XIII

— Вот здесь и рой! — сказал Юргин.

— Тверда здесь земля, — заметил Андрей.

— Оно и лучше. Земля — защита наша…

Вытащив из чехла лопату, Андрей поглядел вперед. Перед ним расстилался клин целины, густо покрытый травами. На их серовато-ржавом фоне выделялись кусты почерневшего от заморозков чертополоха, круговинка помятой осыпающейся липучки, в которой задержалось с десяток янтарных листьев лип и берез. За целиной катилась на запад крупная зыбь осеннего поля, и вдали над ней стояли, как острова, еловые леса, а позади них, как всегда в эти дни, чернили небо большие дымы.

Андрей потрогал пальцем острие лопаты и оглянулся назад — на восток. По отлогому склону, изрытому овражками, золотисто рябил мелкий березнячок, впервые за лето прикрывший собой травы, за ним — полоса белесоватого жнивья, а еще дальше — гряда нарядного осеннего леса, пронизанного косыми лучами солнца.

День угасал в безветрии.

В лесах затих листопад.

Сегодня отступал Андрей с более тяжелым чувством, чем вчера. Позади остались дом и семья. Позади остался с детства любимый край. Всей душой Андрей познал горечь утраты родного и, познав ее, особенно хорошо понял, как тяжела она, эта горечь, для других, уходящих сейчас на восток.

Взглянув на места, где остановился батальон, полные диковатой и торжественной северной красоты, Андрей вдруг подумал, что он вновь, как и вчера с ольховского взгорья, видит не только то, что близко, но и широкие просторы родной страны. И Андрей понял, что он не может идти отсюда дальше на восток, никак не может!… "До каких же пор отступать? — возбужденно подумал он. — До каких мест? Вот встать тут и стоять!" И он начал часто и сильно бить лопатой в землю.

Андрей работал с большим усердием, и с каждой минутой работы крепла его надежда, что враг будет остановлен на занятом рубеже. Изредка он оглядывался по сторонам. Торопливо и молча работал весь батальон, растянувшись по полям, с которых были убраны хлеба, по склонам пригорков с хохолками кустов. Позади стрелковой линии, в двух местах, артиллеристы оборудовали огневые позиции для своих орудий. Всюду звякали лопаты о камни. В лесах тюкали топоры. Из окопов и щелей, как из отдушин, растекались прохладные запахи земных глубин. "Сколько ведь народу! подумал Андрей. — Да неужели опять отступим?" На этот раз ему особенно не хотелось отступать дальше, и его надежда, что полк здесь задержит немцев, в этот вечер стала такой сильной, как никогда…

Он первым из роты по грудь зарылся в землю. С хозяйской заботливостью он оборудовал свой окоп, устроил перед ним крутой бруствер, замаскировал его березовыми веточками. Дно окопа забросал сухой травой. Затем вновь, опустив лопату, смотрел с минуту на запад, багровый от зари и дымный от пожарищ.

— Закончил, а? — окликнул его со стороны Юргин.

— Готов!

За пять лет службы в армии Матвей Юргин хорошо понял, что значит быть воином. Он давно приучил себя к мысли: служить так служить! Всегда и во всем он старался показать бойцам образец мужественного несения тяжелой воинской службы. Ему никогда не нужно было понукать себя быть во всем примерным, — это стремление было у него естественным и жило само собой. В обычной жизни Матвей Юргин был нетороплив, угрюм и суров, хотя никогда не чурался людей. Он был одним из тех командиров, которых бойцы недолюбливают в мирной жизни, но очень любят в бою.

С первой встречи сурового и угрюмого сержанта потянуло к Андрею. Юргин и сам, пожалуй, не смог бы объяснить, почему так произошло. Он всегда присматривал за Андреем с особой, дружеской заботой. Андрей не служил раньше в армии и плохо знал военное дело, но Юргин, наблюдая за ним, лучше других видел, что этот задумчивый, добродушный парень со временем может, как настоящий солдат, тряхнуть своей, пока спокойной силой. Может быть, сержанта Юргина больше всего и влекло к нему это предчувствие.

Обтерев травой лопату, Юргин направился к Андрею.

— Обогнал ты нынче меня.

Глазом командира осмотрел окоп.

— О, у тебя хорошо!

С другой стороны неслышно подошел приземистый Семен Дегтярев — боец из запаса, хорошо знавший военную службу, в свое время неплохо пообтертый ею, выносливый, надежно приученный к постоянной бодрости и веселью. Тоже осмотрев окоп Андрея, Дягтярев прикрыл левый глаз и повел вверх коротеньким вздернутым носом.

— И-и, как устроил! Ты вроде зимовать тут собрался?

— А что, можно и зимовать, — ответил Андрей.

— Хе! — Дегтярев блеснул заячьими зубками. — Сказал тоже! Ночь переночуем, а утром — дальше. Сколько разов так было?

— А если не пойдем дальше?

— Как не пойдешь? Что ты сделаешь?

— Что сделаю? — все так же тихо, задумчиво ответил Андрей, и его высокий светлый лоб внезапно заблестел от пота. — А если вцеплюсь вот в землю и прирасту к ней? И не пойду дальше, а?

Дегтярев взглянул на Андрея удивленно, округлив глаза.

— И-и, какой ты! — И покачал головой.

— А как раз такой, какой надо, — сказал Юргин, вылезая из окопа Андрея; он примерялся, ловко ли будет вести из окопа огонь. — Нам всем к одной мысли дойти пора: встать и стоять, как сказано! Ничего, Андрей, отсюда хорошо будет бить.

Позади Юргина выросла непомерно долговязая, худощавая фигура Ивана Умрихина. Он был призван из запаса совсем недавно, по годам — старше всех во взводе. На длинной, жилистой и загорелой шее у него всегда высоко держалась вытянутая голова с широким утиным носом, — он будто постоянно соображал: откуда поддувает? Подбородок и щеки у него обрастали так быстро и таким жестким медным волосом, что его брили всем отделением и уже попортили все бритвы.

— Встать и стоять! — раздумчиво, простуженным голосом повторил Умрихин слова отделенного и, когда все обернулись к нему, еще раз повторил: — Встать и стоять! Ну, это как придется! Сказывают, сила силу берет. Что ты сделаешь, если у них силы больше? Вот завтра, глядишь, двинет он танки…

— Ну и что? — сердито оборвал его Юргин. — Опять пугаешь? Ты мне брось, каланча пожарная, пугать людей! Что за привычка?

— Где мне, товарищ сержант, людей пугать! — мирно и грустно возразил Умрихин. — Я сам боюсь!

— Какого же ты черта боишься? Отчего?

— Опять же через свой рост, — степенно поведал Умрихин. — Я же самый приметный в полку. В три погибели согнусь на перебежке — все одно хребет мелькает выше кустов. Меня, товарищ сержант, очень уж на большую дистанцию видно!

— Да, нерасчетлив был твой папаня! — весело подхватил Дегтярев. Экую детину породил! Вместо одного вполне бы два бойца вышло!

— Во! — охотно согласился Умрихин. — И было бы лучше!

— Главное, у каждого поменьше бы придури было, — сказал Юргин, — а то у тебя одного чересчур много.

Умрихин вздохнул, шумно очистил в сторону вместительный утиный нос и ответил без обиды, сумрачно:

— Нет, не понимаете вы моей участи! — Он высоко поднял палец. — А фамилию мою вы в счет кладете? Умри-хин! Попробуй-ка с такой фамилией на войне! С ней, бывало, и дома-то жить страшновато. Нет, дружки-товарищи, мне не миновать смерти!

— Конечно! — захохотал Дегтярев. — Лет через сто!

— Тебе, Семен, смешки все! Придется тебе туго в бою, ты в любую мышиную нору юркнешь — и был таков!

— Мне не будет туго! — дерзко ответил Дегтярев. — Уж если зачнется как следует бой, не полезу в нору, я не твоей породы!

— Ты что — мою породу?

— Ну, будет! — прикрикнул Юргин. — Сцепились дружки.

Все время молчавший Андрей, не вытерпев, тоже вмешался, — не любил он споров:

— Будет, будет, ребята! Вот охота! Давайте-ка лучше доедим, что у меня осталось. А ну, садись!

Все присели у окопа. Андрей развязал свой мешок и начал угощать товарищей домашней снедью: жареной говядиной, пирогами с морковью и калиной. "Как у нас дома там? — вздохнул он про себя, как вздыхал уже много раз за день. — Может, там уже немцы?" Подошли еще бойцы отделения Мартынов, Вольных, Глухань. Все они давно скучали о домашней стряпне и с удовольствием — второй раз за день — налегли на подорожники Андрея.

Солнце уже стояло низко над дальними урочищами. По всему рубежу продолжались работы. На ближнем пригорке, что был справа, злобно простучал пулемет: началась пристрелка.

— Вот и опять остановились, — невесело отметил Умрихин.

— Эх, много уж за неделю-то отшагали!

— И все отходим, все отходим!…

— А что сделаешь? — сказал Умрихин. — Сила!

— Да откуда у них больше сил-то! — вступил в разговор и Андрей. — У нас же больше народу! А машины…

— Машина дура, да немец на ней хитер!

— Хитрее его нет нации.

— Вот он и идет! И катит!

Дегтярев с досадой ударил костью в землю.

— Эх, да какой уж кусок отхватил!

Разламывая пирог с калиной, Матвей Юргин заметил на это угрюмо и резковато:

— Большим куском скорее подавится!

— Теперь он, этот Гитлер, — с видом старшего, больше всех пожившего, заговорил Умрихин, издали кидая в рот крохи, — теперь он прямо на Москву метит!…

— Метит? — воскликнул молоденький белобрысый боец Мартьянов. — Голов у них не хватит, чтобы дойти до Москвы!

— Москвы им не взять, пусть и не думают!

— Оно и пусть думают, да не взять!

— Нет уж! — закипел Дегтярев. — Чего-чего, а Москвы им не видать, как своих ушей! Не для немцев она создана. Весь народ наш встанет, а Москвы не отдаст. Не бывать этому никогда!

— Да, Москва… — задумчиво сказал Андрей, выбрав минутку, когда бойцы немного подзатихли. — Хороша же, говорят! Отдать ее — это вроде свою душу отдать. Я так понимаю.

И опять зашумели все солдаты.

Один Юргин, слушая их, молча трудился над пирогом с калиной. А когда солдаты начали, как бывало часто, толковать о том, что надо бы, дескать, сделать для спасения Москвы, для разгрома фашистских полчищ, идущих к ней, он заметил:

— А вот теперь чепуху начали городить. Да мы сами, если разобраться, во всем виноваты! — Он встряхнул на ладони маленький серый кремень: Видите? Иной подумает: на что он годен? Пустой камешек.

Юргин вытащил из кармана обломок рашпиля, подобранный на кресало, и ударил им по кремню. Во все стороны посыпались крупные искры. Коротко взглянув на бойцов, Юргин начал бить по кремню размеренно и часто…

— Видали?

— Это к чему же? — спросил Глухань.

— Каждому бы из нас, — сказал Юргин, — вот таким быть, как этот камешек! Каждому иметь в себе вот столько огня, силы да крепости! Да злости побольше! Черной, как деготь. Чтоб всю душу от нее мутило! И война сразу повернет туда! — Он махнул рукой на запад. — Повернет и огнем спалит всех этих фашистов, будь они трижды прокляты! Голову даю на отрез!

Он отодвинул мешок к Андрею, показывая этим, что пора кончать с едой, и мрачновато добавил:

— Их не лапшой кормить надо…

У Андрея запылало все лицо.

— Опять ты…

В это время со стороны долетел голос:

— Во-оздух!

И сразу, вскинув головы, все услышали тягучее шмелиное нытье моторов в далекой небесной вышине. Выйдя из-под серой, дымчатой тучи, немецкие бомбардировщики, черные на фоне неба, направились напрямик к рубежу обороны полка. По всему рубежу послышались привычные протяжные команды:

— Во-оздух!

— По ще-елям!

— Во-оздух!

Вскочив, Юргин сказал тихонько:

— В окопы!

Не доходя до рубежа, где остановился полк Волошина, ведущий "юнкерс" начал вырываться вперед. Во всех окопах скрылись каски. Но "юнкерс" дошел до обороны, не сбавив высоты, и, только пройдя еще немного над лесом, что был позади, круто пошел в пике, — и над округой пронесся дикий вой его сирены. Должно быть, летчик хорошо знал цель, на которую шел: он не тратил времени для осмотра ее с высоты. Только начали все остальные самолеты вытягиваться цепочкой, он уже сбросил свой смертный груз: далеко за лесом что-то рухнуло, как в пропасть, и еще раз, и еще, и окрест прокатилось гулко осеннее эхо…