на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 17

Амстердам, 1656 г

Бенто бродил по улицам Флойенбурга[76], где жила большая часть евреев-сефардов, оглядываясь по сторонам с горьким чувством. Он подолгу всматривался в каждую картину, словно желая впитать ее в себя навсегда, чтобы снова вызывать в воображении в будущем, хотя голос рассудка шептал ему, что все они со временем выветрятся из памяти, и жить надо настоящим.

Когда он вернулся в лавку, Габриель с тревогой во взгляде уронил метлу и поспешил к нему.

– Бенто, где ты был? Ты что, все это время разговаривал с рабби?

– У нас была долгая и не то чтобы дружественная беседа, а потом я обошел пешком весь город, пытаясь успокоиться. Я расскажу тебе все, что случилось, но хочу, чтобы это послушали и ты, и Ребекка – оба.

– Она не придет, Бенто. И теперь причиной тому не только ее злость на тебя, но еще и гнев ее мужа. С тех пор как в прошлом году Самуэль закончил свое обучение на раввина, он становится все непримиримее. Теперь он вообще запрещает Ребекке видеться с тобой.

– Она придет, если ты расскажешь ей, насколько все серьезно, – Бенто хлопнул Габриеля по плечам и заглянул ему в глаза. – Я знаю, она придет. Пробуди в ней память о нашей счастливой семье. Напомни ей, что мы единственные остались в живых. Она придет, если ты скажешь, что это будет последний разговор в нашей жизни.

Габриель встревожился:

– Что случилось? Ты пугаешь меня, Бенто.

– Пожалуйста, Габриель! Я не смогу пересказывать это дважды – это слишком тяжело. Пожалуйста, приведи сюда Ребекку. Ты найдешь способ сделать это. Это моя последняя просьба к тебе.

Габриель сорвал с себя фартук, швырнул его на конторку и выбежал из лавки. Ребекка была не в силах отказать в просьбе Габриелю – в конце концов, она сама растила его в те три года между смертью их матери и женитьбой отца на Эстер, но она так и кипела от гнева, входя в лавку. Она поприветствовала Бенто ледяным кивком, скрестив перед собой ладони.

– Ну, что там у тебя?

Бенто, который уже вывесил на дверь объявление на португальском и голландском о том, что лавка вновь откроется в ближайшее время, ответил:

– Пойдем домой, там сможем поговорить без помех.

Оказавшись дома, Бенто запер переднюю дверь и жестом попросил Габриеля и Ребекку сесть, а сам принялся расхаживать по комнате.

– Как бы мне ни хотелось, чтобы это оставалось частным делом, я понимаю, что это не так. Габриель дал мне ясно понять, что мои дела влияют на всю нашу семью. Боюсь, то, что я скажу, вас потрясет… Это тяжко, но я должен рассказать вам все. Я хочу, чтобы никто, абсолютно никто в общине не знал больше, чем вы, о том, что должно случиться.

Бенто умолк. Брат и сестра превратились в слух и сидели не шелохнувшись. Бенто набрал в грудь побольше воздуха.

– Перейду прямо к делу. Этим утром рабби Мортейра сказал мне, что состоялся совет парнассим и что херем неминуем. Меня отлучат. Завтра.

– Херем?! – в один голос воскликнули Габриель и Ребекка. Оба побледнели как смерть.

– И что, нет никакого способа это предотвратить? – спросила Ребекка. – Рабби Мортейра не станет заступаться за тебя? Ведь наш отец был его лучшим другом!

– Я только что разговаривал с рабби Мортейрой целый час, и он сказал, что это не в его силах: парнассим избраны общиной, и в их руках вся власть. У него нет иного выбора, как только сделать то, чего они желают. Но помимо этого он также сказал, что согласен с их решением… – Бенто помедлил. – Нет, я не должен ничего утаивать. – Посмотрев в глаза брату и сестре, он признался: – Он и впрямь говорил, что кое-какие шансы есть. Он говорил, что если я полностью изменю все свои взгляды, если я публично покаюсь и объявлю, что с этого момента и далее обязуюсь принимать 13 постулатов веры Маймонида, тогда он будет ходатайствовать перед парнассим, применив все свое влияние, чтобы отменить херем. На самом деле – и я не уверен, что он хотел бы предавать этот факт огласке, потому что сказал мне это шепотом – он предложил мне пожизненное содержание из синагогального фонда, если я посвящу свою жизнь уважительному – и молчаливому – изучению Торы и Талмуда.

– И… – Ребекка взглянула Бенто прямо в глаза.

– И… – Бенто уставился в пол, – я отказался. Для меня свобода превыше всего.

– Ты глупец! Подумай, что ты делаешь! – Голос Ребекки стал пронзительным. – Боже мой, брат, да что с тобой такое? Ты что, совсем разума лишился?! – она наклонилась вперед на стуле, словно намереваясь выбежать из комнаты.

– Ребекка, – Бенто пытался говорить спокойно. – Это последний раз, самый последний раз, когда мы собрались вместе. Херем означает абсолютное изгнание. Он запретит вам говорить со мной или связываться со мной любым способом отныне и впредь. Навсегда! Подумай о том, как ты, как мы, все трое, будем себя ощущать, если наша последняя встреча будет горька и лишена любви!

Габриель, слишком взволнованный, чтобы сидеть на месте, тоже вскочил и принялся расхаживать взад-вперед.

– Бенто, почему ты все время говоришь слово «последний»? Мы в последний раз видим тебя, последняя просьба, последняя встреча… Сколько продлится херем? Когда он закончится? Я слыхал об однодневном хереме или хереме на одну неделю.

Бенто сглотнул и вгляделся в лица брата и сестры.

– Это будет другой вид херема. Я знаю, что это такое, и если они назначат его как положено, у этого херема конца не будет. Он продлится всю жизнь и будет необратим.

– Возвращайся к рабби, – простонала Ребекка. – Прими его предложение, Бенто, пожалуйста! Все мы в юности совершаем ошибки. Воссоединись с нами! Почитай Бога. Будь евреем, коим ты и являешься. Будь сыном своего отца! Рабби Мортейра будет платить тебе всю жизнь. Ты можешь читать, учиться, думать все, что захочешь. Только держи это при себе. Прими его предложение, Бенто. Неужели ты не понимаешь, что ради нашего отца он платит тебе за то, чтобы ты не совершал самоубийство!

– Пожалуйста, – присоединился к ней Габриель, схватив Бенто за руку, – прими его предложение! Начни все сначала.

– Он платил бы мне за то, чего я сделать не могу. Я намерен искать истину и посвятить свою жизнь познанию Бога, в то время как предложение рабби требует, чтобы я жил в бесчестии и таким образом бесчестил Бога! Я ни за что этого не сделаю. Я не подчинюсь никакой силе на земле, кроме собственной совести.

Ребекка начала всхлипывать. Она схватилась руками за голову и принялась раскачиваться, повторяя:

– Я не понимаю тебя, не понимаю, не понимаю!

Бенто подошел к ней и опустил ладонь на ее плечо. Она сбросила ее, подняла голову и сказала Габриелю:

– Ты был слишком мал, но я-то помню, словно это было вчера, как наш благословенный отец хвастался тем, что рабби Мортейра назвал Бенто лучшим учеником, какой у него когда-либо был!

Она перевела взгляд на Бенто, лицо ее было залито слезами.

– Самый умный и самый вдумчивый – так он говорил. Как сиял наш отец, когда он услышал, что ты можешь стать следующим великим ученым, возможно – следующим бен Гершоном! Что ты напишешь величайший комментарий к Торе в XVII веке! Рабби верил в тебя. Он говорил, что твой разум сохраняет все, и что ни один из синагогальных старейшин не мог бы выстоять против тебя в дебатах. Однако сейчас, несмотря на это, несмотря на свои богоданные таланты – посмотри, что ты сделал! Как можешь ты отбросить все это прочь?! – Ребекка взяла платок, который подал ей Габриель.

Наклонившись, чтобы взглянуть ей прямо в глаза, Бенто проговорил:

– Ребекка, пожалуйста, постарайся понять. Может быть, не сегодня, но когда-нибудь в будущем ты поймешь эти слова: я избрал свой собственный путь благодаря своим дарованиям, а не вопреки им. Понимаешь? Благодаря им, а не вопреки.

– Нет, я не понимаю этого и никогда не пойму тебя, пусть я даже знала тебя с рождения, пусть даже мы все втроем спали в одной кровати столько лет после того, как умерла наша мать!

– Я помню, – подал голос Габриель, – я помню, как мы ложились спать и ты читал нам истории из Библии, Бенто. И втайне учил читать и Ребекку, и Мириам. Я помню, как ты говорил, что это так несправедливо, что девочек не учат читать.

– Я рассказывала об этом своему мужу, – заговорила Ребекка. – Я вообще все ему рассказываю. И рассказала, как ты нас учил и читал нам, и всё подвергал сомнению, все чудеса. И как ты, бывало, бежал к отцу и спрашивал: «Папа, папа, это что, и вправду так было?» Помню, как ты читал нам о Ное и потопе и спрашивал отца, действительно ли Бог мог быть настолько жестоким. Ты спрашивал: «Почему он всех утопил? И как же снова зародился род человеческий?» И еще: «На ком же тогда могли жениться дети Ноя?» – те же вопросы, которые ты задавал о Каине и Авеле. Самуэль считает, что то были первые признаки твоего недуга. Проклятие с рождения! Порой я думаю, что винить в этом следует меня. Я призналась мужу, что хихикала, что бы ты ни сказал, над всеми твоими святотатственными речами. Может быть, это я поощрила тебя так думать!

Бенто покачал головой:

– Нет, Ребекка, не бери на себя вину за мое любопытство. Такова моя природа. К чему нам искать кого-то вне себя самих, чтобы обвинить в том, что с нами происходит? Помнишь, как наш отец винил себя в смерти нашего брата? Сколько раз мы слышали от него, что если бы он не послал Исаака следить за поставками кофе в чужие страны, он бы ни за что не заболел чумой. Таковы пути природы. Мы не можем их контролировать. Винить себя – значит всего лишь обманом заставлять себя думать, что мы достаточно могущественны, чтобы властвовать над природой. И, Ребекка, я хочу, чтобы ты знала: я уважаю твоего мужа. Самуэль – хороший человек. Просто дело в том, что мы с ним расходимся в источнике наших знаний. Я не верю, что привычка подвергать все сомнению – это болезнь. Слепое повиновение без сомнений – вот настоящий недуг.

Ребекка не нашлась с ответом. Все трое погрузились в молчание, которое длилось, пока Габриель не сказал:

– Бенто, вечный херем? Существует ли он? Я никогда о таком не слышал.

– Я уверен, что именно это они и сделают, Габриель. Рабби Мортейра говорит, что они должны это сделать, чтобы показать голландцам, что мы способны управлять собой. Вероятно, так будет лучше для всех. Это воссоединит тебя и Ребекку с общиной. Вам придется присоединиться к остальным и повиноваться херему. Вы должны участвовать в моем отчуждении. Вы, как и все остальные, должны повиноваться закону и избегать меня.

– Лучше для всех, Бенто? – переспросил Габриель. – Как можешь ты так говорить? Как это может быть лучше для тебя? Как может быть лучше жить среди людей, которые тебя презирают?

– Я здесь не останусь; буду жить в другом месте.

– Да где же ты сможешь жить? – спросила Ребекка. – Ты что, собираешься обратиться в христианство?

– Нет. На этот счет можете быть спокойны. Я считаю, что в словах Иисуса много истины. Они аналогичны сокровенному смыслу нашей Торы. Но я никогда не приму суеверный взгляд на Бога, который подобно человеку имеет сына и посылает его с миссией спасти нас. Как и все религии, включая нашу собственную, христианство представляет себе Бога, который обладает человеческими качествами, человеческими желаниями и нуждами.

– Но где же ты будешь жить, если собираешься оставаться евреем? – спросила Ребекка. – Еврей может жить только с евреями.

– Я найду способ жить вне еврейской общины.

– Бенто, может, ты и талантлив сверх меры, но ты говоришь просто как неразумное дитя! – воскликнула Ребекка. – Хорошо ли ты все обдумал? Ты что, забыл Уриеля да Косту?

– Кого? – не понял Габриель.

– Да Коста был еретиком, на которого наложил херем рабби Модена, учитель рабби Мортейры, – объяснила Ребекка. – Ты был тогда совсем маленький, Габриель. Да Коста бросил вызов всем нашим законам – Торе, кипе, тфиллин[77], обрезанию, даже мезузе[78] на наших дверях, – точно, как твой брат. Хуже всего, что он отвергал бессмертие души и воскрешение тела. Одна за другой другие еврейские общины в Германии и Италии тоже изгнали его, наложив херем. Никому он здесь не был нужен, но он умолял принять его обратно. Наконец мы снова его приняли. А он опять принялся за свои безумные выходки. И снова умолял о прощении, и синагога назначила церемонию покаяния. Ты был слишком мал, Габриель, но мы с Бенто видели эту церемонию вместе. Помнишь?

Бенто кивнул, и Ребекка продолжала:

– В синагоге он должен был раздеться догола и получить 39 страшных ударов кнутом по спине, а потом лег в дверях, и каждый член конгрегации попирал его ногами, когда церемония окончилась, и все дети преследовали его и плевали в него. Мы к ним не присоединились – отец бы этого не позволил. А очень скоро после этого он взял ружье и выстрелил себе в голову. Вот как это было, – договорила она, поворачиваясь к Бенто. – Вне общины нет жизни. Он не смог так жить – и ты тоже не сможешь. Вот скажи, как ты будешь жить, а? У тебя не будет денег – тебе не позволят вести дела в этой общине, – а Габриелю и мне запретят помогать тебе. Мы с Мириам поклялись нашей матери, что станем заботиться о вас, и когда Мириам умирала, она просила меня заботиться о тебе и Габриеле. Но теперь я больше ничего не могу сделать. Как ты будешь жить?!

– Не знаю, Ребекка. Мне не так много надо. Ты это знаешь. Погляди вокруг, – он обвел рукой комнату. – Я могу обходиться малым.

– Но ответь мне, как ты будешь жить? Без денег, без друзей?

– Я подумываю зарабатывать на жизнь работой со стеклом. Шлифовать линзы. Думаю, у меня хорошо получится.

– Линзы для чего?

– Для очков. Для увеличительных стекол. Может быть, даже телескопов.

Ребекка в изумлении уставилась на брата.

– Еврей, шлифующий стекла! Что с тобой сталось, Бенто? Почему ты такой странный? У тебя нет никакого интереса к настоящей жизни. Ни женщины, ни жены, ни семьи. Все время, пока мы были детьми, ты говорил, что хочешь жениться на мне, но за целые годы, с тех самых пор, как ты прошел бар-мицву, ты ни разу больше не упоминал о женитьбе, и я никогда не слышала, чтобы ты интересовался какой-нибудь женщиной. Это неестественно. Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты так и не оправился после смерти матери. Ты видел, как она умирала, хрипя и пытаясь дышать. Это было ужасно! Помню, как ты держал меня за руку на погребальной барже, везущей ее тело на кладбище Бет Хаим в Оудеркерке. Ты ни слова не промолвил за весь этот день – только смотрел, не мигая, на лошадь, что тянула баржу вдоль канала. Соседи и друзья рыдали и причитали так громко, что голландские бейлифы поднялись на борт и потребовали угомониться. А потом всю похоронную церемонию ты провел с закрытыми глазами, будто спал стоя. Ты не видел, как семь раз обходили вокруг тела матери. Я ущипнула тебя, когда ее опустили в землю, и ты открыл глаза, пришел в ужас и пытался убежать, когда все стали бросать поверх нее комья земли… Может быть, это было для тебя чересчур, может быть, тебя слишком сильно опалила ее смерть. Целую неделю после нее ты почти не разговаривал. Может быть, ты так и не оправился с тех пор и не рискуешь полюбить другую женщину, не хочешь рисковать еще одной утратой, еще одной такой смертью. Может быть, именно поэтому ты не желаешь позволить никому что-то для тебя значить!

Бенто покачал головой:

– Это не так, Ребекка. Ты много для меня значишь. И Габриель много для меня значит. Никогда вас больше не видеть – это будет больно. Ты так говоришь, будто я не человек.

Ребекка продолжала, словно не слыша его:

– Думаю, ты так и не оправился от всех этих смертей. Когда умер наш брат Исаак, ты выказал так мало чувств, будто даже не понимал, что происходит. А потом, когда отец сказал тебе, что ты должен прекратить свое раввинское обучение, чтобы взять на себя торговлю, ты только кивнул. В одно мгновение изменилась вся твоя жизнь – а ты всего лишь кивнул! Как будто это ничего не значило.

– Все это бессмыслица какая-то, – возразил Габриель. – Потеря родителей – не объяснение. Я жил в той же семье, страдал от тех же утрат – и я не думаю так, как Бенто. Я хочу быть евреем. Я хочу иметь жену и семью.

– И когда это ты слышал, – подхватил Бенто, – чтобы я говорил, что семья не важна? Я совершенно счастлив за тебя, Габриель. Мне нравится думать, что у тебя будет своя семья. И мне очень больно при мысли о том, что я никогда не увижу твоих детей.

– Вот именно, ты любишь мысли, а не людей! – вмешалась Ребекка. – Может быть, это из-за того, как отец тебя воспитывал. Помнишь медовую доску?

Бенто кивнул.

– Чего-чего? – непонимающе протянул Габриель.

– Когда Бенто был совсем маленький – года три-четыре, точно не помню, – отец начал учить его читать очень странным способом. Позже он рассказал мне, что это была обычная уловка учителей сотни лет назад. Он дал Бенто доску, на которой был выписан весь алфавит, и намазал ее медом. А потом велел Бенто слизать весь мед. Отец думал, что это поможет Бенто полюбить буквы иврита и еврейский язык. Может быть, у него получилось слишком хорошо, – пояснила Ребекка и продолжила, обращаясь к Бенто: – Может быть, потому-то книги и мысли ты любишь больше, чем людей.

Бенто замешкался с ответом. Что бы он ни сказал, это только ухудшило бы дело. Ни его сестра, ни брат не могли раскрыться разумом для его идей – и, вероятно, оно и к лучшему, в конечном счете. Если бы ему удалось помочь им вникнуть в проблему слепого повиновения авторитету рабби, то их надежда на счастье в браке и своей общине оказалась бы под угрозой гибели. Ему придется покинуть их без благословения с их стороны.

– Я понимаю, что ты сердишься на меня, Ребекка, и ты тоже, Габриель. И когда я смотрю на дело с вашей точки зрения, то понимаю, почему. Но вы не можете увидеть его с моей точки зрения, и меня печалит то, что нам придется расстаться без понимания. Пусть в этом и мало утешения, но мои прощальные слова таковы: обещаю вам, что стану жить праведной жизнью и следовать слову Торы, любя других людей, не причиняя вреда, следуя путем добродетели и направляя свои мысли к нашему бесконечному и вечному Богу.

Но Ребекка его не слушала. Она еще не выговорилась до конца.

– Подумай о нашем отце, Бенто. Он покоится не рядом со своими женами – ни с нашей матерью, ни с Эстер. Он лежит в священной земле рядом с самыми святыми из мужчин. Он спит вечным сном, почитаемый за свою преданность синагоге и нашему закону. Наш отец знал о неминуемом пришествии мессии и о бессмертии души. Подумай, подумай только, какие чувства вызвал бы у него его сын, Барух! Подумай о том, что он чувствует, ибо дух его не умер. Он парит над нами, он видит, он знает о ереси своего любимого сына. Он сейчас проклинает тебя!

Бенто не сумел сдержаться:

– Ты делаешь именно то, что делают рабби и школяры! И именно в этом мы с ними расходимся. Все вы с такой уверенностью утверждаете, что отец смотрит на меня и проклинает меня. Откуда берется ваша уверенность? Не из Торы! Я знаю ее наизусть, и в ней нет об этом ни слова. Нет совершенно никаких доказательств для ваших утверждений о том, что делает дух нашего отца. Я понимаю, ты наслушалась этих сказок от наших раввинов, но неужели вы не видите, как это служит их целям? Они властвуют над нами благодаря страху и надежде: страху перед тем, что случится после смерти, и надежде на то, что если мы будем жить каким-то особенным образом – таким, который идет на пользу конгрегации и поддержанию авторитета раввинов, – то будем наслаждаться блаженной жизнью в грядущем мире!

Ребекка зажала уши ладонями, но Бенто заговорил еще громче:

– Говорю тебе, когда тело умирает, умирает и душа. Нет никакого грядущего мира. Я не позволю раввинам или кому бы то ни было еще запрещать мне мыслить, ибо только через разум мы можем познать Бога, и эти поиски – единственный настоящий источник благочестия в жизни!

Ребекка встала, готовая уйти. Она близко подошла к Бенто и заглянула ему в глаза.

– Я люблю тебя, потому что ты когда-то был частью моей семьи, – и обняла его. – А теперь, – она сильно ударила его по щеке, – я тебя ненавижу!

Она ухватила Габриеля за руку и потащила прочь из комнаты.


Глава 16 Мюнхен, 1919 г | Проблема Спинозы | Глава 18 Мюнхен, 1919 г