XX. Ненила

Сиренево-пепельные сумерки спускались на затихающую Москву. Небо и река догорали. В долине Неглинки и за рекой, в Садовниках, по садам боярским соловьи голос подали… Раздвигая душистые заросли черемухи, князь Василий осторожно вошел в небольшой сад Холмского, который для утехи ребячьей был посажен за службами. Василий знал тут каждое дерево, каждый уголок. Вот, как и раньше, стоит и шалаш, который воздвигла детвора, играя «в татаре»: тут они стояли сторожей, чтобы беречи землю Русскую, и, когда те – в воображении – появлялись из-за сонной Москвы-реки, сколько было тут шуму, сколько подвигов знатных, сколько доблестных смертей!.. И, как и тогда, пахло из шалаша горьковатым запахом соломы…

И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская… И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти?.. Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится все это, и Андрей счастлив будет… Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука!.. И опять отдаленно, точно во сне, вспомнилась зеленая и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?..

В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка ее Ненила.

– Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждешь… – проговорила старуха тихо. – Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнет она к тебе через грех… Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем почитай святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила – нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, – слыхал, чай? – которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная… И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты ее хошь силой, только душеньку ее от муки ослобони… И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмешь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать… Себя умучила, мужа умучила, – а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, – и тебе свет Божий не мил.

– А где князь Андрей теперь? – тихо спросил князь.

– Опять за охотой уехал… – сказала Ненила. – И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые – жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!..

И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем – никому не известно!..

– Так попроси ее хоть проститься со мной выйти… – сказал князь. – Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда…

– Не пойдет!.. – отвечала Ненила. – Забоится, что уговоришь ты ее… Ни за что не пойдет… Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберемся – так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что… Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне…

– Ничего. За золото он все сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно… – сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во все чужих людей. – Так вот так пока и порешим…

Он подумал было дать Нениле что, но тут же почувствовал, что этого нельзя…

– Ну, прощай, баушка… – мягко сказал он.

– Прощай, княже… Ну только смотри: ничего без ее согласу не делай… Успокой меня, старуху глупую…

– Не бойся!.. – дрогнул он голосом.

И он исчез среди пахучих зарослей черемухи.

Он чувствовал, что какое-то решение судьбы близко. Да, взять ее хоть бы против воли, умчать в далекие края, а там, под поцелуями, отойдет душа ее… И вдруг в узкой улочке его остановил хриплый, пьяный голос:

Митька сделал было молодецкую выходку, чтобы показать удаль свою, но его вдруг шатнуло, и он бессильно прилип к забору. Нахмурившись, князь решительно подошел к нему. Тот сразу узнал его и подтянулся.

– Княже, благодетель ты наш… – забормотал он.

– Слушай… – сурово проговорил князь. – Ты мне еще понадобишься. За службу я отплатить сумею. Но если ты, собака, хоть словом одним кому обмолвишься, так и знай: будешь собою раков москворецких кормить… Понял?..

– Благодетель, кормилец, да нешто я…

– Ты понял?

– Понял, благодетель, понял… Да я за тебя в огонь и в воду, а не то што.

Но князь, не слушая, уже ушел. И Митька подмигнул себе:

– Не робей, Митрий Иваныч: теперь будет тебе жизнь боярская!.. На радостях можно и еще хлебнуть винчишка на сон грядущий…

И он неверными шагами направился в ближайший кабак.

Как только татары из Москвы ушли, так сейчас же снова повсюду открылись кабаки и зашумела снова Русь пьяным шумом. Ту дань, что раньше она неволею несла татарам, теперь с полной охотой отдавала она кабаку. Заботники мирские не раз уже делали великому государю представления, что надо пьянство остановить: не пьют же поганые.

– Так ли, эдак ли, а жрать винище они все равно будут… – сказал он. – Так уж пусть лучше оттого государству прибыток будет. Нельзя всякого пьяницу за руки держать: «Не пей, соколик…» А который, напимшись, дурака валять будет, на тех стража есть…

Всю ночь шумно кутил Митька с другими забубенными головушками в царевом кабаке… В отуманенной голове его вдруг встала мысль о Стеше: а по кой пес будет он добывать ее для того же князь Василия, когда он может взять ее и себе… Сперва он даже испугался сам этой мысли, но постепенно она все более и более завладевала дымной душой урода. Кабацким шумом он старался заглушить ее в себе, но чем больше он старался, тем крепче захватывала она его.