На берегу моря

На песчаном пляже, меж двух рыбачьих пирог, вытащенных на берег, отдыхали Ндейя Тути и Бакайоко. Девушка сидела, прислонившись спиной к лодке и вытянув вперед ноги. Бакайоко лежал на животе и следил за игрой ребятишек на воде: они пытались поймать морских птиц. Потом маленький худой мальчонка долго охотился за крабом, наконец поймал его и раздавил ногой. Бакайоко улыбнулся. Ндейя Тути смотрела на него, но ей был виден лишь его затылок и левое ухо.

— Сколько ты еще пробудешь здесь? — спросила она.

Он ничего не ответил — его внимание было поглощено серокрылой птицей, которая медленно, но верно приближалась маленькими шажками к расставленной ловушке. Раздался крик, похожий на скрип весла, крылья ее затрепыхали, лапка попалась в капкан. Охотившиеся мальчишки бросились с победными криками к своей жертве.

— Счастливые, — вдруг произнес Бакайоко и повернулся на спину, заложив руки за голову.

Ндейя Тути смотрела на его лицо, на открытый лоб и коротко остриженные волосы, на шрам, который придавал ему такое мужественное выражение. Вот уже несколько дней, как она была с ним вдвоем. Иногда, как раньше в школе, она начинала гадать на цветах: «да — нет, да — нет». Она знала, что в усадьбе Ндьяйен все смотрят сквозь пальцы на их связь. Она была счастлива, что он здесь рядом, только с ней, и тем не менее не могла удержаться, чтобы не спросить таким нежным голоском, каким обычно говорят очень ревнивые женщины:

— Почему ты при мне никогда не упоминаешь имени Пенды?

— Пенда это Пенда, — произнес Бакайоко и повернулся лицом к морю. — Когда лежишь, уткнувшись лицом в песок, начинает казаться, что море вздымается по вертикали, а остров Горе — черный шарик, подвешенный на голубой простыне.

Так и не дождавшись другого ответа, Ндейя Тути снова спросила:

— Если ты уедешь, то когда вернешься?

— Я еще сам не знаю. Я жду парохода.

— Ты поедешь пароходом до Бамако?

— Нет, я сойду в Кайе с рыбаками, оттуда я смогу пройти до Бапулаба... — На песке он рисовал пальцем свой маршрут. — А оттуда уже спущусь к порогам Фелу...

— Все это не говорит мне, когда ты вернешься.

— Я и сам не знаю.

Они возвращались в усадьбу с наступлением темноты. Хотя против Бакайоко и не было принято никаких мер, он предпочитал не очень привлекать к себе внимание. На небе начали загораться звезды.

Ндейя Тути замедлила шаг и сказала после некоторого колебания:

— Почему ты не хочешь рассказать мне о Пенде?

— Ты знаешь, что она погибла?

— Знаю... Ты был близко знаком с ней?

— Да. Почему ты меня спрашиваешь об этом?

— Она была проститутка.

— Кто тебе это сказал?

— Все женщины в усадьбе знают это. Они говорят, что она не спала разве только с самим паровозом! Я спрашиваю, как же...

Ндейя Тути запнулась.

— Ты не достойна и подметки Пенды! Я знаю, чего стоила эта женщина. Настоящий друг. Она отдала свою жизнь за наше дело. А то, что она продавала себя, так все мы, каждый по-своему, продаемся. Некоторые делают это по принуждению: Алиун, Дэн, Идрисса, я сам, мы продаем свой труд людям, которых презираем. А есть такие, которые продали свои души: Мабиге, Дауда. А ты сама?

Он замедлил шаг, чтобы закурить.

— Дай мне трубку, — попросила Ндейя Тути. Но, затянувшись, она тут же закашлялась и сплюнула. — Фу, какая гадость!

Они пошли дальше. Оба молчали. Они миновали длинную белую стену.

— Я хочу сказать тебе одну вещь, — произнесла наконец девушка. — Я хотела бы стать твоей второй женой.

— Что?

Бакайоко прирос к земле, точно его кто стукнул по голове.

— Я так много об этом думала, я говорила себе, что если ты ответишь отказом, то потому, что ты всегда был против многоженства и тебе будет неудобно поступить иначе. Я действительно верю, что ты противник полигамии. Я сама всегда была против, я никогда не могла понять этот обычай, я даже ненавидела его. И потом вдруг происходит так, что то, что ненавидела, начинает казаться уже не таким ненавистным. По крайней мере теперь я могу утешить себя тем, что родилась мусульманкой и моя религия позволяет мне так поступать. Ты сказал мне однажды, что все феодальные обычаи исчезнут только тогда, когда Африка станет действительно независимой. А в ожидании этих лучших времен я хочу быть твоей второй женой. Я знаю одну передовую африканку, которая тоже так поступила. Я не буду тебя ревновать к Асситан.

Ндейя Тути остановилась, чтобы перевести дыхание. Она говорила быстро, по-французски. Бакайоко не знал, что ответить. Пока девушка говорила, целый рой мыслей проносился у него в голове. В своей жизни вечного путешественника, разъезжая с одного конца железной дороги на другой, ему не раз приходилось сходиться с женщинами. А в остальном у него была Асситан, и этого было достаточно.

Он остановился. Ндейя Тути повернулась к нему лицом и подошла вплотную. Несмотря на темноту, он видел, как блестят ее глаза, он чувствовал горячее дыхание девушки. Простым, почти дружеским жестом он сжал ее лицо в своих руках. Ндейя Тути закрыла глаза.

— Ты согласен?

— Нет.

Оставшуюся дорогу они прошли молча. Вскоре показались ряды хижин и шалашей. В них светились желтовато-белые огоньки. У двора усадьбы они натолкнулись на Алиуна, который их поджидал.

— А вот и наш вождь, — сказал, смеясь, Бакайоко.

— Сейчас не до шуток. Плохие вести. В Тиесе умер Дуду. Лахбиб пишет, что он умер своей смертью — скоротечная лихорадка. В Бамако арестован Конатэ. Его заключили в лагерь, где сидят старик Фа Кейта и остальные «подстрекатели». Твой пароход прибыл, он отплывает завтра на рассвете. Лучше всего, если ты пройдешь к пароходу затемно. Только...

— Что только?

— Надо бы послать кого-нибудь на похороны Дуду.

— Я не могу. Дуду умер от болезни. Конечно, если бы были врачи, чтобы лечить рабочих... Ты председатель, ты и назначь кого-нибудь! Я должен ехать. В Судане сейчас никого не осталось.

— Я иногда думаю, не слишком ли ты суров.

— У него нет сердца, — прервала Ндейя Тути. — Он и других делает жестокими.

Девушка убежала в дом, а Бакайоко задержался, чтобы попрощаться с женщинами, собравшимися во дворе, и поблагодарить их за гостеприимство.

— Да не за что, — сказала ему Раматулайя. — Наоборот, нам самим неловко, что мы так мало сделали для тебя.

Он положил руки на плечи слепой, которая кормила Стачку.

— Маймуна, пусть будет мир с тобой!

— Пусть будет мир с тобой и с твоими!

Бакайоко прошел в дом взять вещи. На кровати, на полу, на циновках спали голые детишки. Ндейя Тути ждала его. Она держала в одной руке его соломенную шляпу и палку, а в другой дорожный мешок. Свеча, стоявшая на кувшине, едва освещала комнату. На лицо девушки легли причудливые тени. «Точно бронзовая маска индийской богини», — подумал Бакайоко, и ему показалось, что Ндейя стоит в заученной позе. Ресницы ее затрепетали, нижняя губа задрожала. В углу глаза показалась слеза, стекла по щеке, задержалась на подбородке и, наконец, упала на грудь.

Плачущая женщина была непонятна Бакайоко. Он взял свои вещи, надел шляпу, закрепил ремешок под подбородком.

— Я хотел бы...

Он не кончил фразы и быстро вышел из комнаты. Закрывая ворота дома, он повторил еще раз:

— Раматулайя, пусть будет мир в этом доме...

Ндейя Тути стояла на пороге в надежде на прощальный жест... И когда ночь поглотила удаляющуюся фигуру, девушка уже не в силах была сдерживать слезы...

Любовь к Бакайоко оказала гораздо большее влияние на жизнь девушки, чем она могла предполагать.

Как земля твердеет под палящими лучами знойного солнца, так и сердце ожесточается под лучами горя. Ндейя Тути стала совершенно равнодушной ко всему, что происходило вокруг. Прежде малейшее волнение отражалось в ее сияющих глазах. Теперь они скользили безучастно с одного предмета на другой, с одного лица на другое, точно внешний мир перестал для нее существовать. Они видели то, что творилось в ее душе, и на все окружающее смотрели с тупым безразличием. Она возвращалась вновь и вновь к пережитому.

Несколько дней Ндейя Тути пролежала с высокой температурой. Как только температура спала, девушкой, несмотря на большую слабость, овладела лихорадочная жажда деятельности. Она не брезгала никакой работой: мыла, стирала, убирала за детьми, бегала по городу в поисках горсти риса. Иногда она просиживала долгие часы над учебником географии, изучая по картам свою страну, но слишком часто перед глазами возникали очертания знакомого лица, заслоняя все остальное.

Однажды, в старых сандалиях и в шлеме с оборванными полями, она бродила по двору. Мам Софи спросила ее:

— Что ты ищешь, мамизель?

— Хочу посмотреть, осталась ли вода.

— Неужели ты хочешь идти к колодцу?

— А почему бы и нет?

Под насмешливыми взглядами и злыми шутками Ндейя Тути вышла со двора, толкая перед собой огромную пустую бочку.

Когда она вернулась несколько часов спустя, ее нельзя было узнать: вытянутое лицо, мокрая от пота и прилипшая к телу одежда, ноги босы, шлем утерян. Раматулайя вышла ей навстречу, чтобы помочь.

— Не надо, тетя, если я дошла до ворот, дойду и до дома. — Упираясь ногами в песок, она толкала бочку дальше. — Завтра я снова пойду за водой.

— И я с тобой, — сказала слепая Маймуна.

И так изо дня в день, вместе с Маймуной и маленькой Антой, они ходили к колодцу и обратно, толкая огромную бочку. Все продолжали звать Ндейю «мамизель», но теперь в этом слове звучали восхищение и нежность.

Бакайоко сошел с парохода в Сен-Луи. В этот день бастующие разобрали триста метров железнодорожных путей. Он не принимал участия в этом, но его слишком хорошо знали, и он не хотел рисковать и ехать дальше пароходом. Он углубился в джунгли на пирогах. Гребцы сменялись в пути. Так он проплыл вверх по Сенегалу, затем по Бакои. Он расстался с пирогами и своими гребцами в Кати и направился глухими тропинками в глубь Судана.

Ибрагим остановился передохнуть. Воткнув в песок палку и повесив на нее шляпу, он снял бубу и лег в тени баобаба. Он вытащил из кармана письмо от Лахбиба, которое ему передали в Сен-Луи, когда он сошел с парохода. Он снова перечитывал его:

«Мой молочный брат! Я полагаю, ты уже знаешь от Алиуна о смерти Дуду. Было очень много народу на его похоронах. Я так и предполагал, что ты не приедешь.

Женщины вернулись из Дакара, и их хорошо встретили, но мужьям теперь с ними стало трудно сладить. Даже мне пришлось туговато: они набрасывались на меня, точно львицы, хотели всем командовать. Дети еще не вернулись из деревень, а женщины каждый день ходят на озеро. В дальнейшем нам придется с ними считаться.

Смерть Самба Ндулугу меня страшно огорчила. И Пенды тоже. Она была хорошая женщина. Ты знал ее, конечно, лучше меня. Я не знаю, что можно сделать, чтобы почтить ее память, реши сам.

Возвращайся. Бакари мне однажды сказал, что у тебя нет сердца. Иногда мне кажется, что он прав. Может быть, такие люди, как ты, нужны. Только тогда, когда ненавидишь, можно бороться. У меня сейчас есть время читать —- привези книги, романы, не очень чувствительные, но и не слишком тяжелые; лучше всего книги, которые рассказывают о жизни людей в других странах.

Твоя семья тоже нуждается в тебе. Возвращайся. Сидиаме дом ндей!^[50]

Лахбиб».

Бакайоко вдруг почувствовал себя совсем одиноким. Он вспомнил Пенду. Он мог бы взять ее в жены. Она была бы второй женой. Он спрашивал себя, что связывало его с ней? Вечная путешественница, бредущая от одной станции к другой, как и он?.. В одном он был твердо уверен: он отдал ей лучшую часть своей души.