тот же день он отрекся от престола в пользу своего малолетнего сына и назначил Марию-Луизу регентом; но союзники отказались принять такую расстановку сил, и безусловное отречение последовало два дня спустя. 23 апреля Мария-Амалия записала в своем дневнике:

Мой муж внезапно ворвался в мои покои с криком «С Бонапартом покончено! Людовик XVIII на троне, я уплываю на корабле, который прислали за мной». Я пала без чувств в его объятия.

Луи-Филипп поспешил передать новость своему тестю. Фердинанд залился слезами, это были слезы радости и облегчения. Он уже предвкушал свое возвращение в Неаполь. Князь Бельмонте публично заявил, что с падением Наполеона нет никаких причин для короля оставаться без трона. Понимая, что минул всего год с тех пор, как он пообещал британцам не предпринимать ничего без их согласия, Фердинанд решил, что называется, соблюсти приличия и испросить разрешения у Бентинка. Сэр Уильям лично освободил короля от клятвы годичной давности, и 4 июля Фердинанд вернулся в свою столицу, встреченный всеобщим ликованием. Но лорда Бентинка среди встречающих не было. Его своевольные действия не остались незамеченными, и по воле британского правительства двенадцать дней спустя он покинул Сицилию навсегда.

Мария-Каролина, естественно, была вне себя от радости, когда пришла весть о триумфальном возвращении ее мужа в Неаполь. Несмотря на тяготы путешествия в Вену, она захотела поскорее вернуться на Сицилию, чтобы разделить этот триумф; договорились, что в Триест немедленно отправится достойное королевы судно. Увы, плавание оказалось напрасным. Незадолго до полуночи 7 сентября 1814 года горничная подумала, что королева ее зовет, и вошла к ней. Ее хозяйка лежала на полу в бессознательном состоянии, протянув руку к колокольчику для вызова прислуги. Королеву настиг новый удар, на сей раз со смертельным исходом. Она умерла в возрасте шестидесяти двух лет.

Реакция на смерть королевы в Вене и в Палермо представляет любопытный контраст. В Вене уже происходил конгресс союзных наций; балы поэтому устраивались почти каждую ночь. Двор скорбел – но и только. Министр иностранных дел Франции Талейран^[156] писал Людовику XVIII: «О королеве Неаполя едва ли вспоминают. Ее смерть, кажется, доставила изрядное облегчение мсье де Меттерниху». В Палермо, с другой стороны, все театры закрылись на месяц, а официальный траур длился полгода. Поминальные мессы служили в каждом городском храме. В Неаполе Мюраты, получив это известие, приостановили формальный прием. Что касается Фердинанда, тот повел себя не слишком сообразно обстоятельствам. 27 ноября, когда не прошло и трех месяцев после смерти супруги, шестидесятитрехлетний король женился на своей давней любовнице, сорокачетырехлетней принцессе Партаннской, которая ныне, по некоей сицилийской причуде, сделалась герцогиней Флоридийской. Несмотря на семерых детей, которых родила своему покойному мужу, она, если верить слухам, бродившим по Палермо, щедро расточала свою благосклонность; наследный принц, в частности, не скрывал своего неодобрения, чем заслужил знаменитую отповедь отца: «Penza a Mammeta, figlio mio, penza a Mammeta!»^[157] Но после Марии-Каролины принцесса-герцогиня казалась глотком свежего воздуха – она всегда улыбалась, охотно смеялась, не выказывала ни малейшего интереса к политике и дарила Фердинанду – по всеобщему мнению – подлинное счастье.

Немалое напряжение возникло в том числе и для тех, кто состоял в делегациях Венского конгресса, в конце февраля 1815 года, когда Наполеон бежал с Эльбы, собрал армию (преимущественно из солдат Людовика XVIII, отправленных его остановить) и триумфально вступил в Париж. Заметным исключением оказался Иоахим Мюрат, который немедленно переметнулся на сторону бывшего повелителя, ибо увидел (или ему почудилось) возможность создания объединенной Италии – разумеется, с собою в качестве ее короля. Располагая армией примерно в 40 000 штыков, он пошел на Милан, в очередной раз призывая всех итальянских патриотов под свои знамена. На этот призыв никто не откликнулся. Люди устали воевать. Кое-кто одобрительно покивал – но и только. Австрийцы поначалу отступили, поскольку их силы в этой местности были малочисленными; но в апреле они перешли в наступление и 3 мая при Толентино дали Мюрату генеральное сражение. Мюрат воевал, как обычно, доблестно, однако он безнадежно уступал врагу в численности, потерял 4000 человек и всю артиллерию и был вынужден оставить поле боя. Через две недели, обескураженный, он вернулся в Неаполь.

Его жена Каролина старалась сплотить и уберечь город. Как и сам Мюрат, она никогда не страдала дефицитом мужества. Англо-сицилийский флот под началом коммодора сэра Джорджа Кэмпбелла бросил якорь в заливе, угрожая бомбардировкой, а городские лаццарони становились все беспокойнее, тоскуя по королю, который говорил на одном с ними языке и был для этой публики одним из них. Каролина отказывалась покидать город и ежедневно проезжала по улицам, дабы показать, что она все еще владеет ситуацией. На самом деле она, как и ее муж, понимала, что «великое приключение» закончилось. Оставалось лишь надеяться на такое соглашение с союзниками, которое позволит им сохранить хотя бы остатки чести и достоинства. 20 мая в Казаланце близ Капуи был подписан договор, который предусматривал возвращение Фердинанда на трон Неаполитанского королевства; тот помиловал бывших врагов, военных и политических, и как бы начал правление с чистого листа.

Мюрата не было среди тех, кто поставил свою подпись под документом. Он снял свой великолепный мундир и в скромной гражданской одежде, в сопровождении нескольких офицеров и камердинера, выехал из города накануне. К тому времени его жена, с четырьмя детьми и двумя гувернантками-англичанками, уже находилась на борту «Тремендоуса» коммодора Кэмпбелла и плыла в Триест. По словам одной из гувернанток, мисс Кэтрин Дэвис, Каролине «позволили забрать из дворца все, что она сочтет необходимым». Это необходимое включало в том числе «любимую однорогую корову, носившую имя Каролина в честь правительницы, чтобы она могла поить детей молоком в ходе плавания». Бывшей королеве предстояло перенести еще одно унижение, прежде чем она покинула неаполитанские воды: на выходе из залива «Тремендоус» разошелся с кораблем короля Фердинанда. Кэмпбелл не стал скрывать от Каролины данное обстоятельство и объяснил, что должен дать его величеству салют из двадцати одной пушки («без этой церемонии, – позже прокомментировала Каролина, – мы вполне могли бы обойтись»).

Между тем Неаполь предавался ликованию. Принц Леопольд прибыл 22 мая из Вены; когда он отправился вознести благодарность покровителю города святому Дженнаро – чье изображение предсказуемо начало кровоточить, как нельзя более вовремя, – очевидцев поразила простота одеяния принца (они успели привыкнуть к опереточному блеску мундиров Мюрата). Это изумление в полной мере разделил двор, который наблюдал за преображением королевского дворца, произведенным Каролиной; дворец заполняли мебель и картины, которые она привезла из Елисейского дворца в Париже – и не задумываясь бросила ради собственного спасения^[158].

Седьмого июня Фердинанд высадился в Портичи, после сильного шторма, который он в шутку приписал козням Каролины. Король радовался, словно ребенок, то смеялся, то плакал, и пообещал возвести большую церковь в честь святого Франциска из Паолы, который, по легенде, раскинул свой плащ, точно парус, и данным чудесным способом пересек пролив между Калабрией и Сицилией^[159]. Официальное вступление в Неаполь оказалось не менее трогательным: огромная толпа приветственно махала и ликовала, а по королевским щекам бежали слезы. Очевидная и искренняя радость Фердинанда была неаполитанцам куда милее всей утонченности Иоахима Мюрата; вот перед ними, наконец-то, их законный король, которого они знали и любили более полувека. Менее двух недель спустя, 19 июня, появление Фердинанда в королевской ложе (оперный театр Сан-Карло специально украсили и осветили) было встречено оглушительной овацией.

Ликование, пожалуй, сделалось бы еще более бурным, прознай кто-либо о событии, случившемся накануне. Наполеон Бонапарт потерпел поражение при Ватерлоо. Оставалась лишь тень былого наполеоновского владычества: Мюрат, который бежал на Корсику. В начале октября он высадился в Калабрии, в маленьком порту Пиццо. Почему он продолжал верить, будто ему довольно показаться народу, чтобы все вокруг кинулись его поддерживать, мы вряд ли поймем; так или иначе, в одиннадцать часов утра в воскресенье он высадился в Пиццо в очередном роскошном мундире и призвал следовать за собой. Как и следовало ожидать, призыв обернулся катастрофой. Мюрата арестовали, продержали несколько дней в замке, что господствовал над городом, судили по обвинению в разжигании гражданской войны и в выступлении с оружием против законного короля и 13 октября расстреляли в главном зале замка. Он встретил конец, как сообщалось, с образцовой храбростью, отказался от табурета и от повязки на глаза – и сам отдал команду стрелять.