Дуду

Дуду совсем извелся. За полтора месяца, находясь во главе стачечного комитета, он испытал в полной мере тяжесть своих новых обязанностей. Его нельзя было узнать: спина согнулась, грудь впала, и голова, точно перезревший плод, клонилась книзу. Радостное возбуждение, владевшее им в первые дни забастовки, давно погасло. Он видел перед собой только ввалившиеся глаза голодных детей и вопрошающие взгляды взрослых, которые, несмотря на все тяготы, продолжали бороться. Он спрашивал себя, имеет ли он право требовать от людей стойкости, когда нет ни еды, ни денег, ни кредита. Конечно, помощь поступала, но она была ничтожно мала в сравнении со страшной нуждой.

В этот вечер Дуду вернулся домой поздно. Все уже спали, только его жена Улэйя ждала его, сидя на кровати. Услышав скрип двери, она встала.

— Ты не спала? — спросил Дуду.

— Нет. У меня были Дьейнаба, Пенда и Маймуна. Ты ел что-нибудь? Я тебе оставила, хочешь? Магат не ест дома, я не знаю, чем он живет.

— Да-а, — сказал Дуду уставшим голосом, тяжело опускаясь на кровать. — Дети, с ними всегда что-нибудь не так... — Потом добавил, не желая беспокоить жену: — Я ел, я заходил к матери.

Улэйя вернулась к кровати, обойдя середину комнаты, где на одной циновке вповалку спали пятеро ребятишек и подмастерье Магат. Свернувшись клубком во сне, они плотно прижались друг к другу, и кусок ткани, прикрывавший их тела, сполз к ногам.

Улэйя легла и натянула на себя пестрое одеяло. В темноте виднелись лишь ее косынка и белки глаз. Она смотрела на мужа: он сидел неподвижно. Да, он уже далеко не так красив, лоб избороздили морщины.

Глядя на его усталое лицо, Улэйя вспоминала первые годы замужества. Оба были счастливы. Однажды Ибрагим Бакайоко пригласил их в кино. В фильме показывали обвал в шахте, люди кричали, женщины плакали. Улэйя не все поняла, тем более что люди на экране не были похожи на негров. А в конце фильма красивая белая девушка поцеловала в губы главного героя. Улэйя невольно рассмеялась: какой смысл так целоваться? И вдруг сейчас, глядя на своего мужа, понуро сидящего рядом, ей захотелось тоже поцеловать его в губы. Она порывисто, с кошачьей гибкостью, повернулась в постели.

— Тебе что-нибудь надо? — спросил Дуду, погруженный в свои мысли.

Улэйя промолчала и притворилась спящей. Ей стало стыдно своего странного, порочного, как ей казалось, желания. Никогда Дуду не целовал ее. К мысль о поцелуе долго не давала заснуть молодой женщине.

Дуду тоже не спал. В голове его назойливо вертелись вопросы, осаждавшие уже не первую неделю. Когда он согласился возглавить стачечный комитет, все были очень довольны: во-первых, Бакайоко и Лахбиб часто находились в разъездах, а Дуду жил постоянно в Тиесе, а во-вторых, он был грамотный. Погрузившись с головой в новую для себя деятельность, он проводил митинги, ходил с одной станции на другую, объяснял рабочим смысл забастовки, вселял в них надежду на лучшее будущее. Его усердие и энтузиазм не знали предела. Он сам был убежден в этом лучшем будущем и старался убедить других. Речи его были не всегда складными — ему не хватало слов, и фразы сталкивались, как вагоны плохо сцепленного состава. Однажды во время поездки он встретился с Бакайоко. Тот был недоволен.

— Я дал тебе книги. Найди время и почитай их... Любая оплошность может погубить все дело. Твои речи не убедили бы даже маленькую Аджибиджи!

Но Дуду был увлечен собственным порывом и восторгом своих слушателей. Его популярность росла с каждым днем. Он был известен теперь больше, чем сам депутат! Дуду даже решил было сам начать переговоры с железнодорожной компанией.

Но однажды им овладело совсем новое для него чувство — он вдруг осознал свою ответственность. Многочисленные обязанности стали тяготить его, опьянение славой отдавало горечью, и иногда во время профсоюзных собраний председатель подолгу сидел, храня мрачное молчание. Так порой судьба опрометчиво ставит во главе отары пастуха, который безуспешно пытается найти новое пастбище. Дуду хотелось вновь испытать наивную радость первых дней забастовки, но тщетно. Отныне, казалось ему, его всегда будут преследовать тысячи мужчин и женщин, ждущих его слова, — а ему нечего сказать, он поторопился, не подготовился спокойно и терпеливо к своей роли, как Бакайоко.

Забастовка длилась уже более сорока дней — и никаких признаков переговоров, никаких перспектив возобновления работы. Вид вечно голодных детей удручающе действовал на бастующих,

в семьях начались раздоры, не ладили между собой жены. Муж отдавал свой паек то одной, то другой жене, это вызывало ссоры и даже драки.

Обо всем этом думал Дуду, лежа рядом с задремавшей Улэйей. Он мучительно пытался заснуть, но проблема распределения пайков, которая должна была обсуждаться утром в стачечном комитете, не давала ему. покоя.

Маленькая комната, в которой заседал комитет, была переполнена. Помимо Лахбиба и Дуду, там собрались мастер Сен Масен, Баширу, Самба Ндулугу, кузнец Бубакар, сварщик Балла и многие другие. Невероятный шум и возбуждение собравшихся лишний раз подчеркивали, что вопрос о распределении пайков решить будет не так-то просто.

Первым ринулся в бой служащий Баширу. С нескрываемой иронией он спросил:

— Дуду, как ты думаешь распределять пайки? Многоженство нас окончательно запутало. Если мы будем давать каждому бастующему его долю, женщины перегрызутся. Мы, конечно, не можем требовать от бастующих, чтобы они развелись с женами, но мне бы хотелось все-таки знать твое мнение?

— Мы собрались сюда не для того, чтобы выяснять, что думает Дуду, а чтобы решить, как быть дальше! — резко отпарировал Самба Ндулугу. Он никогда не упускал случая уколоть бюрократа Баширу.

Слово, взял Сен Масен.

— Товарищи, — заговорил он по-французски. — Всем известно, что многие из нас имеют по две, три и даже четыре жены, но мы не можем выдавать бастующему двойной или тройной паек, ведь членские взносы каждый платил только за себя. Руководители комитета должны хорошенько подумать...

После него высказался сварщик Балла:

— Всему мешают раздоры. Все недоразумения сеют только определенные лица. — И он посмотрел в сторону Сен Масена и Баширу. — Верно, конечно, что многие из нас имеют по нескольку жен, но неверно, что в супружеских спорах виновата забастовка. Каждый сам должен улаживать свои семейные дела, а не являться в профсоюзный комитет с жалобами: «Вторая жена отказывается спать со мной, потому что я отдал свой паек первой...»

Его речь прервал сильный кашель. Старик Бакари совсем захлебывался.

В глубине души все восхищались больным стариком, который с первого дня забастовки находился всегда с ними, не пропустив ни одного совещания.

Лахбиб встал и провел кончиком языка по усам.

— Я думаю, что наиболее разумным будет раздавать пайки не мужчинам, а непосредственно их женам, я хочу сказать — каждой ее долю. Кормящие матери будут получать в первую очередь. Что же касается нас, мужчин, то мы как-нибудь устроимся.

— А как же холостяки? — поинтересовался Баширу. — Их как, побоку?

Кузнец Бубакар не выдержал.

— Послушай, Баширу, я начинаю сомневаться в том, действительно ли ты желаешь успеха забастовки? Ты же прекрасно знаешь, что холостяки живут в семейных домах и что у нас никто не сядет за стол, не позвав соседа. К тому же ты-то ведь не холостой?

Баширу опустил голову и притих, так как кузнец, сжав свои могучие кулаки, направился в его сторону. Баширу знал, что Бубакар его терпеть не может.

— Кому будет поручена раздача пайков? — спросил Сен Масен.

— Чтобы избежать нареканий, мы решили выделить трех мужчин и трех женщин: Пенду, Аби и Дадо.

— Как, проститутку Пенду? — возмутился Сен Масен.

— Да, «проститутку Пенду», как ты изволил выразиться. Я бы хотел посмотреть, посмеешь ли ты повторить эти слова ей в лицо!

— Ты что, спал с ней? — спросил Балла.

— Мы собрались сюда не для выяснения, кто с кем спит! — заявил Дуду и встал.

На душе у него стало немного легче: вопрос был решен. Правда, он был недоволен тем, что все решил не он, а его заместитель Лахбиб.

Дуду пошел по привычке на станцию. Долго смотрел на здание депо, на крыши мастерских, на открытые настежь ворота, на горы рельсов, на застывшие в неподвижности огромные паровозы. Поглядел на нескольких белых рабочих, присланных из метрополии, — благодаря им поезда ходили раз в неделю.

В грустной задумчивости повернул Дуду обратно и вошел в лабиринт переулков. Внезапно он столкнулся лицом к лицу с белым. Это был старый «колониальный волк», мастер Иснар. Он не носил шляпы; лицо его напоминало кусок красной кожи. Несмотря на то что он, должно быть, брился утром, черная щетина покрывала подбородок и щеки, а толстая шея была вся в складках, как у старого буйвола. Из-под коротких рукавов хорошо отглаженного комбинезона торчали волосатые мускулистые руки. Он протянул руку Дуду. За пятнадцать лет работы под начальством Иснара Дуду впервые видел, чтобы тот подал ему руку. Пораженный этим жестом, он машинально протянул свою.

— Ах, так это ты, Дуду! Вот уж не думал встретить тебя в этих местах. Ведь сейчас забастовка, не так ли? Ну, как поживаешь в роли начальника? Знаешь, я горжусь тем, что рабочие выбрали себе руководителя из нашей бригады. По крайней мере я могу сказать, что пятнадцать лет, проведенных мною здесь, не прошли даром. Когда я вспоминаю, как ты начинал...

И Иснар углубился в воспоминания. Он на ходу сочинял биографию рабочего. Дуду перестал слушать. За все годы он слышал от Иснара только несколько однотипных фраз, вроде: «Закончил?», или: «Эта деталь для третьего цеха». В бригаде мастера прозвали «День пропал». Когда кто-нибудь из рабочих опаздывал, Иснар записывал его имя и номер в блокнот и по окончании работы объявлял: «Твой день пропал». Когда же он видел, что опоздавший рабочий предпочитает провести этот день дома, он спешил придумать другое наказание. Рабочие готовили себе питье в другом конце цеха, в кузнице, куда они ставили свои калебасы. Выбрав удачный момент, Иснар пинком ноги опрокидывал посудины «провинившихся».

Однажды Дуду сказал помощнику мастера Драме, человеку с глазами куницы: «Почему белым положен перерыв в десять минут, а нам нет?» Драме, тут же донес об этих крамольных словах Иснару, который при всех оскорбил Дуду: «Поди побели свою кожу, тогда и получишь десять минут!» Дуду сдержался, но обиду не простил.

И вот сейчас Иснар стоял рядом и что-то говорил ему. К старой затаенной обиде примешивалось еще и опасение, что товарищи могут увидеть его с белым. Дуду упрямо глядел вниз.

— Эта забастовка оказалась так некстати, просто досадно, — продолжал Иснар. — Ты знаешь, ведь новые назначения уже прибыли. Я видел твое имя в списках... Я, конечно, знал и раньше, потому что я сам предложил твою кандидатуру, но я ничего пока не говорил, мне хотелось сделать тебе сюрприз, потому что ты способный парень...

Иснар не терял времени. Он знал, что Дуду слаб на лесть. Положив волосатую руку на плечо рабочего, он глядел по сторонам в надежде, что кто-нибудь их увидит. Дуду заметил издали, на углу рыночной площади, Баширу и Сен Масена. Чтобы избавиться от чужой руки на своем плече, Дуду наклонился якобы для того, чтобы расправить складки одежды. Мастер прекрасно понял маневр и продолжал свое:

— Назначения утверждены уже четыре месяца назад. Твоя надбавка составит кругленькую сумму. Ты сможешь купить себе еще одну жену. Ты меня знаешь, я уважаю ваши обычаи и иногда даже сожалею, что я не африканец и не могу позволить себе иметь четырех жен... Да, чуть не забыл. В последний раз, когда я говорил с господином Дежаном, с директором — ты с ним не знаком, но он тебя знает, и теперь ты тоже познакомишься с ним, — так вот, мы говорили с ним о тебе. Дело в том, что я собираюсь скоро уйти на пенсию, и тогда... Тогда ты займешь мое место. Конечно, Драме мог бы претендовать на это место по старшинству, но он неграмотный. Тогда ты сумеешь купить себе уже не двух, а трех или даже четырех жен. Везет тебе, дьяволу!

Рука Иснара дружески похлопывала его по спице, но Дуду продолжал упорно молчать.

— Да, я ведь совсем забыл самое главное, — продолжал Иснар. — У меня есть для тебя три миллиона. Я не думаю тебя подкупать, я слишком хорошо знаю африканцев и знаю, что ты не из таких. Нет, это просто аванс в счет будущих расчетов. Что скажешь?.. Три миллиона! В колониальных франках, конечно.

На этот раз Дуду наконец посмотрел мастеру прямо в глаза. Лицо Иснара побагровело. Но Дуду продолжал молчать, и Иснар пожалел, что выложил сразу все козыри. Он пригладил рукой волосы. Молчание становилось тягостным.

Дуду почувствовал, как горячо забилось его сердце, он победоносно улыбнулся каким-то двум прохожим, которые ошеломленно посмотрели на него. Дуду думал про себя: «Ни мой дед, ни мой отец, ни я, соединив все наши жизни, не могли бы увидеть столько денег сразу». Вслух он сказал:

— Хочешь меня подкупить?

— Да нет, что ты! Я же тебе сказал, что это аванс в счет надбавки за выслугу лет... Послушай, Дуду, ты теперь будешь работать мастером, возобновление работы в твоих интересах. Видишь ли, забастовка невыгодна никому — ни тебе, ни мне, ни железнодорожной компании, ни твоим товарищам. Когда бастующие приступят к работе, ты как председатель комитета сможешь начать переговоры с дирекцией.

— Три миллиона — огромная сумма для негра, особенно для рабочего-негра. Но и три миллиона не сделают мою кожу белой. Я предпочитаю десятиминутный перерыв.

— У вас будет и обеденный перерыв, и многое другое. Но прежде всего надо возобновить работу. После вы сумеете обо всем договориться, я уверен. Ты же знаешь, я человек слова и для меня нет разницы между неграми и белыми. Я ведь люблю негров.

— Бакайоко не раз нам повторял, что белые, которые говорят, что они любят негров, просто лгут.

— Ну, что касается этого типа, пусть только кончится забастовка, мы ему покажем... С обиженным видом Иснар добавил: — Это я-то не люблю негров?

— А за что ты их любишь? Что они, яблоко или постель?

Иснар не знал, что ответить. Вопрос застал его врасплох. Негры всегда казались ему большими детьми, подчас трудными детьми, но с которыми все-таки можно справиться. Он попытался увернуться:

— Негры такие же люди, как и белые, такие же способные, иногда даже более способные.

— Не следует преувеличивать. Но если это так, то почему же мы не пользуемся теми же правами, что и они?

Лицо мастера помрачнело. Разговор начал возмущать его. Он уже думал не об отказе негра от трех миллионов, он чувствовал, что все его взгляды на жизнь терпят крах. Неудержимый гнев охватил мастера, он сознавал, что теряет самообладание. Но тут они увидели Леблана. Вдрызг пьяный, он размахивал руками, стараясь удержаться на ногах. Его костюм цвета хаки был весь в пятнах, расстегнутый пиджак открывал голую грудь. Иснар сжал кулаки: еще одно унижение перед негром! Леблан остановился и, раскачиваясь на каблуках, посмотрел на Дуду налитыми кровью глазами:

— Ах, вот и наш герой! Браво! Не сдавайся! Вы им здорово попортили кровь, этим выродкам! Да ты не слушай Иснара, он тебе наплетет черт знает что!

— Хватит, Леблан, иди домой, слышишь? — проговорил Иснар сквозь зубы.

— Иду, иду. А ты, негр, слушай, что я тебе скажу. Я вас не люблю, и все-таки я говорю: держитесь... Ты знаешь Грецию?

— Нет, — ответил Дуду. —Я не знаю Грецию.

— Значит, ты просто неуч.

— Хватит, Леблан! — снова повторил Иснар.

Но Леблан не обращал на него внимания.

— Я говорю тебе, что ты неуч. Никто не может мне объяснить, почему Греция не выдержала натиска римлян. Когда ты, негр, сумеешь мне это объяснить, приходи ко мне!

Иснар обрушил свой гнев на пьяницу: схватив Леблана за плечи, он повернул его на сто восемьдесят градусов и грубо толкнул в сторону ближайшего переулка.

Дуду зашагал по направлению к рынку. Едва он успел сделать несколько шагов, как Иснар догнал его.

— Дуду, послушай же, Дуду! Ты же разумный человек, ты должен быть с нами, понимаешь? Если тебе не нравится работать в Тиесе, можно перевести тебя на другую станцию...

Дуду обернулся.

— Помнишь, что ты мне ответил на просьбу о десятиминутном перерыве?.. Что мне стоит лишь изменить цвет кожи? Так вот три миллиона не сделают меня белым. Бери их себе и скажи Дежану, что мы готовы начать с ним переговоры.

Дуду пошел, а Иснар так и остался посредине улицы, бормоча про себя: «Сволочь! Грязная свинья1 Ты мне заплатишь за это!»

Дуду сразу наткнулся на Сен Масена и Баширу, которые издали незаметно наблюдали за ним. Он подошел и сказал:

— Возможно, это не очень умно, но я сейчас отказался от трех миллионов. Я должен был бы их взять для комитета. Пошли в профсоюз?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Баширу, — Мы идем в другую сторону, у нас есть дела. До скорого!

Дуду, немного смущенный такой встречей, пошел дальше. У здания профсоюза на ступеньках сидели несколько человек. В комитете Лахбиб разбирал почту, а Бубакар, Балла и Самба ходили взад и вперед по комнате.

— Привет, Дуду! — сказал Лахбиб. — Есть новости от Бакайоко. Он едет сюда, но по дороге должен побывать еще в Тубе и Дьюрбеле. А в конверте со штемпелем «Тиес» лежит опять десять тысяч франков. Это уже второй раз.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из белых посылал эти деньги, — сказал Бубакар, опершись на подоконник.

— Но деньги есть только у белых.

Лахбиб посмотрел на Дуду, чье лицо светилось радостью:

— У тебя какие-нибудь новости?

Дуду подробно рассказал о встрече с Иснаром.

Когда он кончил, Самба от радости запрыгал, подбрасывая к потолку свою кепку.

— Слава Дуду! Вот настоящий человек! Надо написать об этом в газете.

— У тебя есть газета? — спросил спокойным - тоном Лахбиб.

— Неважно, мы выпустим листовку.

— А на деньги, которые выручим за листовку, пойдем в лавку к Азизу.

— Нет, вы только послушайте его, послушайте, что говорит наш Бубакар! — воскликнул Самба.

— А что я такого сказал? — спросил кузнец.

— Ничего особенного, брат мой. Слушайте все! Давайте соберем на листовку, а затем на эти деньги купим рис.

— Это будет нечестно.

— Нет, честно. А Дуду, он ведь честный. Если деньги не соберем, то Дуду придется продаться за три миллиона!

Вскоре вся комната заполнилась рабочими, новость распространилась с быстротой молнии. В десятый раз Дуду повторял свой рассказ. Лахбиб внимательно слушал. Наконец он встал и сказал:

— Сколько недель я ищу уязвимое место в их доспехах. Теперь оно нам известно. Сегодня они впервые обратились к нам. Теперь ясно: мы победим.

Дуду снова рассказывал:

— ...И вот подходит Леблан. Пьяный в стельку. И спрашивает меня про Грецию...

— Он пьет беспробудно с начала забастовки, — заметил Балла.

— Послушайте, Балла и Лахбиб, — сказал Самба, — надо заняться листовкой.

— Завтра организуем собрание, и ты, Самба, будешь вести его.

— Урра-а! — закричал он. — Да здравствует Дуду! Да здравствует Лахбиб! Да Здравствует все, все, все! Я иду за Баширу и Сен Масеном.

— Оставь их в покое, этих двоих, — сказал Дуду.

Ему не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сейчас омрачил его радость. Горячие волны признательности товарищей услаждали его сердце. Дуду снова был счастлив.