Натяните струны стальные,
А не то сломаете зубы Об широты наши смурные.
В одной из редакций после этой строфы была еще одна: «А хрен на нас управа! Поезд без дороги! / Только нам и славы, что кованые блохи. / Только и подарков то, что не отняли. / А мертвому припарки, как живым медали». Звучит на записи «Песни шёпотом» (Череповец, ноябрь 1984).
В более поздней редакции первые три строки этой строфы выглядят так: «А мертвякам припарки, как живым — медали. / Только и подарков — то, что не отняли. / Нашим или вашим липкие стаканы?» Строфа приводится по правленной автором распечатке.
Искры самых искренних песен Полетят как пепел на плесень.
Вы всё между ложкой и ложью,
А мы всё между волком и вошью.
Время на другой параллели Сквозняками рвётся сквозь щели,
Ледяные черные дыры —
Окна параллельного мира.
Вы нам — то да сё, трали-вали.
Мы даём ответ — тили-тили70.
Вы для нас подковы ковали.
Мы большую цену платили.
Вы снимали с дерева стружку.
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли медну полушку Мимо нашей шапки терновой.
А наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись.
Вы б наверняка подавились.
Мы же — ничего. Облизнулись...
Лишь печаль-тоска облаками Над седой лесною страною.
Города цветут синяками.
Да деревни — сыпью чумною.
Кругом — бездорожья траншеи.
Что, к реке торопимся, братцы?
70 В более поздней редакции две первые строки этой строфы вы глядят так: «Через пень колоду сдавали / Да окно решеткой крестили».
Стопудовый камень на шее.
Рановато, парни, купаться...
Хороша студёна водица,
Да глубокий омут таится.
Не напиться нам, не умыться,
Не продрать колтун на ресницах.
Вот тебе обратно тропинка И петляй в родную землянку.
А крестины там, иль поминки —
Всё одно там пьянка-гулянка.
Если забредёт кто нездешний —
Поразится живности бедной,
Нашей редкой силе сердешной Да дури нашей злой-заповедной.
Выкатим кадушку капусты.
Выпечем ватрушку без теста.
— Что, снаружи — всё ещё пусто?
А внутри по-прежнему тесно...
Вот тебе медовая брага — Ягодка-злодейка-отрава.
Хочется — качайся налево.
Хочется — качайся направо71.
71 В более поздней редакции автор заменил предыдущие две строки строфы на: «Вот тебе, приятель, и Прага. / Вот тебе, дружок, и Варшава». Леонид Парфёнов поясняет: «Эти строки появились из моих рассказов о поездке в Польшу. Это намекало, соответственно, на ввод танков в Чехословакию в 1968-м и на военное положение в Польше, которое было введено 13 декабря 1981-го и тогда еще сохранялось, чему я был свидетелем. Но намек был слишком явный, и он смягчал».
Вот и посмеёмся простуженно.
А об чем смеяться — неважно.
Если по утрам очень скучно,
А по вечерам — очень страшно.
Всемером ютимся на стуле.
Всем миром на нары-полати.
Спи, дитя моё, люли-люли.
Некому берёзу заломати.
Октябрь 1984
(Приводится по правлен ной автором распечатке)
Музыкант74
С восемнадцати лет Он играл что попало
Для крашеных женщин и пьяных мужчин.
Он съедал в перерывах по паре холодных котлет. Музыкант полысел.
Он утратил талант.
Появилось немало морщин.
Он любил тот момент,
Когда выключат свет и пора убирать инструмент.
А после игры,
Намотав на кулак электрические шнуры,
Он вставал у окна.
И знакомый халдей приносил ему рюмку вина.
73 Эта строфа на известных записях отсутствует.
74 Песня посвящена Вячеславу Кобрину и группе «Рок-Сентябрь».
Он видел снег на траве.
И безумный оркестр собирался в его голове. Возникал дирижер.
Приносил лед-минор и горячее пламя-мажор.
Он уходил через черный ход.
Завернув килограмм колбасы В бумагу для нот.
Он прощался со мной.
Он садился в трамвай.
Он, как водится, ехал домой.
И из всех новостей Самой доброй была Только весть об отъезде детей.
Он ложился к стене.
Как всегда повернувшись спиной к бесполезной жене. И ночью он снова слышал Эту музыку...
Наутро жена начинала пилить его Ржавым, скрипучим смычком.
Называла его паучком И ловила дырявым семейным сачком.
Он вставал у окна.
Видел снег и мечтал о стакане вина.
Было много причин.
Чтобы вечером снова удрать И играть
Для накрашенных женщин И их безобразных мужчин.
Он был дрянной музыкант.
Но по ночам он слышал музыку...
Он спивался у всех на глазах.
Но по ночам он слышал музыку...
Он мечтал отравить керосином жену.
Но по ночам он слышал музыку...
1984
(Приводится по распечатке Людмилы Воронцовой, 1984)
Подымите мне веки
Я не знаю имен. Кто друзья, кто враги,
Я здесь свой или гость, или, может быть, я здесь в плену.. Подымите мне веки.
Подошли с двух сторон. Навалились плечом.
Горячо. По спине течет пот. Но вот кто-то, тихо смеясь,
объявляет мой ход.
Подымите мне веки.
Я не вижу мастей. Ни червей, ни крестей.
Я никак не могу сосчитать наугад, сколько карту меня
на руках.
Подымите мне веки.
Это кровь и вино, это мясо и хлеб.
Почему так темно? Я, наверно, ослеп.
Подымите мне веки.
1984
(Приводится по изданию: «Александр Башлачёв. Стихи». М.: X.Г.С., 1997)
Поезд № 193 / Поезд75
Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажать на курок.
Моя голова — перекресток железных дорог...
Есть целое небо, но нечем дышать.
Здесь тесно, но я не пытаюсь бежать.
Я прочно запутался в сетке ошибочных строк.
Моя голова — перекресток железных дорог...
Нарушены правила в нашей игре,
Я повис на телефонном шнуре.
Смотрите, сегодня петля на плечах палача.
Скорей помолись и кончай меня!
Слышишь, кончай!76
Минута считалась за несколько лет.
Но ты мне купила обратный билет.
И вот уже ты мне приносишь заваренный чай.
С него начинается мертвый сезон.
И шесть твоих цифр помнит мой телефон,
Хотя он давно помешался на длинных гудках.
Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках.
75 Иногда автор называл эту песню «Перекрёсток железных дорог».
76 В более поздней редакции — «Скажи мне — прощай, помолись и скорее кончай!»
Фильтр сигареты испачкан в крови.
Я еду по минному полю любви.
Хочу каждый день умирать у тебя на руках.
Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках.
Но любовь — это слово похоже на ложь. Пришитая к коже дешевая брошь. Прицепленный к жестким вагонам
вагон-ресторан.
И даже любовь не поможет сорвать стоп-кран.
Любовь — режиссер с удивленным лицом, Снимающий фильмы с печальным концом,
А нам все равно так хотелось смотреть
на экран.
Любовь — это мой заколдованный дом.
И двое, что все еще спят там вдвоем,
На улице Сакко-Ванцетти, мой дом 22.
Они еще спят, но они еще помнят слова.
Их ловит безумный ночной телеграф.
Любовь — это то, в чем я прав и неправ,
И только любовь дает мне на это права.
Любовь — как куранты отставших часов,
И стойкая боязнь чужих адресов.
Любовь — это солнце, которое видит закат.
Любовь — это я, это твой Неизвестный солдат.
Любовь — это снег и глухая стена.
Любовь — это несколько капель вина.