Бегство в Египет

Если, как учат философы, жизнь человека должна быть произведением искусства, то бегство является наивысшей формой искусства жизни. Это знал Вийон, знал Жарри, знал Хлебников, знал Артюр Краван. Раньше я считал, что бунт — наиважнейший жанр. Сейчас я без колебаний ставлю на первое место бегство. Практиковать его без паники, без страха и истерики, как тонкое воинское искусство, продумывать линии и направления бегства, как это делали арабские конники, вагабунды и тюремные беглецы во всём мире — самое благородное плебейское умение, которое мне известно.

Израиль стал невыносим, и я решил бежать. Просто купил билет на самолёт в Лондон — а там будь что будет. Но случилось непредвиденное — меня не выпустили из страны. В самый последний момент, когда в аэропорту Бен-Гурион я протянул таможенным офицерам свой паспорт и билет, предвкушая блаженный полёт, человек в синей форме твёрдой рукой отвёл меня в сторону и сказал, что я не имею права выехать из государства Израиль, потому что должен этому государству деньги.

Ужас охватил меня, ноги подкосились.

Я не знал, о каких долгах идёт речь, но понял, что влип. Я вернулся в Тель-Авив и переночевал на пляже. Жена моя в это время работала горничной и жила у своих хозяев в Герцлии, так что она мне помочь не могла. Роман Баембаев был поглощён любовным романом. Гриша Блюгер уехал в Норвегию. У меня не было в Тель-Авиве никакого пристанища, а сумка со всеми пожитками улетела в Лондон (потом они мне её вернут). Денег у меня было в обрез.

Я чувствовал себя в капкане, и готов был сам откусить свою зажатую, стиснутую железными клещами лапу — лишь бы из капкана вырваться. Так иногда поступают звери.

Так оно и случилось.

Ночами я ворочался на остывшем пляже, в больной полудрёме, а дни проводил на горячем песке, заплывая далеко в море и лёжа потом на воде, уставившись в солнце. Я был как скинутый с неба бог — бог в панике. Я был в отчаянии.

И тогда я встретил художницу Ольгу Медведеву, которую знал с гробмановских времён. Она плавала в море, и я в нём плавал, и мы стукнулись лбами. Здесь же, в волнах, мы с ней стали сношаться, а выйдя на берег, сделались сообщниками.

Теперь я жил у Оли и её слушался.

Она мне посоветовала поговорить с адвокатом по вопросам въезда и выезда из страны. Известный ей адвокат держал офис в Иерусалиме. Я поехал туда и обнаружил в коридоре громадную очередь просителей: русские евреи, марокканцы, эфиопы, йеменские евреи, грузинские евреи — кого там только не было. Кто-то из них объяснил, что у меня есть шанс попасть к адвокату послезавтра, в лучшем случае — завтра. Я понял, что ещё раз влип.

Волна беспомощности накрыла меня. Но за ней пришла мощная волна ярости. Я подбежал к двери, отделяющей приёмную секретаря от кабинета адвоката, и ударил в эту дверь кулаком. И ещё, ещё раз. Там было стеклянное окошко в двери — я его разбил, размозжил. Окровавленным кулаком молотил я по двери, пока какие-то мужчины не оттащили меня и не уложили на пол. Через минуту появилась полиция. На меня надели наручники. Потом приехала скорая помощь — осколок стекла перерезал мне сухожилие в пальце, и я истекал кровью.

Это-то и была та лапа, которую я с грехом пополам вырвал из израильского капкана. Она меня спасла.

Фантастическим образом, прямо из больницы, где мне залатали палец, меня отвезли к начальнику, ведающему делами въезда и выезда из страны. Начальник налил мне минеральной воды и попросил успокоиться. Он сказал, что поступать так, как поступил я — плохо, глупо, непорядочно. Но он меня понимает. И он готов мне помочь. Я должен подписать бумаги, что ручаюсь вернуться в Израиль и быть хорошим гражданином — и тогда мне позволят уехать. Я тут же подписал все бумаги, не читая.

В Тель-Авиве Ольга смеялась над моим рассказом.

— Ты молодец, — сказала она. — Они подумали, что ты псих, а они боятся связываться с психами. Тут уже были самоубийства, когда людям запрещали выезд. Об этом писали в газетах. Они не хотят ещё одного скандала.

Через неделю мы с Ольгой сели в туристический автобус и отправились в Синай. Там в бедуинской палатке-кафе мы ели сногсшибательный горячий хумус, пили приторный крепчайший чай с листьями мяты. А ещё через день гуляли по улицам Каира.

Каир после пляжного Тель-Авива был — мегалополис, гигаполис.

И это была — свобода.

— Куда ты отсюда? — спросила Ольга.

— Я ещё не решил.

— Поезжай в Москву, — сказала она. — Я приеду туда через месяц, повидать отца. Не хочу с тобой расставаться.

Она сама купила мне билет и проводила в аэропорт.

Она была очень искусна в кровати. А я был неловок, топорен, потому что пребывал в отчаянии. Отчаяние — эгоистично и избегает нежности. А Ольга была не только умела, но и нежна. Но я не был в неё влюблён. И всё-таки она меня прощала, была очень добра — и умна, снисходительна.

Она была также очень щедра. Без Ольги я бы из Израиля так просто не вырвался.

Женщины понимают ценность и радость бегства.

Женщины любят и прячут беглецов.

Женщины — сами беглянки, художницы жизни.