на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Гросс-Берен, Бранденбург,

19 июля

На краю Фридерикенхоф, небольшой деревни в окрестностях Гросс-Берена, сохранившей патриархальный уклад старого юнкерского рода фон Беренов, в сельской церкви Святого Мартина месса прошла в присутствии лишь одного посетителя, который скромно просидел на самой дальней скамье возле выхода. В последнее время прихожан становилось все меньше, особенно после мартовского налета английской авиации, и старому пастору нередко приходилось служить мессу при пустом зале, обращаясь к пастве так, словно она здесь была. Единственным живым существом, помимо него, был невидимый снизу органист на хорах, не совсем уверенно вступающий, по мере надобности, в течение службы. «Господь с вами, — завершая мессу, произнес пастор в абсолютной тишине и сам себе ответствовал: — И со духом твоим. Да благословит вас Всемогущий Господь. Аминь. Идите с миром, — обратился он в зал и, склонившись, добавил: — Благодарение Богу». Затем расправил рукава на сутане и быстро удалился.

Какое-то время Вернер Гейзенберг сидел неподвижно, задрав подбородок, скрестив на груди руки, словно прислушивался к растворившимся в сводах церкви отзвукам мессы. Наконец, он встал, несколько растерянно огляделся по сторонам. Наверху кто-то протянул на одной ноте «А-а-а», и орган исторг пару тягуче задумчивых аккордов, быстро ослабевших и угасших. Гейзенберг пошел было к выходу, но вдруг замер, посмотрел на винтовую лестницу, ведущую на хоры, и решительно двинулся в ее сторону.

Взбежав наверх, он увидел пастора, уже снявшего сутану и оставшегося в видавшем виды вельветовом костюме, и белобрысого мальчика, который, выпрямив спину, сидел на полированной деревянной скамье перед мануалом органа. У мальчика были острые плечи и худая шея — короткая стрижка лишь подчеркивала ее худобу. Чтобы дотянуться до педалей, ему приходилось выгибаться на скамье, и все равно он мог достать до них только одной ногой. В руке пастор держал потрепанные ноты, на носу появились маленькие золотые очки. Исполненным назидательного смирения голосом он внушал сосредоточенно внимавшему ему мальчику:

— Рука должна быть легкой. Легкой, плавной, понимаешь? Не отрывай пальцы от клавиш, вот так, вот так. И когда снимаешь один палец с одной и нажимаешь другим на другую, делай это одновременно. Ох, Боже мой, ты не понимаешь меня. Слушай еще раз. Я буду говорить просто. Движения пальцев должны быть гибкими. Вот такими, видишь? Ну, молодец. Повтори.

Услышав шум, старик и мальчик обернулись к вошедшему.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил пастор, снимая очки.

— Ничего особенного. — Гейзенберг неуверенно ступил внутрь балкона. — Я просто зашел поблагодарить органиста. Он очень старался. И у него хорошо получилось.

Напряжение в лице старика стерла удовлетворенная улыбка.

— О, это наш маленький Моцарт. — Он погладил мальчика по стриженой голове. — У него все еще впереди. А вы музыкант?

— Нет. Я ученый. Но, как многие немцы, сносно играю на фортепьяно. Ты играешь на фортепьяно, малыш? — обратился он к мальчику, но старик предусмотрительно загородил его собой.

— О, это совсем разные инструменты, — ответил он за мальчика, стараясь не выдать и тем самым выдавая внезапно охватившее его волнение. — Не беспокойтесь. Он сейчас слишком занят. Ему надо собраться с духом, отрешиться… Не будем его отвлекать.

— Да, хорошо, — слегка растерялся Гейзенберг. — Собственно, я хотел поговорить с вами. Посоветоваться. Всего лишь пять минут. — Он улыбнулся. — Ваша проповедь, обращенная к пустой аудитории — а по сути, ко мне одному, — тронула меня. Вы говорили…

— Знаете, я уже ухожу, — засуетился пастор: его жилистая рука машинально продолжала гладить голову мальчика. — И если вы не против, мы можем продолжить наш разговор по пути к моему дому, где мне нужно… мне надо кое-что сделать. Это совсем близко отсюда.

Когда они вышли на свежий воздух, то первое, что бросилось в глаза на пустынной улице Фридерикенхофа, это сверкающий на солнце «Хорьх» и стоявшие возле него двое крепких мужчин, смотрящих в их сторону. Пастор опасливо покосился на них, но ничего не сказал. Они медленно двинулись к облупившемуся фахверковому домику в окружении спелых яблонь и вишен. Старик надел на голову соломенную шляпу.

— Что беспокоит вас, сын мой? Я заметил, что во время мессы вы не молились.

Не привыкший к медленной ходьбе Гейзенберг еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг. Так же трудно ему было укрощать свою речь, но теперь каждое слово давалось ему с трудом.

— Я слушал вашу проповедь, отец. Вы говорили о добре и зле так, будто каждому человеку ясна их сущность. Но ведь это не так?

— Господь сотворил человека из двух противоположностей — добра и зла, разделив помышления на духовные и плотские. Отличить одно от другого не сложно. Каждый день мы принимаем решения, которые должны соответствовать ценностям, определенным для нас Всевышним. Если кто-то творит зло, он не заставит себя поверить в то, что зло стало добром.

— Однако можно убедить в этом других.

— Что тоже есть зло. Ибо в Писании сказано: «Мерзость пред Господом — уста лживые, а говорящие истину благоугодны Ему». Смертный грех, вот что такое ложь… Что с вами? Вы расстроены.

Гейзенберг был не расстроен, а скорее растерян, даже опустошен. Глубокой ночью он прибыл в лабораторию под литерой ZK в Гросс-Берене, подчиненную Институту физики Общества кайзера Вильгельма, который он возглавлял. Лаборатория размещалась в незаметном бункере на территории небольшого лако-красочного завода и занималась теоретическим расчетом алгоритма обогащения урана с помощью центрифуги. Вместе с тем — и этого Гейзенберг не знал — в ZK-лаборатории полным ходом велись работы по подготовке тестового подрыва взрывного устройства с анализом последующего распределения радиоактивных осадков. Всю ночь шло обсуждение предстоящего экспериментального взрыва металлической сферы, наполненной тротил-гексогеновой смесью с вкраплением радиоактивных веществ.

К утру у Гейзенберга не осталось сомнений в том, что урановый проект вступил в практическую фазу, и это ошеломило его. Желая проветриться и осмыслить масштаб содеянного, он решил пройтись по пустой деревне неподалеку от Гросс-Берена, где набрел на сельскую церковь и остался в ней на мессу.

— Что вы говорите? — переспросил ушедший в свои мысли Гейзенберг. Он так и нес в руке шляпу, позабыв надеть ее на голову.

— Вы расстроены, — повторил пастор. — Вас что-то тревожит?

— Вот вы сказали: нельзя творить зло и верить в то, что творишь добро. Но ведь зло можно творить невольно?

— Это как? — удивился старик.

— Чтобы отбеливать ткани, бумагу, Шееле выделил хлор. А через сто пятьдесят лет на его основе был создан иприт. В конце прошлого века Отто собрал четырёхтактный двигатель внутреннего сгорания. Сегодня им оснастили танки и боевые самолеты. Где грань, за которой добро становится страшным злом? И где точка ответственности добросовестного изобретателя, превращающая его в злодея?

Пастор с любопытством посмотрел на собеседника:

— Вы говорите об инструменте. Ведь топором можно выстроить дом, а можно и человека зарубить. Что же получается, придумавший топор — убийца? Нет. Убийца — это тот, кто взял топор в руки не для строительства дома, а для преступления.

— А если ученый заранее понимает, к чему приведет его изобретение, должен ли он остановиться?

— Несомненно! — с неожиданным жаром ответил пастор и даже остановился. — Ибо сказано: «Кто замышляет сделать зло, того называют злоумышленником».

— У вас на все есть цитата, отец, — улыбнулся Гейзенберг. Улыбка практически никогда не сползала с его лица, и, даже если ему было совсем не смешно, он все равно механически улыбался. — Вы никогда не читали Достоевского? О, ничего страшного, русский автор. Там молодой человек таким же вот топором зарубил злую старуху-процентщицу. И самое интересное, у него нашлось множество резонов своему поступку. Множество. Если бы все было так просто, в мире бы не было войн. Но мир полон врагов. И если не ты придумаешь топор, это сделают другие. Разве не так?

— Наряду со способностью различения добра и зла, Господь дал нам право выбора, сын мой. Это трудный вопрос. Но в Библии есть притча, которая поможет его разрешить. Один человек посеял на своем поле пшеницу. Но его враг ночью прокрался на то же поле и засыпал его семенами сорных трав. Узнав об этом, работники предложили хозяину прополоть пашню еще раз, чтобы выбрать семена сорняков. На что хозяин ответил: «Если вы станете пропалывать, то вместе с сорной травой вырвете и пшеницу. Пусть растет и то и другое, а когда придет жатва, соберите пшеницу, а сорняки сожгите». Вы не хотите содействовать злу в благом деле, так отделите зерна от плевел. К сожалению, понять, что есть что, зачастую можно только тогда, когда урожай взойдет. Но наличие в поле плевел не означает, что и зернам не должно зреть.

— То есть у человеческой совести всегда есть лазейка, это вы хотите сказать.

— На самом деле все просто, сын мой. Человеческую совесть, формирует выбор: либо служишь Богу, либо — дьяволу. Но нужно не забывать, что людям видна лишь часть истины. Чтобы узнать ее во всей полноте, необходимо прожить жизнь.

Сколько бы оправданий ни придумал тот молодой человек, Бог услышит только одно — он убил старуху. На его участь не повлияет, хорошим она была человеком или плохим. — Старик не стал убеждать собеседника в своей правде. Только добавил: — Не ошибитесь с выбором, уважаемый. Вот и мой дом.

Они остановились перед калиткой. Старик положил на нее руку, показав тем самым, что разговор исчерпан. С задумчивой улыбкой на губах Гейзенберг помолчал и неожиданно спросил, слегка понизив голос:

— Мальчик не говорит по-немецки?

Старика словно в грудь ударили. По лицу его пронесся шквал эмоций, прежде чем оно окаменело.

— Плохо говорит, — холодно ответил он и посмотрел в сторону мужчин, неподвижно стоявших возле «Хорьха». — Это с вами?

— Да. Не обращайте на них внимания, — кивнул Гейзенберг. Он опять помолчал. — Значит, мальчик — не немец?

Пастор вынул из кармана платок и протер им вспотевший лоб. Закрыв глаза, провел пальцами по переносице, как бы стараясь справиться с головокружением. Потом, собравшись с духом, сказал:

— Ребенок из Белоруссии. Вон там, сразу за тем лесочком — уж не знаю, известно ли вам, — находится трудовой концлагерь для военнопленных. Там я его увидел. Как он туда попал, одному Богу известно. Только в лагере и здоровые мужчины не выдерживают подолгу. Одним словом, я выпросил его. Родители охранников — мои прихожане. Ну, и… Это страшное преступление, я знаю… Но он ребенок. — Старик лихорадочно искал убедительные слова. — Очень способный, заметьте, ребенок. Хороший ребенок… Не только арийским детям хочется жить…

Гейзенберг помотал головой, достал из нагрудного кармана визитную карточку и протянул ее пастору.

— Возьмите, — сказал он. — Если с мальчиком возникнут какие-то проблемы, позвоните мне. Спросите Носсау. Вернера Носсау. Это я. Обещаю, ребенка никто не тронет.

Легкой, подпрыгивающей походкой Гейзенберг направился к «Хорьху».


Берлин, Шарлоттенбург, Шиллигерштрассе, 116, Форшунгсамт, | Берлинская жара | Тегелер Зее, 22 июля