Глава 3

Последовала пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Марион со слабой горькой улыбкой — на Хилари.

— Это миссис Мерсер, — сказала она. — Экономка Джеймса.

Она взяла у Хилари альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

— Если бы не она, все могло бы еще обойтись. Ее показания оказались решающими. Можешь себе представить: она рыдала все время, пока их давала. Естественно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела мстительной или злобной, это и вполовину бы так не навредило Джефу; но когда она, глотая слезы, клялась, будто слышала, как он ссорился с Джеймсом из-за этого завещания, она обрекала его. Был еще крошечный шанс, что они поверят в то, что Джеф нашел его уже мертвым, но она с ним разделалась. — Голос Марион надломился и стал почти беззвучным. Через минуту она справилась с собой и недоуменно проговорила: — Она всегда казалась мне такой милой… Дала мне рецепт этих лепешек. Я думала, я ей нравлюсь.

Хилари переместилась на пятки.

— Она так мне и сказала.

— Тогда почему она это сделала? Почему? Я уже начинаю казаться себе слепой идиоткой, но я не могу понять, зачем ей это понадобилось. Джеф нравился ей! Она свидетельствовала против него словно под пыткой, вот в чем дикость! Но зачем она вообще свидетельствовала? Вот чего я не могу, просто не в силах понять. Джеймс был уже мертв, когда Джеф там оказался. Когда Джеймс позвонил, было восемь. Мы только что закончили ужинать, и Джеф сразу уехал. О! Я знаю, ты слышала это уже сотни раз, но сейчас важно то, что это правда. Джеймс действительно позвонил ему, и Джеф действительно поехал в Путни, как показывал на суде. Он поговорил по телефону, повесил трубку и сказал мне: «Джеймс просит срочно к нему приехать. Похоже» он сильно чем-то расстроен». Потом поцеловал меня и сбежал по лестнице. А когда он туда приехал, Джеймс был мертв — лежал поперек своего письменного стола, и рядом валялся пистолет. И Джеф его поднял. О, если бы только он этого не сделал! Он сказал мне потом, что и сам не знал, что поднял его, пока не увидел в своей руке. Он вошел туда через сад и никого не встретил и первым, кого он увидел, был Джеймс, мертвый Джеймс, рядом с которым лежал пистолет, и он его поднял. А потом в дверь начал ломиться Мерсер, и дверь оказалась заперта. Кто ее запер, Хилари? Она была заперта изнутри, в замочной скважине торчал ключ, и на нем были отпечатки одного только Джефа, и на дверной ручке тоже, потому что он хотел открыть дверь, когда постучал Мерсер. Потом он повернул ключ и впустил их — миссис и мистера Мерсер, — и тот сказал: «Господи, мистер Джеф! Что вы натворили?»

— Не надо! — вскрикнула Хилари. — Не начинай все сначала, дорогая. Ты никому этим не поможешь.

— Не помогу? Думаешь, я сидела бы здесь и рассуждала, если бы могла хоть чем-то помочь? — тихо и устало спросила Марион. — Мерсер заявил, что ничего не слышал, кроме того звука — как от лопнувшей покрышки или мотоциклетного выхлопа — минутой раньше. Он был в это время в кладовой — чистил хрусталь и серебро, чтобы убрать в буфет. И это правда, потому что у него были перемазаны руки, а в столовой нашли инструменты и серебро. Но вот его жена, которая находилась в это время наверху и перестилала постель Джеймса, заявила, что, проходя через холл, услышала в кабинете очень громкие голоса. Она сказала, что подошла к двери и стала слушать, потому что испугалась, и присягнула, что слышала своими ушами, как Джеф и Джеймс ссорились. И еще она присягнула, что слышала выстрел. После чего она завизжала и бросилась за мужем.

Марион встала, и альбом, растрепавшись, упал у коленей Хилари. Резким изящным движением оттолкнув кресло, Марион принялась ходить взад и вперед по комнате. Казалось, невыносимая боль заставила ее забыть об усталости. Она была так бледна, что Хилари испугалась.

— Я прокручивала это снова и снова, снова и снова. Я повторяла это до тех пор, пока не начала видеть во сне, и я точно знаю, что во всем этом нет ни малейшего смысла. Ни капли. В суде было то же самое — только шум — одни слова. И эта женщина, своими слезами и клятвами отнимающая у Джефа жизнь — без всякой на то причины. И никакого намека на мотив — ни у кого не было причин убивать Джеймса. Только у Джефа, потеряй он голову и убей его в порыве ярости, узнав о новом завещании, где он даже не упомянут. Но он не делал этого, Хилари, не делал! Горячий нрав дорого обошелся ему на суде, но я готова поклясться, что он этого не делал! Джеймс растил его как своего преемника, и у него не было никакого права отказывать Джефу в этом. У него не было никакого права вызывать его к себе в офис и обещать партнерство, чтобы потом изменить собственное решение, если, конечно, он собирался сделать именно это. И все равно Джеф не тронул бы его — я слишком хорошо его знаю. Он не смог бы его даже ударить, не то что застрелить. Нет, это просто невозможно. — Она прекратила свое беспокойное хождение по комнате и остановилась у окна, молча глядя наружу. Потом тихо проговорила: — Это возможно только в кошмаре. Но кошмар длится уже так долго. Иногда мне даже начинает казаться, что я могу в это поверить.

— Нет, — коротко всхлипнула Хилари.

Марион обернулась:

— Но почему Джеймс уничтожил свое завещание и составил новое? Почему он оставил все Берти Эвертону, для которого у него раньше и слова доброго не находилось? Он ведь любил Джефа. Весь предыдущий день они провели вместе. Между ними не было ссоры — ничего такого. А на следующий день он уничтожил свое завещание, составил новое и в восемь часов вечера послал за Джефом, чтобы тот нашел его уже мертвым.

— А ты не думаешь… — начала Хилари.

— Я только и делаю, что думаю. Я скоро с ума сойду от этих мыслей.

Хилари дрожала от возбуждения. Она жила с Марион уже почти год, и никогда — никогда еще! — Марион не обсуждала с ней Дело. Она хранила его в самом темном и жутком уголке своей души и не забывала ни на секунду, спала она или бодрствовала, но никогда — никогда прежде! — не говорила о нем.

И все это время Хилари переполняли самые блестящие озарения и догадки. И если бы только Марион заговорила об этом сама, распахнула бы этот темный уголок своей души, изгнав из него тьму и позволив озарениям Хилари осветить его, она была почти — даже совсем почти — уверена, что сумела бы ухватиться за что-то, что просмотрели раньше, и прояснить наконец все дело.

— Нет, нет, дорогая, выслушай меня! Пожалуйста, Марион. Ты не думаешь, что кто-то подделал завещание?

Марион стояла у сундука, отвернувшись к окну. У нее вырвался горький смешок, больше похожий на плач.

— Ох, Хилари, какой же ты еще ребенок! Неужели ты думаешь, это не проверяли? Неужели ты думаешь, мы не проверили хоть что-то? Джеймс заезжал в банк и заверил там новое завещание в присутствии управляющего и одного из клерков.

— Но почему? — спросила Хилари. — Я хочу сказать, почему он не взял свидетелями Мерсеров? Ведь совсем не обязательно ездить в банк, чтобы заверить завещание.

— Не знаю, — устало ответила Марион. — Как бы там ни было, он это сделал. А Мерсеры не могли заверить завещание потому, что были в нем упомянуты. Джеймс послал за своим адвокатом и в его присутствии уничтожил старое завещание. Потом продиктовал ему новое, они вместе поехали в банк, и там Джеймс его подписал.

— А где в это время был Берти Эвертон? — спросила Хилари.

— В Эдинбурге. Уехал туда ночным поездом.

— Значит, днем раньше он здесь все же был?

— Да. Он приезжал в Пугни и виделся с Джеймсом. Даже остался ужинать. Но это ничего не дает. Очевидно, что-то заставило Джеймса изменить свое мнение о Берти, а заодно и завещание. Он всегда его ненавидел, но за эти полтора часа, что они провели вместе, случилось что-то такое, что заставило его оставить ему все до последнего пенни. Он вычеркнул из завещания даже тысячу, которую оставлял мне. Брат Берти, Фрэнк, который всегда получал от Джеймса содержание, потому что не может заработать себе не жизнь, лишился его тоже. По старому завещанию он так бы и получал его до конца своих дней. Он, конечно, бездельник и перекати-поле, но при этом точно такой же племянник Джеймса, как Берти и Джеф, и Джеймс никогда не забывал этого. Он частенько говорил, что у малого с головой непорядок, но он не презирал его так, как Берти. Берти был воплощением всего, что он ненавидел, — и он оставил ему все до пенни. Хилари выставила перед собой руки и уперлась ладонями в пол.

— А за что он его так презирал? Что с этим Берти было такое?

Марион резко дернула плечом.

— Ничего. Это-то и бесило Джеймса. Он говорил, что за всю свою жизнь Берти и пальцем не пошевелил, да оно ему видать, и не надо. Ты же знаешь, у него есть кое-какие деньги, и он просто плывет себе по течению, собирая фарфор поигрывая на фортепьяно, флиртуя со всеми девушками подряд и угождая их матерям, теткам и бабкам, — никто и никогда не видел, чтобы он разговаривал о чем-то с мужчиной А когда Джеймс узнал, что он вышивает чехлы для гарнитура стульев Луиса Куинзи, которые купил на аукционе… Честно говоря, мы с Джефом боялись, что его хватит удар.

— Марион, но почему ты уверена, что этот тип был в Шотландии, когда Джеймс умер?

— Он уехал ночным поездом. К тому времени он уже несколько дней жил в Эдинбурге в отеле «Каледониан». Потом приехал повидать Джеймса — никто не знает зачем. Как бы там ни было, он повидал его и уехал обратно. Официант подтвердил, что завтракал он уже в отеле. За ленчем он был там же и жаловался, что в его номере не работает звонок. Интересовался также, не было ли для него телефонных звонков. Говорил, что в четыре ему должны были звонить. — Она подняла руку и безвольно уронила ее на крышку сундука. — Как видишь, он никак не мог быть в это время в Пугни. К четверти девятого Джеймс был уже мертв. И потом, если бы ты лучше знала Берти…

— Сейчас я думаю о втором, — сказала Хилари. — О непутевом перекати-поле Фрэнке.

— И тоже, боюсь, без толку, — отозвалась Марион. — Этот был в Глазго, и у него лучшее алиби из всех, потому что около шести он как раз получал свое пособие. Джеймс еженедельно выплачивал ему содержание через адвоката в Глазго, поскольку растянуть деньги на больший срок Фрэнк просто не способен, сколько бы их ему не прислали. Он явился за ним в контору около шести и находился там почти до четверти седьмого, так что, боюсь, он никак не смог бы убить Джеймса. А как все было бы просто и ясно, если бы он мог! Но он этого не делал.

— А кто делал? — не успев как следует подумать, спросила Хилари.

Марион неподвижно стояла у окна. После вопроса Хилари неподвижность, казалось, превратилась в нечто иное. Где есть жизнь, есть дыхание. Где дыхание, там всегда есть движение. Казалось, Марион перестала дышать. Целую страшную минуту Хилари казалось, что Марион больше не дышит. Она смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами и вдруг поняла, что Марион сомневается — сомневается в Джефе. Она страшно любила его, но сомневалась, что он не убивал Джеймса Эвертона. Это было для Хилари таким шоком, что она уже не могла ни думать о чем-нибудь, ни тем более что-то делать. Она откинулась на руки и просто сидела так, чувствуя, как они немеют.

Марион пошевелилась. Она резко обернулась, и все ее спокойствие, все самообладание, а заодно и весь этот год, наполненный решимостью и болью, разлетелись вдребезги.

— Я не знаю! — выкрикнула она. — Никто этого не знает! И не узнает уже никогда. Мы просто будем продолжать, и продолжать, и продолжать, но так никогда и не узнаем. Мне сейчас двадцать пять, Джефу — двадцать восемь. Может быть, нам придется прожить еще пятьдесят. Пятьдесят лет. — Ее голос сорвался в ледяную бездну.

Хилари перенесла вес туловища с затекших рук и кое-как встала.

— Марион, дорогая, не надо! Это ведь только так говорится, что пожизненное. Ты же знаешь, их выпускают.

— Двадцать пять лет, — измученным голосом проговорила Марион. — Двадцать пять лет минус какая-то мелочь за примерное поведение. Скажем, двадцать. Двадцать лет! А ты даже не представляешь, что сделал с ним один-единственный год. Лучше бы они убили его сразу. Нет, они хотят убивать его медленно. Они убивают его по частям, день за днем, и задолго до того, как пройдут эти двадцать лет, он будет мертв. Не останется ничего, что я знала бы или любила. Мне выдадут тело с именем Джеффри Грей, потому что тело не умрет. Он очень сильный, и мне сказали, они ведут там на редкость здоровый образ жизни, так что тело его не умрет. Умрет только мой Джеф — и он уже умирает! Сейчас, пока мы здесь разговариваем!

— Марион!

Марион оттолкнула ее.

— Ты не знаешь, что это такое. Каждый раз, отправляясь туда, я думаю, что уж на этот раз я сумею достучаться До Джефа, и никто не сумеет мне помешать. Охрана ничего не значит, ничто ничего не значит — главное, мы снова будем вместе. Но когда я оказываюсь там, — она в отчаянии махнула рукой, — мы не вместе. Я не могу приблизиться к нему, не могу даже потрогать его — мне не разрешают его трогать, не разрешают его целовать. Если бы только мне удалось обнять его, я сумела бы вернуть его, я знаю. Потому что он постоянно отдаляется от меня, день за днем уходит и умирает, и я ничего не могу с этим поделать! — Она схватилась за спинку кресла и оперлась на нее. Ее всю трясло. — Представь, как он выходит оттуда через двадцать лет, совершенно мертвый! Чем я смогу тогда помочь ему мертвому? Да и на что буду похожа я сама? Скорее всего, к тому времени я буду мертва тоже.

— Марион! Марион! Пожалуйста!

Марион содрогнулась всем телом.

— Нет, ты права, так нельзя. Нужно продолжать. Если бы только мой ребенок не умер. — Она запнулась, выпрямилась и закрыла руками лицо. — Теперь у меня никогда не будет детей. Они убивают Джефа, и они уже убили моих детей. О господи, ну почему, почему это случилось с нами? Мы были так счастливы!