Глава шестая

Енисеев, которого Лабрюйер ждал, не пришел и даже не телефонировал.

Пришлось идти домой в сомнениях.

На сон грядущий он решил хотя бы прочитать шпаргалку – и не смог. Ну, в самом деле, что Ольга понимала в мужской душе? Рано вышла замуж за хорошего человека, до сих пор любила его, в жизни испытала только счастье: замечательный муж, прекрасные дети, дом – полная чаша. Могла ли она понять двух человек, которые счастья не знали?

Переписать шпаргалку – несложно. Только ведь Наташа полюбила, имея смутное понятие, каков Лабрюйер на самом деле, полюбила героя-контрразведчика, бойца на страже Империи. Зачем же усугублять этот образ героя чуть ли не из романов Дюма? А в том, что Ольга написала свою шпаргалку, войдя в роль благородного героя, Лабрюйер не сомневался.

Нужно было найти свои слова, свои мужские слова. Как это делается – он не знал.

Утром тоже не хватило мужества открыть конверт со шпаргалкой. Так Лабрюйер и поплелся в фотографическое заведение, моля Бога, чтобы днем не прибежала Глаша за ответом.

Он хотел, чтобы появился Росомаха. С Росомахой они вроде были ровесниками и могли говорить на равных. В том, что Енисеев способен понять страдания из-за письма, Лабрюйер сильно сомневался. А слушать его рассуждения, по-актерски красиво преподнесенные, и вовсе не желал.

Вдруг задребезжал телефонный звонок – ни с того ни с сего дали связь с Москвой. Правда, самого Кошко на месте не было, был кто-то из подчиненных, и Лабрюйер продиктовал записку – просьбу о повторной беседе с госпожой Урманцевой.

Пришли двое молодых людей, попросили поставить аристократический фон – благородные драпировки. Пришла молодая пара – договариваться о съемках в собственном жилище. Им непременно хотелось иметь портрет младенца в обществе двух котов и попугая. Прибежал метрдотель из «Франкфурта-на-Майне» – просить сделать новые фотографии для рекламной афишки. Лабрюйер послал в ресторан Яна с «кодаком», моля Бога, чтобы парень не опозорился. Сам он остался выдавать заказы и развлекать клиентов светской беседой. Словом, до обеда работы хватало. И это даже радовало – служило оправданием боязни вскрыть конверт со шпаргалкой.

Клиенты порядком натоптали, и Лабрюйер пошел за госпожой Круминь – чтобы явилась наконец и протерла пол. Когда она взялась за работу, пришел Ян, заменил Лабрюйера и обслужил клиента, которому был нужен парадный снимок с орлиным взором, сверкающей от бриолина прической и лихо закрученными усами – иначе, дамам на память дарить. Ян проводил клиента до двери, но закрыть не успел.

В салон стремительно вошла невысокая дама в модной шляпе с пушистым эгретом, закрывавшей чуть не половину лица, в изящной шубке и в юбке, достаточно короткой, чтобы оценить крошечные ножки и узкие щиколотки, затянутые в элегантные ботиночки на французском каблучке.

Муфта у дамы была самая модная – огромная, белая, с хвостами. Лабрюйер никак не мог понять, зачем женщинам эти тяжелые меховые мешки. Конечно, в них можно таскать кошелек, платочек, пудреницу – да хоть фляжку с коньяком. Но ведь и весит это сокровище немало, и обе руки занимает…

– Добрый день, могу ли я видеть господина Лабрюйера? – манерно спросила дама.

Госпожа Круминь уставилась на нее с подозрением. Нюх у супруги дворника был отменный, но насчет причины тревоги вышла промашка: ей показалось, что дама имеет виды на хозяина заведения.

– Сейчас я позову его, – без лишней любезности ответила она, подхватила швабру с намотанной тряпкой и пошла к лаборатории, где Лабрюйер взялся сушить готовые карточки.

– Там к вам особа пожаловала, – сказала госпожа Круминь, всем видом показывая, до чего ей особа не понравилась.

Лабрюйер надел пиджак, вышел и обрадовался.

– Ну наконец-то! Госпожа Круминь, вы бы не могли кофе приготовить? Позволь за тобой поухаживать…

Лореляй повернулась спиной, Лабрюйер снял с нее шубку и повесил на плечики.

На воровке было темно-зеленое платье с завышенной талией, которое ей очень шло, на тонкой руке – браслетка с изумрудами, крупноватыми для настоящих, но от этой женщины всего можно было ожидать. Платье имело очень скромный вырез, но такой, что всякий мужской взгляд туда бы устремился: кулон на довольно толстой цепочке был в виде обнаженной крылатой сильфиды с очень аппетитными формами. Если бы Лабрюйер заинтересовался им как произведением искусства, то скоро узнал бы, что эти эмалевые кулоны привозят из Америки. Но его больше привлекла пикантная фигурка в вершок высотой.

– А шляпу снимать даме не обязательно, – сказала Лореляй, поправила кулон и села к столику с альбомами. Лабрюйер уселся напротив.

– Ты прекрасно выглядишь. Немного поправилась, похорошела…

– Ты ведь меня по делу позвал, старая ищейка. Или, может быть, ты собрался предложить мне руку и сердце?

– Предложил бы, так ведь ты за меня не пойдешь, – усмехнулся Лабрюйер. – Тебе нужен молодой, стройный, а у меня, сама видишь, уже брюшко… Но давай я сразу к делу перейду. В Риге появился один человек. Есть подозрение, что из ваших. Но птица высокого полета – по вашим меркам. Его какое-то время считали покойником, а он взял да и воскрес. Его опознал Ротман…

– Это какой же Ротман?

– Точно, их двое было. Тот, что до беспорядков хороводился с митавскими парнями и с Зальцманом…

– Он что, еще жив? Я слыхала, что помер! – Лореляй вдруг разволновалась. – Надо же, мы его похоронили, а он жив!

– Еще один выходец с того света… Но жив ли он сейчас – большой вопрос. Он опознал того человека и, как я понял, решил с ним поговорить. И пропал. Погоди, погоди, это еще не все. Тот человек выследил его – а жил Ротман недалеко от Александровских ворот, напротив кладбища, в подвале. Тот человек что-то задумал нехорошее, но я ему помешал. Сказал бы мне кто тогда, что спасу ворюгу Ротмана от убийцы, – не поверил бы. Но, Лореляй, ты рано радуешься. Очень может быть, что я в тот день, когда гонялся за убийцей по кладбищу, еще не знал, что Ротмана больше нет. Видишь ли, он исчез, а те двое несчастных, с которыми он жил в подвале, отравлены. Может, они что-то видели или знали, но уже не скажут.

– Как – отравлены?

– Им бутылку с ядовитой водкой подсунули. В общем, запутанное дело. Так вот – не появлялся ли в наших палестинах человек, похожий на трехнедельного покойника?

Лабрюйер как можно подробнее описал внешность «черепа».

– Нет, такого вроде не было, – подумав, сказала Лореляй. Тут госпожа Круминь принесла кофе – две чашки с блюдцами на подносе, но даже простенького печеньица там не было, что означало: выполняю распоряжение хозяина, и не более того.

– Подумай хорошенько. Может быть, десять лет назад он еще не был таким страшным.

– Да, старый пес, ты так его изобразил – не дай бог, ночью приснится… Это все, что ты о нем знаешь?

– Знаю приблизительно, где он живет. То есть где временно поселился. Представляешь место, где в Выгонную дамбу упирается Мельничная улица? Там он и живет, если еще не сбежал. Думаю, что снимает меблированную комнату.

– Ротман может спрятаться у кого-то из старых подружек. Почуять опасность и спрятаться.

– Когда-то его подружкой была Толстая Эльза. Но она, кажется, померла.

– Да, Эльза померла. Еще когда ты в полиции служил. Но он одно время, когда деньги водились, еврейку содержал, очень красивую. Давно, правда. Потом она от него к кому-то ушла, но говорили, что они тайком встречаются.

– Еврейка часом не с Канавной улицы?

– Если и оттуда – то нашелся добрый человек, выкупил ее. Только, ты же знаешь, если девочка привыкла передком на жизнь зарабатывать, то ничего больше делать уже не станет. Сколько раз бывало – и выкупят, и в магазин продавщицей пристроят, а года полтора прошло – и опять она на Канавной. Я узнаю, есть одна старушка, я ее спрошу…

– Спроси, Лореляй. А сейчас Ян сделает тебе карточки на память…

– Ты с ума сошел, полицейская ищейка. На что мне карточки?!

Допив кофе, Лореляй ушла, пообещав телефонировать, если что-то узнает о Ротмане. Лабрюйер проводил ее до дверей, даже двери закрыл, но потом выскочил и проводил взглядом маленькую легкую фигурку, словно пролетавшую в щели между увесисто и достойно топающими бюргерами и их супругами.

Они были абсолютно разные – белокурая Лореляй, не имевшая никаких иллюзий, и темноволосая пылкая Наташа, идеалистка, способная влюбиться, едва обменявшись с мужчиной взглядом. Честно говоря, воровка была понятнее и ближе. Но отчего-то она, при всей своей симпатии к Лабрюйеру, соблюдала известное расстояние между ними, как будто раз и навсегда запретила себе те чувства, которые окажутся чересчур серьезными и пойдут во вред ремеслу. Она была смела, даже отчаянно смела, когда по веревочной лестнице карабкалась на балкон пятого этажа, но настоящей женской привязанности к мужчине боялась – видно, в молодости крепко обожглась.

А вот понять Наташу он еще не мог.

В дверь салона вошел посыльный с картонной коробкой.

– Господину Лабрюйеру велено отдать в собственные руки.

– От кого? – удивился Лабрюйер. Посыльный пожал плечами и вышел.

Коробка стояла на стуле, Лабрюйер смотрел на нее и хмурился.

Господа из Эвиденцбюро прекрасно знали, что «Рижская фотография господина Лабрюйера» – довольно опасное для них заведение. Очевидно, наблюдательный отряд чересчур приблизился к агентам Эвиденцбюро, если прислан такой подарок.

Это может быть предупреждением – разнесенный вдребезги салон послужит весомой просьбой не совать нос в дела агентов. Но, если так, адскую машину следовало бы хоть под что-то замаскировать, непонятно откуда принесенная коробка кого угодно насторожит.

Лабрюйер прислушался – вроде бы часовой механизм в коробке не тикал. Но черт их разберет, этих бомбистов, в пятом году они много чего наизобретали.

Взяв коробку и неся на вытянутых руках, он пошел во двор. Ян, которому было приказано отворять перед ним двери, кажется, что-то понял – судя по испугу на лице. В пятом году он был уже довольно большим мальчишкой, чтобы знать о взрывах и убийствах.

Во дворе был большой сугроб. Лабрюйер послал Яна за отцом, который убирал снег на улице. Дворник Круминь явился с лопатой и по указаниям Лабрюйера подкопал сугроб. Получилась пещерка, куда Лабрюйер, отогнав Круминей подальше, засунул коробку и сам завалил ее комьями снега. Ничего лучше он придумать не мог.

Ян и Лабрюйер вернулись в салон. Оба были взбудоражены. Госпожа Круминь, которая из окна видела всю эту снежную фортификацию, прибежала с расспросами, но Лабрюйер отмалчивался.

Вот сейчас он нуждался в помощи Горностая! Но треклятый Енисеев как сквозь землю провалился. Где искать Росомаху с Барсуком – тем более непонятно. Что касается Хоря – Лабрюйер даже не знал, что хуже, послать за ним Пичу или вообще его не трогать. Хорь, недавно сорвавший операцию, наверняка захочет показать свою сообразительность и отвагу. Может статься, он и умеет обращаться с адскими машинками, начиненными динамитом. А может статься, только слышал краем уха, как их вскрывают, но решит доказать всему свету свой героизм.

Беспокойство и нервотрепка привели к мудрому решению – закрыть фотографическое заведение до завтрашнего дня, если он только будет для Лабрюйера, этот завтрашний день. Отправив домой Яна и приказав госпоже Круминь послать Пичу с поручением куда-нибудь подальше, Лабрюйер оделся и, заперев дверь, вышел через черный ход на Гертрудинскую. Там он прошел до Колодезной, повернул, дошел до Александровской, опять повернул – и раз десять совершил этот маршрут.

Видимо, дворник Круминь заметил, где он вышагивает, потому что полчаса спустя прислал Яна.

– Господин Гроссмайстер, там телефон звенит, прямо разрывается, даже у нас слышно, – сказал Ян.

Лабрюйер ждал сообщения из Москвы.

Решив, что адская машинка в сугробе, если до сих пор не взорвалась, то еще пять минут потерпит, Лабрюйер побежал к телефонному аппарату. Он хотел связаться с телефонной станцией, узнать, откуда были звонки, и попробовать уговорить барышню соединить его с Москвой.

– Брат Аякс, что там у вас стряслось? – спросил Енисеев. – Почему никто не подходит к аппарату?

– Стряслось…

– Что?

– Нам, кажется, адскую машинку подсунули.

– Как это?

– Принесли коробку, посыльный сразу сбежал. Коробка тут осталась, не на Александровскую же ее выносить.

– И… что ты с ней сделал?..

– Во дворе в сугроб закопал. У забора. Думал, если рванет, забора не жалко.

– А какая она на вид, эта коробка?

– Из плотного коричневого картона, веревочкой обвязана. Вершков девяти в длину, вершков пяти в ширину. Да в высоту – тоже, пожалуй, пяти.

– Леопард, твоя бдительность делает тебе честь. Ступай, откопай эту адскую машинку и спрячь в лаборатории. Да не бойся, спокойно открывай коробку! Все, больше говорить не могу…

Лабрюйер понимал, что Енисеев его смерти не желает. Но добывал коробку из сугроба с некоторым трепетом. Принеся ее в лабораторию и вскрыв, он невольно выругался.

В коробке был новенький чугунный утюг.

Енисеев сдержал слово и возместил госпоже Круминь загадочную утрату.

Теперь оставалось договориться с Пичей, чтобы подсунул матери утюг. Это было проще всего. Парень страшно обрадовался и обещал, что вечером, когда госпожа Круминь пойдет к соседке – поздравлять с именинами, он поставит утюг именно туда, где обычно стоял старый. Мать, конечно, будет утверждать, что это – его шалости и проказы, но не слишком сердито.

Вечером Лабрюйер опять не дождался ни Енисеева, ни Росомахи. Он сидел в фотографическом заведении допоздна и глядел на телефонный аппарат. На столе перед ним лежали конверт со шпаргалкой и карманные часы. Нужно было собраться с духом и написать наконец ответ, а то получалось уж вовсе неприлично.

Лабрюйер достал хорошую плотную бумагу, вставил в ручку новое перышко и убедился, что в чернильнице есть чернила. Отступать дальше было некуда, и он вскрыл конверт.

Шпаргалка оказалась подозрительно большой, он развернул ее, прочитал первые строчки и охнул. Это было второе письмо от Наташи Иртенской.

«Я пишу тебе в перерыве между занятиями. Письмо мое может затеряться в дороге и попасть в чужие руки, поэтому – без подробностей, – сообщала Наташа. – Саша, я очень много занимаюсь. Я хочу быть достойна твоей любви. Кто я была? Взбалмошная барынька, нервическое создание, чуть было не наделала больших бед. Мне стыдно за себя прежнюю, больше ты меня такой не увидишь. Я стараюсь перемениться…»

– Так… – сказал Лабрюйер. Это «так» вмещало в себя целый монолог: я не понимаю, зачем должен все это знать, я не понимаю, почему ты хочешь выглядеть передо мной нервической барынькой, чуть что – падающей в обморок, я вообще ничего не понимаю, но теперь придется отвечать уже на оба письма разом, и это просто жуть.

«Саша, я должна рассказать тебе об одном человеке. Это очень важно для меня – чтобы ты знал. Он единственный протянул мне руку помощи, когда я попала в беду и у меня отняли сына, – писала Наташа. – Я месяцами жила у него в усадьбе, о нас ходили бог весть какие слухи. Саша, я признаюсь тебе, как на духу: я хотела стать его женой, хотя он намного старше меня. Я хотела быть с ним рядом до конца, чтобы отплатить ему за его доброту ко мне. Почему я пишу об этом именно теперь? Я сегодня ездила верхом по-мужски, как он меня учил, и вспоминала его. Я бы очень хотела познакомить вас… Помнишь ли ты мою серебряную брошечку?»

Прочитав это, Лабрюйер несколько ошалел. Он не ожидал от женщины, которую считал неглупой, такого дурацкого вопроса. Спрашивать мужчину, помнит ли он какую-то брошечку! Но в следующей строчке все объяснилось.

«Я носила ее с собой в кошельке и оставила в твоей “фотографии”, я думала, что потеряла единственную память о нем, которую всегда носила с собой, но ты мне вернул ее. Это было – как будто он издали благословил меня, как будто он сказал: вот этот послан мной, вот этого ты сейчас полюбишь. Серебряная подкова, так он сказал тогда, на удачу, а буквы РСТ – ты уже знаешь, что они значат. Я верю в тайные знаки судьбы – и ты действительно вернул мне удачу, вернул мне счастье. Я не знаю, как благодарить тебя…»

– Да уж… – пробормотал Лабрюйер. Впервые женщина писала ему такое – и он понимал, что это правда, он ведь в самом деле и спас Наташу от смерти и помог ей вернуть сына. Но было страх как неловко.

Отложив письмо, он встал и прошелся по пустому и темному салону. Свет фонарей с Александровской падал на фон – последние клиенты, почтенный член городской управы Эрнест Рейтерн, его супруга и их дочь, захотели фотографироваться непременно на берегу Средиземного моря, а может, и на крымском берегу, Лабрюйер не знал, с какой почтовой карточки мазила скопировал бирюзовую воду и крутой берег, уступами спускавшийся к пляжу, а уж замок, норовящий сползти вниз, точно стянул из какой-то книжки по средневековой истории.

Вспомнив, как фотографировали солидную пару, Лабрюйер усмехнулся – у заглянувшей на минутку госпожи Круминь глаза на лоб полезли. Наверняка потом понеслась рассказывать соседкам, что в заведение приходил сам Рейтерн! И какой он любезный, и как трогательно ухаживает за супругой, целует ей руку – от муженька Круминя таких нежностей не дождешься, а если дождешься, то перепугаешься, не спятил ли на старости лет.

Особое внимание кумушки уделят дочке Рейтернов, Ангелике. Девица унаследовала от батюшки широкую кость, и тут никакой корсет не поможет; крупное лицо тоже красивым не назовешь; супруга дворника наверняка подметила все особенности фигуры и с точностью до двух недель определила возраст Ангелики. Сам Лабрюйер дал бы девушке лет двадцать пять, не меньше.

Многих членов городской управы рижане знали в лицо, а рижанки – такие, как супруга дворника с соседками, – очень любопытствовали насчет их частной жизни: на ком женат, сколько детей, почему дочь в девках засиделась, на ком собирался жениться сын и что за спор вышел из-з приданого, изменяет ли жене, а если не изменяет – кто та дама, с которой его видели возле ресторана Отто Шварца?

Лабрюйер решил снять фон, чтобы не возиться с ним завтра с утра, скрутил в рулон, рулон отнес в комнатушку, где хранился реквизит. Теперь нужно было сесть и дочитать письмо – Лабрюйер вдруг понял, что такие послания следует читать понемногу, осознавая каждую строчку и вступая с ней в беззвучный диалог. Когда возникнет разговор с Наташей – глядишь, и удастся понять ее логику, если только у такой женщины вообще может быть логика.

Но часы пробили десять. Торчать в такое время в пустом фотографическом заведении было просто нелепо. И Лабрюйер пошел домой.

Выйдя на Гертрудинскую, он неторопливо побрел к Дерптской. Было о чем поразмыслить, было… Не только о Наташе, но и о Лореляй. Сегодня она была не просто хороша собой, а странно хороша – словно из другого мира, где люди изящны и грациозны, залетела. Видимо, ей следовало стать актрисой – летом она прекрасно изображала мальчишку в матросском костюмчике, сейчас – аристократку, вынужденную терпеть вокруг себя этих скучных бюргеров, провонявших тушеной капустой. Любопытно, куда она собралась в таком виде. Наверняка затеяла новое дельце – а расхлебывать сыскной полиции…

Вдруг Лабрюйер остановился и едва не хлопнул себя по лбу. Он оставил на столе, на видном месте, письмо Наташи.

Не то чтобы он ночью не мог обойтись без этого письма. Но в любое время суток мог появиться Енисеев, или Росомаха, или Барсук, или все вместе. Видеть такое послание им ни к чему, особенно Енисееву. Даже знать, что Наташа шлет письма через подругу, – и то ни к чему.

Лабрюйер резко повернулся – и увидел мужчину, который так же резко остановился и замер, словно в детской игре «море волнуется». Он стоял, окаменев не более половины секунды, но Лабрюйер понял, что значит эта поза. Он спокойно пошел навстречу мужчине, внутренне готовый к тому, что возможна драка, и даже драка с применением ножа.

Нужно было не просто разглядеть, а запечатлеть в памяти лицо человека, вздумавшего преследовать Лабрюйера. Вряд ли это был кто-то из прошлого – слишком давно Лабрюйер не гонялся за мошенниками, да и знал в лицо своих «крестников». А вот ждать поклонов и приветов от Эвиденцбюро он мог, и странно даже, что эти господа не объявились раньше.

Народу на Гертрудинской почитай что не было. Кто желал совершить вечерний моцион под легким снегопадом – тот уже, нагулявшись, сидел дома в теплом халате и лениво беседовал с семейством, вводя себя в сонное состояние. А противник перед Лабрюйером был весьма весомый – крупный плечистый мужчина с бритым лицом, гладким и бледным, чем-то похожий на актера.

Револьвер Лабрюйер носил под мышкой, на петле, раздеваться посреди улицы было бы смешно и нелепо. Но в кармане имелся нож. Финский нож, небольшая финочка с наборной рукояткой, в нетугих ножнах. Попал он к Лабрюйеру, как и револьвер, не совсем законным путем – был отнят много лет назад у опытного налетчика.

Лабрюйер сунул руку в карман, нащупал рукоятку и, готовый в любой миг выхватить финочку, шел на противника. Ему нужно было оказаться как можно ближе, чтобы разглядеть лицо.

А тот, очень быстро опомнившись, шел навстречу.

Они поравнялись, разминулись, Лабрюйер пошел к Александровской, противник – к Дерптской. Не исключено, что собрался ждать Лабрюйера у дверей его жилища.

Но чего же он хотел?

На Александровской Лабрюйер взял ормана, подъехал к своему дому, велел возить себя по Столбовой в надежде, что возле дома обнаружится вдруг что-то подозрительное. Но похожий на актера мужчина, видно, был не дурак – понял, что его раскусили, и смылся в неизвестном направлении. Тогда Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение за письмом и поехал домой, несколько взбудораженный, но даже довольный – хоть что-то о неприятеле стало известно.

Дома он первым делом стал записывать приметы и сразу понял, что навело на мысль о театре: тонкие, четко очерченные губы, совершенно не свойственный обычному мужчине «купидонов лук». И сам цвет лица, как будто напудренного; впрочем, это могли быть проказы уличных фонарей.

Переодевшись в домашний халат, Лабрюйер вдруг решил, что нужно навестить Хоря. Прямо в халате он отправился с визитом. И пришел вовремя – Хорь как раз заварил себе крепкий чай.

– Садись, – сказал он. – У меня еще крендельки остались. А завтра – на службу.

– Не забудь побриться, – напомнил Лабрюйер.

Хорь провел пальцем под носом, где уже обозначилась щетина.

– Жаль… Ну когда же наконец пришлют мне сменщика или сменщицу? Рапорт напишу, ей-богу! Скоро Великий пост, что я батюшке на исповеди скажу?! Он же меня из церкви в тычки погонит!

– Ты что, говеешь Великим постом?

– Так в корпусе приучили. Два раза в год – говеть и исповедоваться. Понимаешь, Леопард, это не глупость. Это – дисциплина.

Странно было слышать такое от Хоря, но Лабрюйер уже ничему не удивлялся, когда речь шла о наблюдательном отряде.

– Так у тебя и грехов, наверно, нет.

– Есть… Сам понимаешь, одно на уме…

– Так это не грех. Это как денщик поручику сказал: жениться вам, барин, надо.

Хорь усмехнулся.

– Не та у нас служба, брат Леопард, чтобы жениться. Разве что найдется девица из наших, телефонисточка или милосердная сестричка, чтобы понимала.

– А Вилли?

– Что – Вилли?

– Если бы за тебя пошла?

Хорь вздохнул.

– Пей чай, а то остынет, – сказал он.

Лабрюйер тоже вздохнул – слов, чтобы утешить Хоря, у него не было.

– А не найдется ли у тебя книжки, где было бы про любовь – и красиво? – спросил он, допив чай.

Лабрюйер все еще надеялся, что удастся использовать для ответа Наташе чьи-то чужие слова и мысли.

– Стихи, что ли?

– Может, и стихи. Только не Бальмонт.

– Ну, вот тебе Ростан. Это француз, от его «Принцессы Грезы» вся Россия в восторге.

Хорь вынул из стопки книг на подоконнике потрепанный томик, протянул, Лабрюйер открыл на середине.

– Это что, пьеса?

– Да, и какая пьеса… Ты прочитай. Мы в корпусе зачитывались, монологи наизусть учили. А барышни так и вовсе всю ее знали.

– Из древних времен?

– Средние века.

Пожелав Хорю здоровья, Лабрюйер побрел к себе.

Он улегся и честно прочитал немалый кусок пьесы. Над ней и заснул.

Утром Лабрюйер встал довольно рано. Делать было нечего, и он, взяв с собой «Принцессу Грезу», пошел в фотографическое заведение.

В салоне уже хозяйничали Ян и Круминь-старший.

– Господин Лабрюйер, – сказал Ян. – Мы тут утюг нашли…

– Опять утюг?! – изумился Лабрюйер. – И где же?

– Под помостом.

Оказалось, одна из досок помоста, на котором выстраивали для клиентов композиции с чучелом козы, старинным креслом и прочим реквизитом, была ненадежной, треснула посередке, и Ян, никому не докладывая, решил ее с утра пораньше заменить. В хозяйстве у дворника Круминя было несколько подходящих досок, он выбрал одну потолще и принес ее с вечера в салон. Утром же, вместе с отцом вынув треснувшую, Ян обнаружил под помостом целый склад. Пича наловчился засовывать туда сбоку свои сокровища, насчет которых справедливо опасался, что госпожа Круминь отправит их в печку. Это были дешевые фотокарточки с дамами в одном белье и даже в одних чулках. Кроме того, Ян извлек жутчайшего вида журнал с цветными картинками, без обложки, на английском языке. Судя по грязным и лохматым страницам, его передавали из рук в руки лет двадцать, не менее. Затем были добыты сломанный револьвер и нож без рукоятки.

Револьверы после событий 1905 и 1906 годов в Риге можно было найти чуть ли не на каждом чердаке, а вот английский журнал, да еще такой древний, был диковинкой.

Там же стоял утюг госпожи Круминь.

– Все-таки он что-то затеял с этим утюгом, – задумчиво сказал Лабрюйер. – Даже страшно подумать, сколько пользы может извлечь из утюга обычный мальчишка. Оставь все как есть, Ян, и присматривай за братцем хорошенько. И вы тоже, Круминь. Ян! Ну-ка, глянь, нет ли в этом проклятом утюге чего любопытного!

Но емкость для углей была пуста.

Несколько озадаченный странной логикой Пичи, Лабрюйер пошел телефонировать в сыскную полицию. Его интересовали исключительно покойники – не было ли в сводке двух трупов из подвала и третьего – принадлежавшего Ротману?

Линдер, держа трубку возле уха, просмотрел сводку и ничего подходящего в ней не обнаружил.

– И еще. По Риге расхаживает убийца. Я его видел, я его узнал. Вроде бы в воровской среде он неизвестен, но точно ведь знать нельзя. Лицо у него очень приметное.

– Приходи в архив, я договорюсь, тебя пустят покопаться, – сказал Линдер. – Может, он по какому-то делу проходил и его снимали на пленку.

– Вот и мне так кажется. Иначе – какого беса ему бояться, что его опознают?

– После обеда телефонируй мне. Сейчас больше говорить не могу – меня один сукин сын дожидается. За две медные кастрюли и старый самовар старуху убил. Сидит в коридоре, рыдает, божится, что нечаянно. А кастрюли с самоваром спрятал на чердаке тоже нечаянно. Вот, буду разбираться. Похоже, у него подельник был.

– Успеха тебе.

Повесив трубку, Лабрюйер задумался – как бы раздвоиться на две персоны? Чтобы Лабрюйер-первый поехал на Выгонную дамбу искать «черепа», а Лабрюйер-второй поехал в другую сторону, к Московскому форштадту, искать Нюшку-селедку, пока и ее не укокошили. Но, поскольку чудес не бывает, Лабрюйер выбрал Нюшку.

Однако сперва он отправился к Панкратову.

Во-первых, следовало убедиться, что у старика все в порядке. Во-вторых, Кузьмич обещал свести с начинающим агентом Сенькой Мякишевым. Насколько Лабрюйер понял, Мякишев еще только добывает репутацию толкового агента – значит, именно такой человек и требуется, поскольку всех штатных и большинство нештатных сотрудников сыскной полиции Московский форштадт знает.

Панкратов повел Лабрюйера к складу на Конюшенной, где обретался Сенька. Он не имел пока в Риге работы и помогал приятелю-грузчику, одновременно домогаясь поручений у полицейских инспекторов. Его уже знали, уже заметили, и он имел неплохие шансы выбиться в люди.

Увидев Сеньку, Лабрюйер сразу понял: где-то по соседству с Мякишевыми жил цыган. Не еврей, а именно цыган – этот тип мужской красоты был отлично знаком Лабрюйеру.

Семнадцатилетний парень, широкий в плечах, тонкий в перехвате, глазастый и губастый, имел внешность не самую подходящую для выбранного ремесла. Но как знать – может, научится придавать себе малозаметный вид, глазищи-то умные…

– Задание тебе будет такое. Я найду в трактире одну бабу, потолкую с ней и уйду. А ты погляди-ка, куда она после того побежит.

– Это я запросто! – воскликнул Сенька.

– Погоди, не вопи. Тебе нужно сказочку сочинить. Баба ведь сразу никуда не побежит, – сказал Панкратов. – Она, поди, тоже на службе. Может, через час вырвется, может, через полтора. А ты что думал? Вот и изобретай, как бы тебе эти час-полтора, или сколько выйдет, у трактира проваландаться.

Лабрюйер и Кузьмич переглянулись – обоим было любопытно, что придумает Мякишев.

Парень почесал в затылке.

– Скажу – приехал старшего брата искать. Уговорились встретиться в этом трактире. Где он угол снимет – не знаю… Буду ждать хоть сутки напролет. Да, а сам я из Люцина удрал впопыхах, родители не отпускали…

– Ты люцинский, что ли? – спросил Лабрюйер. – Я должен был догадаться…

Те края были сущим Вавилоном – русское, польское, латышское, еврейское и цыганское население перемешалось, даже, кажется, свой язык изобрело.

– Оттуда…

– А не попадался ли тебе в Люцине пан Собаньский?

Сенька расхохотался.

Оказалось, пан Собаньский пробовал сам смастерить аэроплан, только зря извел кучу реек и чуть ли не версту холста.

– Таких чудаков на просторах Российской империи хватает, – сказал Панкратов. – Я про одного слыхал – он крылья смастерил и с колокольни прыгнул. Только давно это было. Ну, Сенька, начал ты хорошо, теперь придумывай брата – какое у него ремесло, почему встречу в трактире назначили, именно в этом, значит, брат раньше в Риге бывал? И почем сидел-сидел, и вдруг сорвался, убежал? Ей же потом донесут.

– Да, баба тертая и вранье сразу почует, – согласился Лабрюйер. – Ну, думай, думай, люцинский герой.

Сенька улыбнулся во весь рот. Улыбка у него была – оперный тенор, любимец дам и девиц, позавидовал бы.

– И придумаю!

Четверть часа спустя Лабрюйеру уже стало казаться, что он сам этого брата Митю знает и вместе с ним не одну кружку баусского пива выпил.

Начертив план с трактиром посередке, Лабрюйер выслал вперед Сеньку со скаткой через плечо на солдатский лад, которую и выбросить не жалко. Сеньке было выдано пятнадцать копеек, чтобы сидел и питался, не то могут и выпереть из трактира.

Сам Лабрюйер, проводив Панкратова, вышел на речной берег, туда, где заканчивался Двинский рынок, занимавший почти всю набережную, от Рижского замка до Конюшенной. Наняв там ормана, он поехал к трактиру, особого имени не имевшему, а только прозвание хозяина в призыве: «А ну, робя, пошли к Ефимке!»

Трактир Московского форштадта был таким местом, где каждую субботу непременно должна быть драка, и потому хозяева этих заведений не слишком беспокоились о чистоте, порядке и хорошей мебели – все равно разломают.

Лабрюйер велел орману подождать за углом, на Католической, а сам пошел на Банную. Ефимкин трактир, где служила Нюшка-селедка, он помнил с давних времен. Там можно было заказать блюда простые и сытные, очень жирные, что ценилось местной публикой. Лабрюйер знал, что крестьянин в страду скорее обойдется без мяса, чем без сала, то же касалось плотогонов и струговщиков, при их ремесле мясо, включая солонину, было даже опасно – ну как жарким летним днем протухнет?

Когда в темную длинную комнату, где стояли столы, вышла Нюшка-селедка, Лабрюйер сразу понял – баба пьющая.

– Анна Петровна? – спросил он, стараясь как можно любезнее глядеть на неопрятную тетку в брезентовом фартуке, на вид – лет пятидесяти с порядочным хвостиком, что соответствовало примерно сорока пяти по бумагам.

– Анна Васильевна, – сердито ответила Нюшка. – Чего надо, кавалер?

– Хочу тебе двугривенный дать.

– Это еще за что?

– Когда ты на Канавной служила, там в одном доме была очень красивая еврейка, она еще с Ротманом, с вором, хороводилась. Потом ее выкупил богатый человек и куда-то увез.

– Матильда, что ли?

– Может, и Матильда. Вы же там все придумываете себе красивые имена.

– Так если сказать гостю, что ты Хава-Матля, он же креститься и плеваться станет. А Матильда – это по-господски. Я вот Евгенией была, тоже отличное имя.

– Так не знаешь ли, куда она уехала?

– А на что вам?

– Ее родня ищет. Какая-то тетка померла, посмотрели завещание – а там она. Родня за голову схватилась, а делать нечего – надо искать.

– Матильда, значит, кому же еще быть. Ее из дому один молодчик сманил, потом по рукам пошла. А выкупил ее старикашка, лет тому назад…

Нюшка стала загибать красные пальцы и бормотать, припоминая неведомые Лабрюйеру события.

– Двадцать! – вдруг выкрикнула она.

– Не может быть.

– А вот и может. Это еще при покойном царе было! Когда он, царь, помер, наша Сашка дочку родила. А замуж она пошла, когда он еще был жив. А дочке, Верке, сейчас девятнадцать. А Матильда от нас ушла, когда Сашка замуж собиралась, это я точно помню.

– Хорошая же у тебя память, – удивился Лабрюйер. – Так что за старикашка-то?

– Купец один. По делам приехал, а вечером куда деваться? Ну, он – к нам. Ему Матильду вывели – и все, пропал! Так-то оно было.

– Русский купец?

– Русский, а как звать – не знаю, сам – то ли из Пскова, то ли из Новгорода.

– Это уже кое-что. Вот тебе еще двугривенный, давай вспоминай дальше.

Но, кроме Пскова и Новгорода, Нюшкина память ничего не удержала.

– Может, Грунька что-то помнит? – предположил Лабрюйер.

– Какая еще Грунька?

– Грунька-проныра.

Нюшка расхохоталась.

– Да кто бы ее в хороший дом взял! Она же уродина, всегда была уродина. Она тут, за спикерами, промышляла. Раз мужчину обокрала, другой обокрала, дознались, без зубов ее оставили.

– А ты все же скажи, как ее искать. Она ведь тоже может что-то знать. Я бы с ней потолковал. Ей найдется что вспомнить.

– Зря время потратишь, кавалер. Искать ее в Магдалининском приюте, в Агенсберге.

– А ты с ней хоть иногда видишься?

– А чего с ней видеться, кто она мне? Она у меня из зависти платок попортила, какой-то дрянью облила.

– Понятно. Ну, за Матильду – благодарствую.

– Ступай себе с Богом, кавалер, у меня дел невпроворот.

На том и расстались.

Шагая к пролетке, Лабрюйер сопоставлял в уме то, что наговорила Нюшка, со сведениями от Лореляй. Одна из них врала, но которая – неизвестно. Если верить Нюшке, Матильду из публичного дома увезли то ли во Псков, то ли в Новгород. Если верить Лореляй, ее выкупил какой-то человек, потом ее содержал Ротман, потом она от Ротмана еще к кому-то переметнулась. Но Лореляй в те времена была еще девочкой. Впрочем, решил Лабрюйер, это особого значения не имеет, главное – узнать, побежит ли куда-то после разговора Нюшка-селедка.

Он поехал в фотографическое заведение. Там хозяйничал Ян. Хорь куда-то выбежал, сказал – на часок-другой.

В лаборатории на столе Лабрюйер обнаружил записку от Хоря:

«Это телефонограмма. Г-жа Урманцева выехала из усадьбы в неизвестном направлении. Попытки узнать о ее прошлом пока безуспешны. В церковной книге есть запись о ее венчании с г-ном Урманцевым 8 сентября 1889 года. Она тогда носила фамилию Свентицкая. Где она была до того времени – тайна, покрытая неизвестным мраком. На момент венчания ей было 23 года, если не соврала. В фотографических альбомах, имеющихся в усадьбе, фотографий ее юности и детства нет, но есть следы выдранных страниц. Обещали при появлении новых сведений телефонировать».

– Черт знает что, – сказал Лабрюйер. – Олухи царя небесного!

Он имел в виду неспособность провинциальных полицейских агентов узнать, получала ли Урманцева перед своим исчезновением какие-то письма, а если да – то откуда.

Гувернантка знала нечто важное, сообщила это «нечто» Урманцевой, а когда в дело вмешался он, Лабрюйер, Урманцева пропала. Куда, зачем?

– Господин Гроссмайстер, – сказал Ян. – Можно мне взять на пару часов «Атом»?

– Бери, конечно, только не поломай, – ответил Лабрюйер.

Ян широко улыбнулся. Он был очень аккуратен с фотографической техникой, а если судить по улыбке – Лабрюйер сейчас подарил парню какое-то невероятное счастье.

«Ну да, – подумал Лабрюйер, – ему же всего восемнадцать, и наверняка есть барышня, которую он хочет поразить наповал, сделав ее карточку на фоне памятника Петру Великому».

Оказалось, не в Петре Великом дело.

– Я буду в комнате снимать, – признался Ян. – Там из окна Гертрудинскую церковь видно.

– Но это же будет контражур, – ответил Лабрюйер. – Ты сам понимаешь, если снимать человека на фоне окна, через которое в комнату идет свет, то получится один черный силуэт.

– Я пробовал снимать из окна салона. Она… то есть человек, стоял на улице, а я снимал большим аппаратом вот отсюда

– А в салоне свет горел? – заинтересовавшись, спросил Лабрюйер.

– Горел.

– И как получилось?

– Плохо получилось. Но должен же быть способ снимать под углом. Возить аппарат по всему салону я не хотел, вот попробую с «Атомом», может, что-то выйдет.

– Давай сперва попробуем в салоне, пока нет посетителей. Неси сюда «Атом», – велел Лабрюйер.

Ян принес аппарат, и они с азартом стали искать заветный угол для съемки. Отщелкали не менее дюжины кадров, причем Лабрюйер даже нарисовал карандашом план салона и свои перемещения возле витрины.

– Беги, проявляй скорее, – велел он. – Очень любопытно, на что мы столько пленки извели.

– А кто будет принимать клиентов?

– Я их задержу, иди скорее.

Чем задержать – в салоне имелось, одни альбомы чего стоили.

Примерно час спустя были готовы карточки, сделанные для пробы. Их оказалось одиннадцать – два кадра Ян все же загубил.

– А что, могло быть хуже, – сказал Хорь, изучая Яново творчество. – Время потрачено не зря.

– Мы, наверно, минут двадцать нужные углы искали, – ответил Ян.

– И все двадцать минут перед витриной стояла пролетка?

– Какая пролетка?

Качество карточек было далеко не блестящим, но можно было понять – в пролетке женщина, худощавая блондинка. Она велела орману остановиться не прямо перед дверьми фотографического заведения, а сбоку, и явно пыталась разглядеть, что делается за витринным стеклом. Гуляющего возле витрин Лабрюйера она видела, а Яна в глубине салона – нет, и вряд ли поняла, что идет фотосъемка.

– Фирст! – воскликнул Лабрюйер. – Срочно нужен Фирст!

Быстро одевшись, он взял карточки и на трамвае поехал в полицейское управление.