Глава 13
Шестнадцать часов сорок пять минут.
Уже сорок пять минут трудится Хорек-альбинос, я предполагаю, над Тацитом. Я лежу рядом с Вереной на широкой кровати. Свечи прогорели, погашены. И только красный свет электропечи освещает помещение. Все еще идет дождь, Верена поднимается и гасит сигарету.
— Это была моя жизнь, — говорит она. — Сейчас ты знаешь ее так, как я знаю твою.
Она сидит передо мной нагая, ноги вытянуты вдоль тела. В комнате тепло. Я глажу ноги Верены, ее бедра.
Я говорю:
— Однажды я спросил тебя, любила ли ты отца Эвелины. Ты ответила «да».
— Его я тоже любила. К сожалению.
— Ты еще любишь его?
— Уже давно больше не люблю. Когда закрываю глаза, я даже не могу представить его лицо.
— Ты долго работала секретарем?
— Я поменяла много мест. В большинстве случаев мне приходилось вскоре увольняться.
— Почему?
— Женщины-коллеги плели против меня интриги.
— Ты была для них слишком привлекательной.
— Может быть. Они сразу же начинали утверждать, что у меня шашни с шефом. Мне было очень тяжело в это время. Я не научилась ничему дельному и нужному! Пыталась работать в налоговой канцелярии, на предприятии «Товары — почтой», дамой по приему на фирму по обустройству помещений… Все впустую. Становилось все тяжелее. Мои платья были старыми и давно вышедшими из моды. Новые покупать было не на что. Я с Эвелин должна была съехать с квартиры, так как плата за нее была для меня слишком высокой. Мы перебрались в меньшую, которую тоже вскоре пришлось покинуть. В конце концов мы поселились в жуткой и маленькой, прямо у дороги. Это была настоящая дыра.
— А твой отец?
— Время от времени присылал мне деньги. Я не хотела делать из себя героиню, поверь, Оливер! Но я отсылала их обратно — не могла забыть, как умерла моя мать. Я и сейчас все еще не могу забыть это!
Она снова ложится рядом со мной. Мы держим друг друга за руки и долго молчим.
Потом она говорит:
— На панель я не ходила никогда. Я, конечно, знакомилась с мужчинами, позволяла себя развлекать. Но когда мужчины видели, в какой нищете я жила, они быстро исчезали.
— А также потому, что видели твоего ребенка.
— Конечно… И потом… ты знаешь… Нет, я думаю, что не могу тебе это сказать.
— Скажи же.
— Не то, чтобы я не хочу сказать об этом, я думаю, что я не смогу правильно выразиться. Мужчины…
— Что с ними?
— Они так быстро замечают неискренность твоих чувств, даже если ты старательно разыгрываешь любовь и страсть…
— Вы тоже! Вы в этом сильнее нас! Вы чувствуете неискренность еще острее!
Я вспоминаю кое о чем.
— А твой муж?
— Я же тебе рассказывала. Его я повстречала в тот вечер, когда решила лишить жизни себя и Эвелин. Когда я совсем была у края от безысходности, Эвелин побежала в его машину и…
— Я так не думаю.
— Что такое?
— Ты же не любишь своего мужа!
— Нет.
— И он ничего не замечает? Абсолютно ничего?
— Конечно, замечает. Однажды он уже сказал мне об этом.
— Он считает, что достаточно того, что он любит меня. Он говорит, что никогда не отпустит меня. — Ее голос становится громче. — Как он будет действовать, я не знаю. Я не знаю, поставит ли он мне завтра в упрек Энрико или тебя, или какого-нибудь другого мужчину или выбросит на улицу. Но одно скажи мне, Оливер: способен ли ты сейчас понять, что я больше никогда не смогу жить в этой дыре у дороги и не иметь денег на еду и пить шампанское с отвратительными обывателями и позволять лапать себя за грудь? Понимаешь ли ты сейчас, что я не хочу больше быть бедной, никогда больше?
— Я это понимаю.
— Ты великолепен.
— Я вовсе не так великолепен. Но ты разбила пластинку.
— Сейчас я уже снова жалею об этом.
— Не говори так!
— А если это так? Мы же оба хотим всегда говорить друг другу правду?
— Я подберу осколки.
— Глупый мальчишка.
— Когда-нибудь я покажу тебе ее.
— Не начинай опять, пожалуйста. Все было так прекрасно… Так, как еще не было ни с кем…
— И с мистером Стивенсом тоже?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому, что он — отец Эвелин. Я ревную к нему.
— Это не должно волновать тебя. Я же сказала тебе. Я даже не знаю теперь, как он выглядел. И… я не помню уже, как было с ним.
Мы целуемся.
У нас так мало времени.