Заключительное крещендо

…Хрипловатый голос сообщает по радио, что двери закрываются, и двери действительно закрываются, и электричка, словно мировая история, движется вперед, набирая скорость, вперед и вперед – к лучшему.

Я люблю электрички, там люди выключаются из бурного бытия, с лиц спадает пелена суеты, они смягчаются, кто погружается в думы или, не мигая, разглядывает привычные пейзажи за окном.

Входит нищий инвалид и заводит тюремную песню, оживают сердобольные старушки, пьяные поднимают головы и вслушиваются в тягучие слова, а нищий с протянутой кепкой бредет меж скамеек, благодарит и желает всех земных и неземных благ. Старый пенсионер вздыхает громко по поводу нравов, женщина прижимает бледного ребенка к груди, две тетки в один голос сетуют на цены, у хмыря в кепке шумно бурчит живот. Воробей-путешественник спросил у полузамерзшего волка, зачем он живет в таком скверном климате. «Свобода, – ответил волк, – заставляет забыть климат». Я тоже волк. Мне холодно, но я не хочу в прежний климат. Я одинок, но в электричке вдруг ощущаю сопричастность своему народу (особенно нелепо это звучит, если представить, как жмут бока и плюются от злости), поразительное чувство одной судьбы. Патриот я или либерал? Ха-ха! Солж говорил, что настоящий патриот не только любит свою Родину, но и испытывает стыд за нее. Мне это ближе, но я никогда не задумывался над сим вопросом. Я – часть своей Родины. Хочется быть Александром Сергеевичем: «отечество свое я ненавидел, но я Голицыну увидел… и я пленен отечеством своим». Шутил старик.

Одна, другая, десятая остановка, люди сходят, как в жизни, появляются на свет новые пассажиры – поезд идет дальше.

Вспыхивает пламя прошлого за окном, и из дымки машет рукой мама, я совсем забыл ее, бедную, она умерла давно, еще в 1946 году, а она так любила меня.

И отец появляется в гимнастерке и портупее и показывает записку, оставленную 24 июня 1941-го: «Мои дорогие! Сегодня уезжаю. Родной Мишунька! Еду бить фашистов. Помни, что твой папка был всегда в первых рядах в борьбе с врагами нашей родины. Мы отстоим право на свободную, трудовую жизнь народа. Целую тебя, мой родной мальчик, целую вас всех. Родная Милуша! Тебе все понятно. Расти и воспитывай сына, сделай его достойным своего отца, будь сама стойкой… До свидания. Обнимаю и целую вас всех. Петр». Он читает записку и хмурит лоб, и я чувствую его руку, сжимающую мою в предсмертной тоске в августе 1978 года, уже без сознания, уже, наверное, на пути к небу.

Вспыхивают, восходят лики, и я вижу Катю, она умерла внезапно, она удивилась этому, и до сих пор на лице у нее ироническая улыбка: «Неужели ты поверил, что я умерла?» Конечно, не поверил, это невозможно, потому что невозможно никогда, слышишь, Катя?

А вот Игорь Крылов, у которого прятал чемоданы с запретными книгами. Всю жизнь спорили и мечтали о свободе, но лишь блеснул ее луч, и он умер, словно дождался и не захотел смотреть дальше. Эх, старик, сейчас самое время доспорить, что лучше: просвещенный абсолютизм или парламентская демократия?

И тут врывается балаган, моя ушедшая, еще не понятая самим жизнь, конспирация, глухие явки, служение Делу, тайники в кирпичах, шутовской хоровод агентов, суровых дипломатов, улыбчивых парламентариев и занудных ученых мужей. Они бредут, распевая революционные песни, легкомысленные шлягеры, размахивая денежными купюрами, красными флагами и цветными клоунскими колпаками, они шагают караваном медленно, словно по Великому шелковому пути. Они любят и ненавидят меня, они хохочут и закатывают истерики, полыхает солнце, жмурятся дамы-агенты и просто дамы, и Ким Филби вдруг говорит, что был и умрет коммунистом. И рядом друзья, бывшие и настоящие, заложившие и равнодушные, разорвавшие и восстановившие, мой караван, огни мерцают сквозь туман, мой караван, шагай, звеня, моя любовь зовет меня…

Пытаюсь косить под Шерлока с любимым котом Мавриком

Забавляюсь со своей Танечкой

Всю жизнь мечтал стать писателем, а сделался солдатом невидимого фронта! Но писателем все же стал. Начался второй акт затянувшегося спектакля: пробивание головой литературной стены. Кошмар посложнее разведки. Несколько книг вроде бы выпорхнуло из-под пера.

Ну и что? Надеешься, что после очередного Всемирного потопа именно твоя книжонка уцелеет?

Но ведь прикасался, еще как прикасался к ходу мировой истории! И отсвет великих дрожит на туманном лике!

Жена Танечка, папа которой служил в охране Отца Народов на его даче в Сочи, гулял с дочкой по пляжу, когда вдруг там показался Сам в любимых белых одеждах. О боже! Сталин ласково поздоровался с папой за руку и тот пролепетал: «А это моя дочка!» Вождь потрепал девочку по голове, сорвал с кустика цветок шиповника, вручил ошалевшей Танечке и молвил: «Красавицей будешь!» И с тех пор Танечка ходит красавицей и радуется, хотя чаще вспоминает купание на том же пляже совершенно голого маршала Семена Михайловича Буденного, поразившего маленькую девочку гигантскими размерами своих причиндалов.

…Бывший коллега, волоча ногу после инсульта, вдруг возникает на улице и, не успев еще нарадоваться счастью встречи, скривив рот, шепчет: «Старик, ведь мы с тобою всю жизнь проиграли в бирюльки! Разве разведка – это работа?» – «Да брось, – отвечаю я, – любая жизнь абсурд. Разве не глупо, что мы случайно рождаемся и случайно умираем?» – «Нет, я не об этом, я давно знаю, что человек – это дерьмо, я не об этом, я о разведке…» – «Ты работаешь?» – «Не могу я работать, и не хочу! Зачем? Чтобы пить?» – «А что же ты делаешь?» – «Трахаю, старик, и знаешь, это, пожалуй, самое лучшее занятие».

Тургенев писал: «Нужно принимать немногие дары жизни, а когда подкосятся ноги, сесть близ дороги и глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут».

Добрая душа Иван Сергеевич!

Электричка тормозит, тупо пыхтят и открываются двери, голые фонари на голой остановке, над замершим лесом всходит золотой купол церкви, сосны, придавленные снегом, тропинка меж кустов, я бегу по ней, гладя на ходу деревья и вглядываясь в птичьи следы на снегу, я бегу – вот и луковка с крестом, устремленным в голубое небо.

Не поздно ли спохватился, мальчик, не ставший кардиналом, но выбившийся в полковники? Думаешь, это спасет тебя? Рассчитываешь проскочить в рай, чичероне, как проскочил из коммунистов в свободолюбца?

Отец отвернул лицо, лики безмолвны.

Шуршит стопка фотографий. Круглолицее дитя в пеленках на руках у счастливой мамы. Ухоженный мальчик в бриджах. Юноша в отцовских сапогах и бекеше. Покоритель Лондона во фланелевом костюме у статуи принца Гамлета. Пенсия, скрип пера, презентации, интеллигентные хари вокруг, балы, интервью, европейские столицы, пуи и аи…

Will-o'-the-wisp – блуждающий огонек. По-латыни: Ignis Fatuus – глупый огонь.

Глупые, блуждающие огоньки вспыхивают ночью над болотами от внезапного сгорания метана. Они неуловимы и опасны, они завлекают в топи заблудившихся путников, обрекая их на смерть. А еще говорят, что это проклятые души, которые мечутся и мучаются и несут свой адский огонь.

Так и ты пролетел сквозь жизнь, глупый огонек…

Стакан кородряги.

Все мы – блуждающие огоньки, внезапно возникаем из пламени, смешанного с водопадами стихий, и так же незаметно тухнем и исчезаем один за другим в необозримой пропасти Вселенной.

Поезд проносится мимо, и нет святой обители, она осталась за лесом, сын говорит, что я ничего не понимаю, да и все мое поколение – дураки. И жена говорит, что ничего не понимаю. А я твержу, что они не понимают, потому что дураки.

Поезд несется дальше, все остается позади, и совсем один, абсолютно один, невозможно один.

Обречен на счастье или на несчастье, и неясно дрожит моя звездочка в водовороте капризном, в мерцанье морозного мира.

Михаил Любимов