Глава XXVIII

48 г. н. э.

Однажды в августе, в тот год, когда мы проводили перепись, Мессалина зашла ко мне в спальню рано утром. Я с трудом очнулся от сна. Мне всегда требуется какое-то время, чтобы прийти в себя, когда меня неожиданно будят, особенно если я не спал от полуночи до рассвета, как это нередко случается. Она наклонилась ко мне, поцеловала, погладила меня по волосам и крайне озабоченным тоном сказала, что принесла мне ужасную весть. Я сонно и довольно сердито спросил какую.

— Барбилл, наш астролог… ты же знаешь, он никогда не ошибается… Я попросила его вчера составить мой гороскоп, он не делал этого уже два или три года, вчера ночью он наблюдал за звездами и вот только что он пришел ко мне, и знаешь, что сказал?

— Конечно, нет. Выкладывай и не мешай мне спать. У меня была ужасная ночь.

— Милый, я ни за что не потревожила бы тебя, если бы это не было так важно. Вот что он сказал: «Госпожа Мессалина, того, кто для вас очень близок, ожидает ужасная судьба. Снова пагубное влияние Сатурна. Он находится в самом грозном аспекте. Удар будет нанесен в ближайший месяц, не позже сентябрьских ид». Я спросила, кого он имеет в виду, он не ответил и говорил только намеками. Наконец я пригрозила, что его выпорют, это развязало ему язык. Догадайся, что он сказал?

— Терпеть не могу отгадывать загадки, когда я наполовину сплю.

— Но мне трудно выговорить это тебе в глаза. Это так ужасно. Он сказал; «Госпожа Мессалина, твой муж умрет насильственной смертью».

— Он так сказал? На самом деле?

Она мрачно кивнула.

Я сел на постели. Сердце гулко билось в груди. Да, предсказания Барбилла всегда сбывались. А это значило, что я не доживу до задуманного мной обнародования новой конституции каких-то нескольких дней. Я намеревался произнести торжественную речь седьмого сентября, в годовщину моей брентвудской победы, но хранил это в тайне от всех, даже от Мессалины, от которой вообще не имел секретов. Я сказал:

— И ничего нельзя сделать? Мы не можем придумать какую-нибудь хитрость и отвести предсказание?

— Ничего не приходит в голову. Ты мой муж, так ведь? Разве что… разве что… послушай, у меня появилась одна мысль! Предположим, что на этот месяц ты не будешь моим мужем.

— Но я твой муж. Я не могу сделать вид что ты мне не жена.

— Но ты можешь развестись со мной, разве не так? Только на этот месяц. А потом снова жениться на мне когда Барбилл скажет, что Сатурн ушел на безопасное расстояние.

— Нет, это невозможно. Если мы разведемся мы не сможем снова вступить в брак, если в промежутке ты не выйдешь за кого-нибудь другого.

— Я об этом не подумала. Но неужели отступать из-за какой-то технической сложности. Ну, так я выйду за кого-нибудь… за кого угодно… Простая формальность. За повара, или привратника, или за одного из дворцовых стражников. Ради свадебной церемонии, само собой. Мы войдем в брачную опочивальню и тут же покинем ее через другую дверь. Неплохая мысль верно?

Я подумал: что-то в этом есть, но, разумеется, выйти ей надо за человека знатного, из хорошего рода, не то это произведет плохое впечатление. Сперва я предложил Вителлия, но Мессалина с улыбкой сказала, что Вителлий так нежно к ней относится, что будет жестоко выйти за него замуж и не позволить ему провести с ней хоть бы одну ночь. К тому же, как насчет предсказания? Я же не хочу обрекать его на насильственную смерть, верно?

Мы принялись обсуждать различные кандидатуры, чтобы выбрать для нее самого подходящего мужа. Единственный, на ком мы сошлись, был Силий, консул этого года, сын того Силия, генерала моего брата Германика, которого Тиберий обвинил в государственной измене и вынудил покончить жизнь самоубийством. Я недолюбливал его, так как он возглавлял в сенате оппозицию против моих мер, направленных на расширение льгот и привилегий, предоставляемых нашим союзникам, и вел себя по отношению ко мне довольно нагло. После моей речи относительно римского гражданства его попросили высказать свое мнение. Не странно ли, сказал Силий, что наши старинные союзники, благородные и славные греческие города в Ликии, лишены свободы (за пять лет до того я аннексировал территорию Ликии из-за бесконечных политических беспорядков, а также соседний с этой областью остров Родос, где местные жители посадили на кол несколько римских граждан), а кельтские варвары с севера получают права и привилегии, которые гарантируются римским гражданством. Я ответил на это возражение — единственное, которое было выдвинуто — как можно любезней. Начал я так:

— Кто спорит, длинен путь от знаменитой Ликии, от

где, по словам поэта Горация, песню которого мы с вами слышали в прошлом году во время Секулярных игр,

до Франции и огромной и темной реки Роны… огромной темной реки Роны… о которой нет никаких упоминаний в классических легендах, если не считать сомнительного посещения этой реки Гераклом во время исполнения его десятого подвига — похищения быков Гериона. Однако я не думаю…

Тут меня прервал смех, из еле слышного ставший оглушительным. Оказывается, когда я сказал во второй раз «огромной темной реки Роны» и приостановился на миг в поисках подходящих слов, Силий произнес достаточно громко, чтобы всем было слышно — но, так как сидел он от меня со стороны глухого уха, сам я его слов не разобрал: «Да, огромной темной реки Роны, где, если историки не лгут,

намек на тот случай, когда по приказу Калигулы я был скинут с перил моста и чуть не утонул. Можете представить, как я рассердился, узнав от Нарцисса причину смеха. Я не возражаю против дружеских шуточек в своей компании за обеденным столом или в банях, тем более — пусть даже шутка будет не совсем пристойной — во время сатурналий (между прочим, я вернул этому празднику пятый день, отобранный Калигулой), но мне и в голову бы не пришло потешаться над кем-нибудь в сенате, чтобы вызвать злорадный смех, и то, что это сделал консул, да еще на мой счет, к тому же в присутствии группы видных французов, которых я пригласил на это заседание, вызвало у меня гнев. Я вскричал:

— Сиятельные отцы, я позвал вас сюда, чтобы вы высказали свой взгляд на мое предложение, но по тому гвалту, который вы подняли, можно подумать, что мы не в сенате, а в самом дешевом борделе. Прошу соблюдать тишину. Что подумают о нас эти господа из Франции?

Шум немедленно прекратился. Так бывает всегда, стоит им увидеть, что я действительно сержусь.

Мессалина сказала, что с удовольствием выйдет за Силия, и не только из-за его грубости по отношению ко мне, это, безусловно, заслуживает астрального отмщения, но и потому, что, судя по взглядам, которые он на нее бросает, грубость его была вызвана ревностью, так как он страстно в нее влюблен. Какая самонадеянность, какая наглость! Но она накажет его по заслугам — объявит, что развелась со мной и готова стать его женой, а затем, в самый последний момент, сообщит, что их брак — одна проформа.

Так что мы остановились на Силии, и в тот же день я подписал документ, разрывающий наши супружеские узы и разрешающий Мессалине вернуться под родительский кров. Мы обменялись с ней множеством шуток по этому поводу. Мессалина разыграла сцену раскаяния, умоляла меня о прощении и, упав передо мной на колени, просила разрешить ей остаться. Она со слезами обняла детей, которые не понимали, в чем дело.

— Неужели эти милые крошки должны страдать за грехи матери, о жестокосердный человек?

Я ответил, что ее грехи непростительны: она слишком умна, слишком прекрасна и слишком трудолюбива, чтобы оставаться со мной хотя бы на час. Она — недосягаемый образец для всех остальных жен и делает меня объектом всеобщей зависти.

Мессалина шепнула мне на ухо:

— Если я проберусь во дворец ночью на следующей неделе и изменю тебе с тобой, ты отправишь меня в изгнание? У меня может появиться соблазн.

— Обязательно отправлю. И себя тоже. Куда мы поедем? Я бы хотел побывать в Александрии. Говорят, для изгнанников это идеальное место.

— И детей возьмем. Им там понравится.

— Для детей там неподходящий климат. Боюсь, им придется остаться здесь с твоей матерью.

— Мать не умеет воспитывать детей: посмотри только, как она воспитала меня! Если ты не возьмешь детей, я не приду сюда, чтобы нарушить супружескую верность.

— Тогда я женюсь на Лоллии Паулине, тебе назло.

— А я тогда убью Лоллию Паулину. Пошлю ей в подарок отравленные пирожки, как Калигула посылал тем людям, кто оставлял ему деньги по завещанию.

— Ну что ж, вот твои документы о расторжении брака под моей подписью и печатью, потаскушка. Теперь ты снова имеешь все права и привилегии незамужней женщины.

— Поцелуй меня, Клавдий, на прощанье.

— Ты напомнила мне знаменитую прощальную сцену между Гектором и Андромахой в шестой книге «Илиады»:

Не торопись сообщать всем о нашем разводе. Ты — плохая актриса, прежде чем уходить со сцены, возьми несколько уроков у Мнестера.

— А я теперь сама себе хозяйка. Не поостережешься, выйду за Мнестера.

Силий считался самым красивым мужчиной среди римской знати, и Мессалина уже давно была от него без ума. Но он оказался отнюдь не легкой жертвой ее страсти. Во-первых, он был добродетельный человек, во всяком случае гордился своей добродетелью, во-вторых, был женат на знатной римлянке из рода Силана, сестре первой жены Калигулы, и наконец, хотя физически Мессалина была для него в высшей степени привлекательна, он знал, что она без разбора дарует свои милости патрициям, простолюдинам, гладиаторам, актерам и гвардейцам — в этом списке был даже один из парфянских послов — и не считал за особую честь получить приглашение в их компанию. Поэтому Мессалине приходилось прибегать к разным уловкам, чтобы поймать свою рыбку на удочку. Первая трудность заключалась в том, как убедить Силия прийти к ней. Мессалина несколько раз приглашала его, но он отказывался под тем или иным предлогом. В конце концов ей удалось добиться своего, но лишь путем сговора с командиром городской стражи, ее бывшим любовником, который пригласил Силия к себе на ужин, а когда тот пришел, провел его в комнату, где за столом с двумя приборами его ждала Мессалина. Раз уж он там оказался, уйти было не так просто, а Мессалина не заикнулась о своей любви и принялась толковать о политике. Умно, ничего не скажешь! Она напомнила Силию об убитом отце и спросила, не тяжело ли ему видеть, как племянник убийцы, еще более кровожадный тиран, затягивает ярмо рабства все тесней и тесней на шее некогда свободного народа. (Речь шла обо мне, если вы сами меня не узнали.) Затем Мессалина сказала ему, что ее жизнь в опасности, так как она беспрестанно упрекает меня за то, что я не возродил республику, и за жестокие убийства невинных людей. Она сказала также, что я пренебрегаю ее красотой и предпочитаю ей простых служанок и дешевых проституток, и лишь в отместку за это небрежение она изменяет мне: ее неразборчивость вызвана крайним отчаянием и одиночеством. Он, Силий, единственный из всех, кого она знает, достаточно добродетелен и храбр, чтобы помочь осуществить задачу, которой она решила посвятить свою жизнь — возродить республику. Пусть он простит ее за ту невинную хитрость, к которой она прибегла, чтобы заманить его сюда.

Откровенно говоря, я не могу винить Силия за то, что он позволил ввести себя в обман; Мессалина каждый день обманывала меня в течение девяти лет. Не забывайте, как она была хороша, да и к тому же, я полагаю, она подмешала что-то в его вино. Естественно, Силий принялся ее утешать, и прежде, чем успел сообразить, что происходит, они уже лежали в объятиях друг друга, перемежая слова «люблю» и «свобода» с поцелуями и вздохами. Мессалина сказала, что только теперь она поняла значение слова «любовь»; он клялся, что с ее помощью он при самой первой возможности восстановит республику, а она клялась быть верной ему до гробовой доски, если он разведется с женой, которая, как ей, Мессалине, известно, ему изменяет, к тому же бесплодна — неужели Силий позволит, чтобы род его прервался? И так далее, и тому подобное. Рыбка проглотила наживку, и теперь Мессалина вываживала ее, чтобы крепче подцепить на крючок.

Но Силий был не только добродетелен, но и осторожен и не чувствовал в себе достаточно сил организовать вооруженное восстание. С женой он развелся, но, по зрелом размышлении, сказал Мессалине, что лучше подождать, пока я умру, а уж потом возрождать республику. Тогда он женится на ней, усыновит Британика, после чего Рим и армия будут смотреть на него как на своего естественного предводителя.

Мессалина увидела, что ей придется действовать самой. Поэтому она провернула со мной трюк с Барбиллом, как я вам уже описал, ничего (если верить словам Силия) не сообщив ему о разводе, пока однажды не явилась к нему с полученным от меня документом и, не объясняя, как ей удалось его заполучить, радостно заявила, что теперь они могут пожениться и жить потом в свое удовольствие, но он не должен никому говорить об этом без ее разрешения.

Весь Рим был поражен, узнав о разводе, в особенности потому, что это никак не отразилось на моем отношении к Мессалине: когда она приходила во дворец заниматься своей административной работой, я обращался к ней с прежней, если не большей, уважительностью. Но каждый день она открыто, в сопровождении целой свиты прислужников, посещала Силия в его доме. Когда я намекнул, что дело заходит слишком далеко, Мессалина сказала, что уговорить Силия жениться на ней оказалось не так-то просто.

— Боюсь, он подозревает, что тут кроется какая-то ловушка; он очень сдержан и любезен, но в глубине души кипит от страсти, дрянь этакая! — сказала она.

Спустя несколько дней Мессалина радостно сообщила, что Силий наконец согласился и они поженятся десятого сентября. Она попросила меня совершить обряд бракосочетания в качестве великого понтифика и поглядеть на всю эту потеху.

— Ну не забавно ли будет видеть его лицо, когда он поймет, что надежды его обмануты и его обвели вокруг пальца?

К этому времени я уже сожалел о нашей затее, особенно о той шутке, которую мы намеревались сыграть с Силием, хотя он снова оскорбил меня в сенате, грубо прервав мою речь. Не следовало мне принимать предсказание всерьез, думал я. И все лишь потому, что я не совсем проснулся, когда Мессалина мне о нем рассказала. А если мне действительно была предсказана насильственная смерть, как можно ее избежать мнимым браком? Я вспомнил, что брачный союз не признается законным, пока отношения супругов не осуществлены физически. Я попытался уговорить Мессалину бросить всю эту затею, но она заявила, что я просто ревную к Силию, теряю чувство юмора и делаюсь глупым старым педантом, который портит всем настроение. Больше я об этом не заговаривал.

Утром пятого сентября я отправился в Остию, чтобы освятить большое новое зернохранилище. Я сказал Мессалине, что вернусь только на следующее утро. Она выразила желание поехать со мной, и я приказал подать нам коляску; но в последний момент у нее как всегда разболелась голова и она была вынуждена остаться. Это обмануло мои надежды, но планы менять было поздно, поскольку в Остии меня уже ожидали местные власти и я обещал принести жертвоприношения в храме Августа: с тех самых пор, как я вышел из себя, рассердившись на жителей Остии за то, что они не приняли меня должным образом, я тщательно следил за тем, чтобы не оскорбить их чувств.

Вскоре после полудня, когда я направлялся в храм для жертвоприношения, Эвод, один из моих вольноотпущенников, протянул мне записку. В его обязанности входило избавлять меня от лишних прошений. Все бумаги подавались ему, и если он считал ту или иную из них бессмысленной, незначительной и не заслуживающей моего внимания, меня ими не беспокоили. Просто удивительно, какую кучу глупостей пишут люди в прошениях. Эвод сказал:

— Прости, цезарь, но я тут ничего не понимаю. Мне передала это какая-то женщина. Ты не откажешься взять на себя труд прочитать записку?

К моему удивлению, записка была написана по-этрусски — вымерший язык, которым владели четыре-пять человек, не больше. Она гласила: «Риму и тебе самому угрожает большая опасность. Немедленно приходи ко мне. Не теряй ни минуты». Это поразило и напугало меня. Почему по-этрусски? К кому «ко мне»? Какая опасность? Прошло минуты две, прежде чем я догадался. Конечно же, это писала Кальпурния, та девушка, вы ее помните, которая жила со мной до моей женитьбы на Мессалине; я для забавы выучил ее этрусскому в то время, когда работал над историей Этрурии. Возможно, она писала по-этрусски не только, чтобы никто, кроме меня, не мог прочесть записку, но и чтобы я сразу догадался, от кого она. Я спросил Эвода:

— Ты видел эту женщину?

Он сказал, что по обличью она — египтянка, и очень хороша собой, хотя на лбу у нее оспины. Я тут же узнал Клеопатру, подругу Кальпурнии, делившую с ней кров.

Я договорился быть в доках сразу же после жертвоприношения, и отложить встречу было бы по меньшей мере неприлично; все подумали бы, что мне важней навестить двух проституток, чем заняться имперскими делами. Однако я знал, что Кальпурния не из тех, кто будет писать по пустякам, и во время жертвоприношения решил повидаться с ней, чего бы мне это ни стоило. Может быть, притвориться больным? К счастью, Божественный Август пришел мне на помощь: внутренности овна, которого я принес ему в жертву, не предвещали ничего хорошего. Я еще не видел, чтобы у такого прекрасного на вид животного все внутри напоминало гнилой сыр. Было ясно, что в этот день любое государственное дело, а тем более столь серьезное, как освящение нового, величайшего в мире зернохранилища, просто невозможно. Поэтому я попросил позволить мне перенести церемонию на завтра, и все согласились с тем, что это самое правильное решение. Я отправился к себе на виллу, сказав, что буду отдыхать до вечера, но с удовольствием приду на пир, куда я был приглашен, если он не будет носить официальный характер. Затем велел подать портшез к задним дверям виллы, и скоро меня уже несли за задернутыми занавесями к нарядному домику Кальпурнии на холме в пригороде Остии.

Кальпурния приветствовала меня с таким тревожным и горестным выражением, что я сразу понял: случилось что-то действительно серьезное.

— Говори сразу, — сказал я. — В чем дело?

Кальпурния разрыдалась. Я ни разу не видел ее плачущей, если не считать той ночи, когда по приказу Калигулы меня увели во дворец и она думала, что я иду на казнь. Она была выдержанная девушка, не манерничала, не ломалась, как обычная проститутка, и была, как говорится, «надежней римского меча».

— Ты обещаешь, что выслушаешь меня? Да нет, ты мне не поверишь. Ты велишь меня выпороть и вздернуть на дыбу. Я и сама не хочу ничего говорить. Но никто не осмеливается на это, значит, должна я. Я обещала Нарциссу и Палланту. Они были мне хорошими друзьями в прежние дни, когда мы бедствовали все вместе. Они сказали, ты не поверишь им, и никому другому тоже, но я сказала, я думаю, мне ты поверишь, ведь однажды, когда ты был в беде, я доказала свою дружбу. Разве я не отдала тебе все свои сбережения? Разве я была когда-нибудь жадной, или ревнивой, или нечестной по отношению к тебе?

— Кальпурния, за всю свою жизнь я знал всего трех безупречных женщин, и я назову их тебе. Одна — это Киприда, еврейская царица, другая — старая Брисеида, служанка моей матери, и третья — ты. А теперь скажи мне то, что хочешь сказать.

— Ты не включил в это число Мессалину.

— Само собой разумеется, что она в него входит. Хорошо, четыре безупречные женщины. И я не думаю, что наношу ей оскорбление, ставя рядом с восточной царицей, вольноотпущенницей-гречанкой и проституткой из Падуи. Та безупречность, о которой я говорю, не является прерогативой…

— Если ты включаешь в список Мессалину, вычеркни из него меня, — прервала она меня, тяжело переводя дыхание.

— Скромничаешь, Кальпурния. Не нужно. Я сказал то, что думал.

— Нет, скромность тут ни при чем.

— Тогда я не понимаю.

— Мне тяжко причинять тебе страдание, Клавдий, — медленно проговорила Кальпурния; было видно, что каждое слово дается ей с трудом. — Но это я и хотела сказать. Если бы Киприда была типичной восточной царицей, да еще из рода Ирода — жестокой, честолюбивой, порочной и неразборчивой в средствах, а Брисеида была типичной служанкой — нечистой на руку, ленивой, подлой, хорошо умеющей заметать следы, если бы твоя Кальпурния была типичной проституткой — тщеславной, похотливой, жадной, без каких-либо сдерживающих моральных правил — и использовала свою красоту для того, чтобы подчинять мужчин своей воле и губить их… если бы ты составил список самых худших женщин из всех, кого ты знал, и выбрал нас в качестве удобного примера…

— Что тогда? К чему ты ведешь? Ты говоришь так медленно.

— Тогда, Клавдий, ты по праву мог бы присоединить к нам Мессалину и сказать, что это само собой разумеется.

— Кто из нас сошел с ума? Я или ты?

— Только не я.

— Тогда объяснись. Что ты имеешь в виду? Чем провинилась моя бедная Мессалина, что ты вдруг набросилась на нее с такой яростью? Все это очень странно. Боюсь, Кальпурния, что нашей дружбе настал конец.

— Ты выехал утром из города в семь часов, да?

— Да. Что из того?

— Я выехала в десять. Мы с Клеопатрой ездили за покупками. И я видела свадьбу. Странное время для свадьбы, не так ли? Ну и веселились они. Все — пьяные в дым. Там было на что посмотреть. Весь дворец украшен виноградной лозой, плющом и огромными виноградными гроздьями, всюду бочки с вином и давильные прессы. Праздник сбора винограда — так это было задумано.

— Какая свадьба? Говори дело.

— Свадьба Мессалины и Силия. Тебя разве не пригласили? Мессалина плясала и мешала жезлом Вакха вино в самой большой бочке. На ней была одна короткая туника, вся в винных пятнах, прикрывавшая лишь одну грудь, волосы распущены. И все же, по сравнению с другими женщинами, она выглядела почти пристойно. На тех развевались только леопардовые шкуры, так как они были вакханки. Вакха изображал сам Силий, на голове у него был венок из плюща, на ногах — котурны. Он казался еще более пьяным, чем Мессалина, мотал головой в такт музыке и скалил зубы, как Баба.

— Но… но… — глупо пробормотал я, — свадьба назначена на десятое. Я лично должен их сочетать.

— Они и без тебя управляются… Я сразу же пошла во дворец, к Нарциссу, и когда он увидел меня, он сказал: «Благодарение богам, Кальпурния, за то, что ты здесь. Ты — единственная, кому он поверит». А Паллант…

— Но я не верю. Я отказываюсь верить.

Кальпурния хлопнула в ладоши:

— Клеопатра! Нарцисс!

Они вошли в комнату и упали к моим ногам.

— Я правду говорю о свадьбе? Да или нет?

Они подтвердили, что это правда.

— Но я все об этом знаю, — слабо запротестовал я. — Это не настоящая свадьба, друзья. Это шутка, которую придумали мы с Мессалиной. Она не ляжет с ним в постель в конце церемонии. Это все совершенно невинно.

Нарцисс:

— Силий схватил ее, задрал тунику и принялся обцеловывать с ног до головы у всех на глазах, а она только смеялась и визжала, а потом понес ее в брачную опочивальню; они оставались там почти целый час, а потом снова принялись пить и танцевать. Это тоже кажется тебе невинным, цезарь? Мне — нет.

Кальпурния:

— И если ты немедленно не станешь действовать, хозяином в Риме будет Силий. Все, кого я встречала, утверждали, будто Мессалина и Силий поклялись собственной головой возродить республику и что их поддерживает сенат и большинство гвардейцев.

— Я должен услышать все. Я не знаю, смеяться мне или плакать. Осыпать вас золотом или засечь до смерти.

И я услышал от них все, хотя Нарцисс согласился говорить лишь при одном условии: если я прощу его за то, что он так долго скрывал от меня преступления Мессалины. Он сказал, что, когда ему впервые стало все известно, он решил избавить меня от горечи разочарования — я был так счастлив в своем неведении, — пока Мессалина не делает ничего, что подвергло бы опасности мою жизнь или угрожало империи. Он надеялся, что она возвратится на стезю добродетели или что все обнаружится само собой. Но время шло, Мессалина вела себя все более беспутно, и рассказать мне о ней становилось все трудней. По правде говоря, он не мог поверить, чтобы я не знал того, что знал весь Рим, и все провинции, если уж на то пошло, и даже наши враги за границей. Казалось невозможным, чтобы на протяжении целых девяти лет до меня не дошли слухи об ее оргиях, поражающих всех своим бесстыдством.

Клеопатра рассказала самую, пожалуй, ужасную, хотя и смешную историю. В то время, как я был в Британии, Мессалина отправила вызов в гильдию проституток, где просила избрать среди них чемпионку, которая сможет померяться с ней силами во дворце: интересно, кто из них двоих доведет за ночь до изнеможения большее число доблестных партнеров. Гильдия прислала известную всем сицилианку по прозвищу Сцилла, названную так в честь чудовища, жившего в Мессинском проливе.^[268] Когда наступил рассвет, Сцилла была вынуждена признать свое поражение на двадцать пятом партнере, но Мессалина продолжала, из чистой бравады, пока солнце не поднялось высоко на небо. Что еще хуже, почти вся римская знать была приглашена на это состязание, и многие мужчины приняли в нем участие, а три или четыре женщины поддались уговорам Мессалины последовать ее примеру.

Я рыдал, обхватив голову руками, как Август каких-то пятьдесят лет назад, когда он услышал из уст своих внуков Гая и Луция примерно такую же историю об их матери Юлии; и, повторив слово в слово, слова Августа, я сказал, что никогда не слышал и намека на это, что не питал ни малейшего подозрения и считал Мессалину самой добродетельной женщиной в Риме. Мне захотелось, подобно Августу, запереться в своей комнате и никого не видеть. Но мне это не удастся. В голове у меня, не переставая, нелепо барабанили две строчки из музыкальной комедии — я забыл ее название, — которую показывала труппа Мнестера несколько дней назад:

Я сказал Нарциссу:

— Во время первых гладиаторских игр, которые я видел (я был распорядителем совместно с Германиком) — ты их помнишь, это были игры в честь моего отца, — испанцу гладиатору отрубили руку, в которой он держал щит, у самого плеча. Он был близко от меня, и я хорошо разглядел его лицо. У него сделался такой глупый вид, когда он понял, что произошло. А весь амфитеатр хохотал до упаду. Мне тоже показалось это забавным, да простят меня боги.