Май, 5-е

Хиндлип, Херефордшир

Первое, на что обратила внимание Барбара Хейверс, когда их наконец пропустили на обширную территорию Вестмерсийского управления полиции, была его уединенность. Сначала им пришлось остановиться возле одиноко стоявшего здания проходной, для того чтобы предъявить офицеру за стойкой свои документы и объяснить, что их ожидает главный констебль[52], который должен был распорядиться об их незамедлительном пропуске на территорию. Оказалось, что это не так, из чего Барбара заключила, что шишки в Вестмерсийском управлении не собираются усыпать их путь лепестками роз.

Получив разрешение следовать дальше, они забрались в машину и проехали через несколько ворот по маршруту, на котором им не встретилось ни одного здания. А вот камер наружного наблюдения – в избытке. Они были везде. Но записывали только вид на акры лужаек, через которые ни один террорист – не важно, местный или пришлый, – находящийся в здравом уме, не решился бы перебраться. Потому что на них не было ни единого дерева, за которым можно было бы спрятаться. И ни одного кустика. И даже ни одной овцы. Так что они не обнаружили ничегошеньки, пока не добрались до парковки.

Административные подразделения располагались в большом помещичьем доме, который был богато увит виргинским плющом. Вид пути, ведущего к этому впечатляющему сооружению, смягчался наличием кустарника и нескольких аккуратных клумб, на которых уже начинали цвести розы. В дополнение к большому дому, здесь же находилось несколько специально построенных зданий, которые использовались для других целей – лай, раздававшийся вдали, говорил о том, что служебных собак тренировали здесь же. Когда они подошли ближе, Барбара увидела нечто, напоминающее муштру кадетов. Указатель в виде стрелки с надписью «Младшие кадеты» указывал на дорогу к зданию, чья архитектура говорила о том, что раньше в нем была часовня, которой пользовались жители большого дома.

Из Лондона до места они добрались за четыре с половиной часа. Прямого пути не существовало. Приходилось выбирать между множеством шоссе и дорог первой категории, на которых – если повезет – можно было обнаружить движение в два ряда в каждую сторону, не заблокированное дорожными работами. К тому моменту, когда они добрались до Хиндлипа, в голове у Барбары была одна-единственная мысль: где бы покурить и съесть большой кусок пирога с мясом и почками? Потому что хотя Ардери и останавливалась для заправки, других остановок она не делала, если только желание сходить в туалет не становилось невыносимым. Но даже тогда все сводилось к «зашел, вышел, вперед». Барбара решила, что лучше будет не предлагать останавливаться на ленч.

«Это шанс, который в другой раз может не представиться, – в частном порядке сказал ей перед отъездом инспектор Линли. – Я надеюсь, что вы максимально используете его».

– Я планирую кланяться до бесконечности, – заверила его тогда Барбара. – Боюсь, что вернусь с шишками на лбу.

– Этим не шутят, Барбара, – был его ответ. – В отличие от меня, суперинтендант с трудом переносит креативные инициативы. Вам придется играть по правилам. А если вы не сможете, то последствия будут очень серьезными.

– Да, да, все правильно, – сказала она, теряя терпение. – Я не полная идиотка, сэр.

Их диалог был прерван Доротеей Гарриман. Скорее всего, секретаршу уже поставили в известность или Линли, или Ардери, потому что, указав на небольшой чемоданчик на колесиках, она сказала:

– Надеюсь, что вы захватили с собой туфли для чечетки, детектив-сержант. Вы знаете, как легко отстать от класса… И почему только ты не сказала мне, что происходит, вчера вечером? Я бы попросила Каза записать для тебя специальную музыку. Ведь в гостиничном номере всегда можно попрактиковаться, только теперь тебе придется делать это без музыки. Сколько уроков ты пропустишь? С творческим вечером, который ждет нас в июле…

– Творческий вечер? – раздался вопрос Линли, который, по мнению Барбары, слишком заинтересовался этим разговором.

Доротея объяснила ему, что: «танцевальный творческий вечер состоится 6 июля и начальный класс примет в нем участие».

«Творческий вечер» заставил Линли приподнять аристократическую бровь. Барбара сразу же поняла, что их милую беседу с Доротеей пора заканчивать.

– Да. Конечно. Обязательно. Может быть. Так вот, что касается Шропшира, сэр… – сказала она поспешно, в надежде, что это отвлечет всех от предыдущего разговора.

Естественно, что этого не произошло. Доротея Гарриман была чемпионом Европы по продолжению однажды начатых разговоров.

– Вы же помните, детектив-инспектор Линли, – сказала она тогда Томасу. – Я говорила, что мы с детективом-сержантом собираемся заняться чечеткой.

– И что, вы ею занялись? И так продвинулись, что будете принимать участие в творческом вечере? Это потрясающе. Сержант, вы не перестаете меня удивлять, – сказал Линли Барбаре. – Какого числа в июле, чтобы я смог…

– Ему можно не говорить, – Барбара бросила предупреждающий взгляд на Доротею. – Его никто не пригласит. И вообще никого из моих знакомых не пригласят, – добавила она со значением. – Так что не обижайтесь: если в Мидлендс все пройдет как надо, я сломаю ногу и не смогу выступать.

– Тьфу на тебя, – заметила тогда Доротея. – Я лично приглашу вас, инспектор.

Реакция Линли была спокойной: «Доротея, вы что, действительно только что сказали “тьфу”?»

На что Барбара ответила:

– Она не перестает удивлять вас, инспектор.

И вот теперь не было ничего удивительного в том, что когда она и Изабелла Ардери вошли в большой дом и назвались у громадной стойки ресепшн, располагавшейся в ротонде, они выяснили, что им придется подождать. Главный констебль на совещании. И переговорит с ними, когда сможет.

Хиндлип, Херефордшир

Изабелла и не ожидала теплого приема со стороны Вестмерсийского управления полиции. Ее приезд был для них сигналом: мол, кто-то считает, что они отошли от существующей процедуры, – и этот «кто-то» недоволен.

Обычно такое недовольство проявлялось в виде адвокатов, принимающих участие в том, что можно было бы назвать очень дорогостоящим разбирательством, или в виде бесконечных звонков из бульварных таблоидов и респектабельных изданий, у которых все еще имелись деньги на проведение «журналистских расследований», а их большинство людей – не говоря уже о большинстве организаций – старались избегать. Но ничего этого не происходило. Адвокатов не было видно, никаких судебных разбирательств не наблюдалось, а газеты, написавшие о смерти в полицейском участке и последовавшем за этим расследовании, давно переключились на что-то другое. Так что для того, чтобы началось новое расследование, потребовались некоторые аккуратные телодвижения со стороны члена Парламента… И Изабеллу совсем не удивило то, что ее и сержанта Хейверс заставили дожидаться добрых двадцать пять минут.

По прошествии первых пяти Хейверс вежливо попросила разрешения выйти покурить. Изабелла лениво подумала, не стоит ли заставить ее сидеть на месте, чтобы она не забывала, где находится, но потом признала, что за все время их путешествия на север, во время которого она специально нигде не останавливалась, кроме заправок и туалетов, Хейверс была образцовым попутчиком. Сержант даже оделась более тщательно, хотя одному богу известно, где она нашла этот кошмарный кардиган – серый совершенно точно был не ее цвет, так же как и букле, которое украшало этот кардиган как россыпь оспенных пустул[53]. Так что на просьбу разрешить одну сигарету Изабелла благосклонно кивнула. Она лишь велела сержанту не задерживаться, что та и выполнила.

Наконец появилась женщина в форме офицера полиции, чтобы забрать их. Они поднялись по роскошной лестнице и прошли сквозь одни из громадных двойных дверей, расположенных по обеим сторонам лестничной площадки. За этими дверями оказалось то, что когда-то в большом доме использовалось в качестве гостиной. В просторной комнате с большими окнами сохранились впечатляющие гипсовые украшения потолка, а в центре медальона, украшенного изобилием гипсовых фруктов, висела подлинная люстра. Здесь же находился колоссальных размеров камин, полку над которым все еще поддерживали кариатиды. На полке стояли две свадебные фотографии и какая-то табличка.

Услышав, что главный констебль «только на минуточку вышел из кабинета и незамедлительно вернется», Изабелла, сложив руки на груди, подавила сильное желание сказать что-то вроде: «Он же уже продемонстрировал нам свое отношение». Вместо этого она заставила себя посмотреть на комнату как на бывшую гостиную. Нынешняя мебель не позволяла представить себе те специально подобранные образцы, которые раньше были искусно расставлены по комнате для чаепития или ведения вежливой послеобеденной беседы. Очень много места занимал стол главного констебля, а на полке за ним виднелось множество непривлекательных тетрадей, скрепленных металлическими кольцами, с переплетами из пластика или материи. Их подпирали многочисленные папки в разных степенях растрепанности. На папках стояла коллекция покрытых пылью игрушек, сделанных из металла, и корзинка с тремя мячиками для крикета. У одной из стен комнаты, между окнами с тяжелыми шторами, стоял кофейный столик. Его окружали пять стульев, а графин с водой и пять стаканов позволяли предположить, что именно там произойдет их встреча с главным констеблем.

Сержант Хейверс подошла к одному из окон. Без сомнения, она сейчас думает о том, как хорошо было бы оказаться на улице и выкурить сигарету. И она наверняка голодна. Сама Изабелла умирала от голода. Но с едой придется подождать.

Внезапно двойные двери кабинета синхронно распахнулись – как будто за ними находились двое невидимых лакеев. В помещение вошел мужчина в форме, смутно напоминающий герцога Виндзорского через десять лет после его женитьбы на Уоллис[54]. Не поздоровавшись, он произнес: «Суперинтендант Ардери» – и взглянул на Хейверс так, что стало сразу же понятно, что представляться ему не требуется.

Мужчина не назвал себя, но Изабелла не позволила себе разозлиться ни на это, ни на то, что он сделал ошибку в ее звании. В любом случае она уже знала, как его зовут: главный констебль Патрик Уайетт. А что касается звания, то она поправит его, когда представится случай.

Он также не пригласил их сесть. Вместо этого сказал: «Ваше появление не доставило мне никакого удовольствия» – и замолчал, будто ожидал ответа Изабеллы.

– Я тоже его не испытываю, – подыграла ему Ардери. – Так же, как и детектив-сержант Хейверс. Мы собираемся провести здесь как можно меньше времени, подготовить отчет для наших руководителей и уехать.

По-видимому, эти слова заставили главного констебля немного оттаять.

– Кофе? – предложил он, жестом приглашая к кофейному столику с пятью стульями.

Изабелла отказалась и посмотрела на Хейверс, которая последовала ее примеру. Затем сказала, что воды пока будет достаточно, и поблагодарила хозяина. Она не стала ждать, пока главный констебль нальет им воду, и, усевшись за стол, поухаживала за всеми. Хейверс тоже села и сделала глоток воды. У нее было такое выражение лица, как будто она ожидала попробовать настойку болиголова, а теперь радуется тому, что не умрет от жажды.

Наконец Уайетт присоединился к ним, и Изабелла стазу же перешла к делу.

– Мы с сержантом Хейверс находимся в затруднительном положении, – начала она. – Наносить вред чьей бы то ни было репутации не входит в наши планы.

– Рад это слышать. – Уайетт взял свой стакан, залпом осушил его и тут же наполнил стакан вновь. Изабелла заметила, что Хейверс облегченно выдохнула, когда увидела, что он не слетел с катушек после первого.

– Сокращения приводят к серьезным проблемам повсюду, – сказала Ардери. – Я знаю, что и по вам они нанесли тяжелый удар…

– «Удар» по нам состоит в том, что сейчас у нас всего восемнадцать сотен сотрудников, работающих в Херефордшире, Шропшире и Вустершире. У нас не осталось ни одного кадрового полицейского, который патрулировал бы свой участок регулярно, – целые города теперь охраняются волонтерами и группами бдительности[55]. В настоящий момент необходимо минимум двадцать минут для того, чтобы на месте преступления оказался один из наших офицеров. И это только в том случае, если бедняга вдруг окажется свободен и не будет занят расследованием другого преступления.

– Это не сильно отличается от Лондона, – заметила Изабелла.

Уайетт прочистил горло и взглянул на Хейверс так, как будто сержант была олицетворением того, до чего довели мир все эти сокращения. Та молча ответила на его взгляд. Барбара не выглядела испуганной.

– Я хотел бы сразу поставить все точки над i, – сказал Уайетт. – В ночь происшествия «скорая» была направлена на место немедленно, после первого же звонка. Когда парамедики[56] поняли, что жертву уже не реанимировать, они сообщили об этом в колл-центр, и на место был направлен дежурный детектив-инспектор. Обращаю ваше внимание – не просто патрульный, даже если он был свободен, хотя это было и не так, и не просто дежурный инспектор. Начальник смены назначил туда детектива, и она направилась в Ладлоу незамедлительно. Начав расследование, в надлежащее время позвонила в КРЖП.

– В надлежащее время?

– В течение трех часов. После того, как она изучила место преступления, взяла показания у парамедиков и офицера, который присутствовал в участке, а также после прибытия патологоанатома. Все было сделано по правилам.

– Благодарю за информацию, – сказала Изабелла.

Вестмерсийское управление пошло на вполне понятное нарушение процедуры, умышленно ускорив ее. После получения сообщения от парамедиков они должны были бы направить туда патрульного офицера, после него – дежурного инспектора и только потом – детектива. Но смерть в изоляторе временного содержания требовала другого подхода, и дежурный в диспетчерской, принявший информацию с номера 999, мгновенно это понял.

– А вы продолжали вести расследование параллельно с расследованием КРЖП? – поинтересовалась Ардери.

– Расследование того, как такое вообще могло случиться? Конечно, – ответил Уайетт. – И оба расследования велись очень тщательно. Оба отчета были представлены семье жертвы, а отчет КРЖП открыт для общественности и прессы. Так что, честно говоря, я ума не приложу, почему в это дело решила вмешаться полиция Метрополии.

– Мы здесь для того, чтобы успокоить одного члена Парламента. На него здорово давит отец погибшего.

– Чертова политика…

В этот момент зазвонил телефон на столе Уайетта. Тот встал и произнес в трубку только одно слово: «Говорите».

– Немедленно пришлите ее сюда, – сказал он, выслушав звонившего.

Он прошел к полкам, расположившимся за его столом-авианосцем, выбрал несколько папок и вернулся к своему месту, а папки положил на кофейный столик.

Изабелла глянула на них, но не стала брать в руки. На их изучение еще будет масса времени. Сейчас для нее было важнее увидеть произошедшее глазами главного констебля.

– Мы знаем, что смерть наступила в полицейском участке Ладлоу, – сказала она. – Еще мы знаем, что в ночь происшествия там не было сотрудников. А что там вообще за ситуация?

– Нам пришлось закрыть участки во всех трех графствах, – объяснил Уайетт. С этими словами он указал на большую карту, висевшую в простенке между двумя окнами; она располагалась как раз над тем местом, где они сидели, и суперинтендант поняла, что это карта Херефордшира, Шропшира и Вустершира. – Что касается участка в Ладлоу, то в нем нет сотрудников, но его иногда используют. Офицеры заскакивают туда во время патрулирования, когда им нужен компьютер или ситуационная комната.

– Там есть специальный изолятор?

Главный констебль покачал головой. В здании не было места, где подозреваемый в преступлении мог бы содержаться под замком и охраной. Так же как не было комнат для допросов, хотя надо было признать, что иногда патрульные доставляли туда задержанных для беседы.

– Нам говорили, что арест произвел не патрульный офицер, а ПОП.

Патрик Уайетт подтвердил эту информацию. Человек, умерший в полицейском участке Ладлоу, был доставлен туда полицейским общественной поддержки. Его командир сообщил ему, что позже в участок приедут патрульные из Шрусбери, которым надо было прежде разобраться с цепью ограблений. Было ограблено восемь частных домов и пять торговых точек в двух городах, и патрульные из Шрусбери помогали тем нескольким детективам, которых смогли собрать для осмотра мест преступлений. Они считали, что в Ладлоу смогут появиться часа через четыре.

– А почему такая спешка с арестом?

Этого главный констебль не знал, так как приказ арестовать подозреваемого в педофилии поступил от непосредственного командира ПОПа, который отвечал за всех полицейских общественной поддержки в регионе. Все, что он мог рассказать, – это то, что был звонок и неизвестный обвинил Йена Дрюитта в растлении малолетних. Звонок был анонимным и совершен на номер 999, а не на 101[57]. Звонивший воспользовался переговорным устройством для экстренной связи в участке Ладлоу.

– Переговорное устройство? – спросила Хейверс. Изабелла обратила внимание, что сержант вооружилась чистым на вид блокнотом и механическим карандашом.

Уайетт пояснил, что во всех закрытых или пустующих участках имеются переговорные устройства, позволяющие гражданам связываться с диспетчерской, которая занимается несчастными случаями и серьезными правонарушениями.

– Получается, что из-за этого анонимного звонка кто-то принимает поспешное решение, а кто-то бросается его исполнять? – уточнила Изабелла. – Мне кажется, что дело вполне могло ждать часы, а то и дни, до тех пор, пока не освободится патрульный офицер.

С этим Уайетт не спорил. Он сказал, что подобное прискорбное происшествие было результатом стечения двух обстоятельств: степени занятости патрульных офицеров на грабежах и того, что информация касалась педофила, а к таким обвинениям полиция относится со всей серьезностью.

В дверь кабинета постучали, и главный констебль подошел к ней, чтобы впустить женщину, одетую в стиле, напоминающем стиль Барбары Хейверс.

– Детектив-инспектор Пажье, – представил ее Уайетт.

Женщина выглядела измученной. Ее волосы были аккуратно подстрижены и красиво обрамляли лицо, доходя до линии челюсти, но под глазами набрякли уродливые мешки темного цвета. Губы обкусаны; казалось, что они болят. Руки красные, словно от тяжелой физической работы. Если б в руках у нее не было портфеля, Изабелла решила бы, что она пришла убираться в кабинете.

– Можете звать меня Бернадетт, – предложила инспектор Пажье, пересекая комнату и протягивая руку сначала Изабелле, а потом Хейверс; затем заняла один из свободных стульев. Стакан воды Пажье налила себе, не дожидаясь приглашения. После этого она открыла портфель, вытащила оттуда пачку надписанных скоросшивателей и стала ждать, пока главный констебль займет свое место.

– Прежде чем мы перейдем к делу, я хотела бы понять, что происходит, – сказала инспектор, сложив руки на скоросшивателях.

– Ваша работа сомнению не подвергается, Бернадетт, – объяснил Уайетт.

– Можно честно, сэр? Когда меня вызывают в офис для того, чтобы поговорить с офицерами из Мет, мне кажется, что это не так, – ответила Пажье.

Таким образом, Изабелла поняла, что Пажье была именно тем детективом, который дежурил в ночь смерти Йена Дрюитта. И именно ее расследование, вместе с расследованием КРЖП, им с Хейверс предстояло оценить.

Так же как и Уайетту, суперинтендант объяснила ей политическую подоплеку ситуации и закончила словами о том, что хочет вернуться в Лондон как можно скорее.

Пажье выслушала ее, кивнула и положила свои скоросшиватели рядом с папками, которые достал Уайетт. После этого стала рассказывать.

По ее словам, в участке Ладлоу, когда она добралась туда, находились парамедики, занимавшиеся Йеном Дрюиттом, и ПОП, который произвел арест, – некто Гэри Раддок. Тело двигали, и лигатуру успели снять с шеи.

– Что это было? – уточнила Изабелла.

Тут Пажье достала пачку фотографий, сделанных на месте происшествия. Среди них было фото длинного пояса из красного материала шириной дюйма четыре. Пажье пояснила, что это ст'oла[58] и что она является частью одежды священника во время службы.

– Умерший был священником? – поинтересовалась Изабелла.

– Да. А вам разве не говорили?

Ардери посмотрела на Хейверс, губы которой приняли форму буквы «О». Наверное, она, так же как и сама Изабелла, не может понять, почему эту деталь им не сообщили в Лондоне.

– Понятно. Прошу вас, продолжайте, – сказала суперинтендант.

Если верить словам произведшего арест ПОПа, Дрюитт только что закончил вечернюю службу, когда Раддок прибыл для того, чтобы отвезти его в участок. Он был в ризнице церкви Святого Лаврентия и как раз освобождался от своих одеяний. По-видимому, он положил столу в карман своей куртки.

– А Раддок не мог ее прикарманить? – подала голос Хейверс. – Ну, когда он забирал диакона?

Инспектор Пажье сказала, что сама размышляла над такой возможностью. Но, на ее взгляд, это было маловероятно. Кража столы подразумевала наличие какого-то плана, а ПОПа послали арестовать Дрюитта совершенно случайно. А кроме того, Раддок знал, как и все они, что смерть арестованного, находящегося в ИВС, вызовет не одно, а два расследования.

Казалось, что Пажье сделала все, что должна была сделать. Она вызвала судебного патологоанатома, убрала парамедиков и Раддока с места происшествия, сняла показания с каждого из них отдельно, вызвала судмедэкспертов в качестве превентивной меры, и когда те прибыли, они сняли отпечатки пальцев, забрали одежду умершего и провели все необходимые следственные действия – на тот случай, если кто-то решит, что было совершено убийство, а не самоубийство. Сама Пажье не принимала такого решения. Она просто выполнила все, что от нее ожидали, принимая во внимание создавшиеся обстоятельства. Это отражено в материалах, которые она принесла с собой. В них же были все опросы, которые она провела, – начиная с оператора, принявшего панический звонок ПОПа, и кончая парамедиками, использовавшими дефибриллятор, чтобы завести сердце умершего.

– А КРЖП? – уточнила Изабелла.

Пажье подтвердила, что позвонила следователю из Комиссии по расследованию сразу после того, как судмедэксперт провел первичный осмотр тела. Представитель Комиссии появился на следующий день. Первой, кого он допросил, была Пажье, после чего следователь двинулся дальше.

Изабелла поняла, что на этом информация инспектора заканчивается. Та положила фотографии в конверт и, выровняв его вместе с другими папками, взглянула на Уайетта, как бы спрашивая его, может ли она быть свободной, потому что она, как и все они, очень загружена работой.

– Если у вас больше нет вопросов… – обратился главный констебль к Изабелле, и инспектор Пажье стала медленно подниматься с места.

– Интересно, а проверял ли кто-нибудь, – сказала Ардери, – действительно ли этот ПОП – Раддок – был единственным человеком, кто мог арестовать Йена Дрюитта?

– Этот ПОП всегда был хорошим сотрудником, – резко ответил Уайетт, – и он очень тяжело переживает случившееся. И не только потому, что кто-то умер во время его смены, но и потому, что он знает, как это отразится на его карьере. Ему приказали доставить мужчину в участок и ждать, пока патрульные не заберут его в Шрусбери. Что он и сделал.

– А почему он сам не отвез его прямо в Шрусбери? – Это опять подала голос Хейверс, приготовила карандаш, чтобы записать ответ главного констебля.

– Раддок выполнил то, что приказал ему его начальник, – еще раз пояснил Уайетт. – Это местный сержант, который отвечает за всех вестмерсийских ПОПов. Полагаю, что детектив-инспектор Пажье допросила и этого человека. – С этими словами он посмотрел на инспектора.

– Проблема в том, – ответила та, – и это отражено в моем отчете, – что в то же самое время Раддоку пришлось разбираться с пьянками, которые шли тогда по всему городу.

– Вы хотите сказать, что он покидал участок после того, как доставил туда Дрюитта? – Этот вопрос опять задала Хейверс.

– Конечно, он никуда не уезжал, – заявил Уайетт.

– Но тогда как же…

В этот момент главный констебль встал и посмотрел на свои часы.

– Мы уделили вам столько времени, сколько смогли, – сказал он. – Все, что вам понадобится, находится в папках, и я полагаю, что вы их прочитаете. Я прав?

«Естественно», – подумала Изабелла. Но говорить ничего не стала – ведь Уайетт заранее знал ответ.

Ладлоу, Шропшир

Динь сделала как раз то, чего ни в коем случае не хотела делать, когда увидела Брутала с этой коровой Эллисон Франклин, остановившихся в своих каяках и целующихся взасос прямо напротив Хорсшу-Виэр. Она убежала. Хотя, в принципе, она вообще не должна была их увидеть. В другой ситуации она пошла бы прямо домой, который, надо признаться, находился рядом с рекой Тим, а не рядом с Хорсшу-Виэр. Но в Ладлоу она вернулась в плохом настроении, а увидев перед домом «Вольво», решила прогуляться.

Всю вторую половину дня она провела рядом с Мач-Уэнлоком, наблюдая за тем, как ее матушка играет роль гида перед несколькими посетителями, согласившимися заплатить за экскурсию по дому-мавзолею Дональдсонов. Динь это просто ненавидела. И даже не из-за того, что посетители дышали на их фамильное серебро – никакого серебра не существовало в природе, – а из-за того, что ей приходилось мириться с желанием матери во что бы то ни стало угодить посетителям. Это желание проявлялось в различных бредовых историях, которые она сочиняла о том, что теперь называла комнатой короля Якова[59], спальней королевы Елизаветы и залом Круглоголовых[60]. Динь скрежетала зубами, когда ее матушка в очередной раз начинала неестественным слащавым голосом: «И вот здесь, в одна тысяча шестьсот шестьдесят третьем году…», потому что именно так начинался рассказ о падении Кардью-Холла, и бог знает о чем еще… Динь старалась не слушать историю до конца. И в большинстве случаев ей это удавалось, так как ее работой было сидеть в прихожей, продавать билеты посетителям и получать деньги за приготовленные руками матери джемы и чатни[61]. По крайней мере, последние были настоящими, хотя Динь и не исключала, что ее матушка в неурожайный год покупала обычный клубничный джем «Сейнсбери» в магазине, а потом выдавала его за домашний.

То, что их дом называется Кардью-Холл, было единственной правдивой информацией во всей экскурсии. Это место всегда называлось Кардью-Холлом, хотя мать Динь ничегошеньки не знала о своих предках, которые могли бы в нем жить. Эту гору камней она получила в наследство от бездетного двоюродного дедушки и тогда же приняла идиотское решение не отдавать дом одному из дельцов, который хотел сделать из него гостиницу сети «Рилэ э Шато»[62]. И вот из-за всего этого, а еще из-за того, что семья отчаянно нуждалась в деньгах для того, чтобы отремонтировать трубы, заменить проводку, модернизировать кухню и избавиться от всего мусора, плесени и неисчислимых полчищ паразитов, Динь приходилось дважды в неделю появляться в доме во второй половине дня во время весеннего семестра и каждый день во время летних каникул, занимая свой пост возле входных дверей. И хотя она ненавидела каждое мгновение этой своей работы, такова была ее договоренность с матерью: Динь может наслаждаться свободой проживания на съемной квартире в Ладлоу до тех пор, пока будет сидеть в Кардью-Холле все дни, когда тот будет открыт. Но каждый раз это занятие выводило ее из себя.

Вернувшись в Ладлоу, она мечтала о короткой передышке, но, когда добралась до дома в Тимсайде, поняла, что там ее получить будет трудно, если вообще возможно. Потому что она узнала «Вольво», припаркованное практически на тротуаре перед входом, и поняла, что мамаша Финнегана Фримана решила нанести визит сыночку. Зная, что ее визит закончится скандалом – потому что так заканчивались все ее визиты, – Динь решила поискать покоя возле реки. Она как раз знала одно местечко недалеко от Хорсшу-Виэр. Там она сможет полюбоваться на водную гладь с высокого парапета. Водоплавающие птицы уже успели вернуться после зимнего отсутствия, и, может быть, ей удастся увидеть утяток. Их вид всегда улучшал ей настроение.

И вот теперь она любуется видом Брутала и Эллисон Франклин, присосавшихся друг к другу на реке Тим, а их байдарки в это время связаны бортами, чтобы облегчить им это слияние в экстазе. Вторая половина дня для Динь была очень тяжелой, и эта сцена оказалась той соломинкой, которая сломала спину верблюду.

Она почувствовала, как что-то в ней треснуло. Ведь Брутал должен был быть единственным человеком в ее жизни, на которого она могла полностью положиться, после того как Мисса уехала из города. Но да, да, она была полной идиоткой, когда поверила в это после того, как он сказал ей в самом начале, что они будут «друзьями с привилегиями». Правда, когда Динь согласилась с этим, она предполагала, что он не будет искать «привилегий» на стороне, не говоря уже о том, чтобы искать их всего в двухстах ярдах от дома, в котором жил. В котором он жил с ней, с Динь.

Девушка не отрываясь смотрела на них – на Брутала и противную Эллисон, – когда рядом завыла сирена автомобильной сигнализации. Из-за этого несколько диких уток закрякали и улетели. Брутал и Эллисон оторвались друг от друга, и, как назло, Брутал увидел Динь. Она развернулась, чтобы уйти, но тут услышала его веселый оклик: «Эй! Диньгстер! И как тебе это понравилось?»

Динь вновь повернулась к нему и к Эллисон, у которой была такая самодовольная физиономия, что Динь захотелось броситься к реке, пройти по ней, как какому-нибудь мультяшному герою-переростку, и сорвать с нее эту маску. Но вместо этого она на восходящей ноте крикнула: «Ты…Ты!» – и это походило на визг кошки, которой прищемили дверью хвост. Крик был еще более унизителен, чем вид Брутала и Эллисон, поэтому Динь резко повернулась к ним спиной, сошла с тротуара и чуть было не попала под рейсовый автобус. Это добавило ей в кровь адреналина и заставило встряхнуться, так что до дома она смогла добраться, так и не став жертвой дорожного происшествия.

Войдя в дом, Динь услышала грызню Финна и его матери. Она решила, что ситуация, должно быть, осложнилась, потому что раньше они грызлись по телефону, а не лично. Динь вообще видела миссис Фриман всего один раз, осенью, когда та вместе с отцом Финна привезла ему полки и комод для спальни. Тогда их визит был очень коротким. Финн не смог бы избавиться от них быстрее, даже если б дом горел с четырех сторон.

И вот теперь, сидя в гостиной, мать Финна говорила:

– Если я что-то и ненавижу на этом свете – а ты знаешь, что это не так, – то я ненавижу то, как этот человек запудрил тебе мозги.

– Ничего подобного. Он хороший парень. И был моим другом. А ты просто ненавидишь моих друзей. И тебе лучше в этом признаться, Ма.

В комнате повисла тишина. Динь слышала, как кто-то втянул в себя воздух, по-видимому пытаясь успокоиться. Она знала, что сейчас самое время заявить о себе, но не сделала этого. Вместо этого осталась стоять где стояла и продолжила слушать. По крайней мере, это немного отвлекло ее и от Брутала, и от Кардью-Холла.

– Ты что, действительно думаешь… – произнесла наконец мать Финна. – Так ты пытаешься защищать Йена Дрюитта? Я не ошиблась? – добавила она после паузы.

– И как это, интересно, я могу его защитить, когда он умер?

– Так вот послушай меня, Финнеган. Мне сказали, что офицеры из Скотланд-Ярда начали новое расследование. И они вполне могут захотеть переговорить с тобой.

– Это еще почему?

– Потому что они проводят расследование расследования самоубийства Йена Дрюитта.

– Йен ни за что не мог…

– Хорошо. Как ты захочешь. Но расследование идет, и шансы, что они наткнутся на твое имя, есть. А если это произойдет и если ты будешь отрицать то, что на самом деле является правдой…

– Никакой другой правды я не знаю, – прервал ее Финн, – кроме той, что Йен был моим другом, а своих друзей я знаю. И этого я отрицать не собираюсь. Ты что же, думаешь, я не знал бы, что он путается с маленькими детьми? Он был нормальным парнем, а нормальные парни никогда…

– Ради бога! Ты полагаешь, что растлители малолетних крутятся вокруг детских садов, высунув свой член наружу? И если ты думаешь, что знаешь кого-то, это вовсе не значит, что ты знаешь о нем абсолютно все. Пообещай мне: ты будешь держаться подальше от всего, что может быть связано со смертью этого презренного человека.

– Но ты же только что сама сказала, что люди из Скотланд-Ярда будут со мной говорить. Или мне что, уехать из города?

– Я сказала, что они могут захотеть поговорить с тобой. И еще сказала, что если это произойдет, то ты должен говорить правду.

– Что ж, я знаю парочку правдивых вещей, которые они будут просто счастливы услышать.

– А это что должно означать? Финнеган, я хочу, чтобы ты понял – мое терпение на исходе, и очень скоро я могу положить конец этой студенческой вольнице, которой ты здесь наслаждаешься.

Динь решила, что настал момент обозначить свое присутствие, поэтому она еще раз открыла и закрыла входную дверь – на этот раз с шумом, – а потом вернулась назад и оказалась прямо в дверях гостиной. Девушка заметила, что Финнеган, специально ссутулившись, сидит на диване – эта поза гарантированно должна была вывести из себя его мать. Со своей стороны, миссис Фриман практически нависала над ним. Она обернулась на произнесенное Динь: «О, здравствуйте», на которое Финн среагировал: «Только не входи, если не хочешь, чтобы она и с тобой разобралась».

– Дена… – Выражение лица миссис Фриман сказало Динь о том, что ей нужно идти своей дорогой, вверх по ступенькам и куда подальше.

Если б сегодняшнее настроение Динь уже не было испорчено сначала Кардью-Холлом, а потом Бруталом, она наверняка вошла бы в гостиную и уселась бы на одной из громадных подушек, наполненных полистиролом, – просто для того, чтобы позлить женщину. Но так как ее день и так уже был загублен по полной программе, ей хотелось остаться в одиночестве. Кроме того, ей надо было писать сочинение, так что она бесцельно махнула рукой Финну и пошла вверх по лестнице.

«Давай вернемся к делу» – это были последние слова мамаши Финна, которые она услышала.

– Ну конечно, давай вернемся к нему, – с сарказмом ответил Финн.

Так как ее спальня находилась в задней части дома, больше Динь ничего не слышала. Она закрыла за собой дверь, чтобы быть уверенной, что ничто ей не помешает.

В ее комнате стоял чайник, чтобы можно было выпить чая по утрам, и Динь включила его.

Девушка как раз готовилась немного поработать – на столе перед ней рядом с учебником стояла чашка с чаем, – когда дверь в ее спальню открылась. Она резко обернулась и, увидев, что это Брутал, приготовилась накинуться на него.

– Оставь меня, – сказала девушка. – У меня был жуткий день.

– Что, не было посетителей?

Ее возмутило то, что он заговорил о Кардью-Холле, когда прекрасно, черт возьми, знал, что собственными руками разрушил то, что могло бы быть приятным вечером, и все из-за этого своего кривляния на реке.

– Я не об этом, Брюс, – сказала Динь.

Он пропустил «Брюса» мимо ушей и, сказав: «Так, значит, посетителей было много?» – черт бы его побрал, – закрыл за собой дверь и щелкнул замком, будто на что-то надеялся.

– Если тебя это так интересует, три немца и одна американская леди с блокнотом и магнитофоном. А теперь, если не возражаешь… – С этими словами Динь развернулась к столу.

Брутал подошел к ней и стал массировать девушке шею и плечи. Он знал, что ей это нравится. Много раз Финн использовал это как прелюдию к сексу. Он что, действительно думает, что она ляжет с ним, когда и получаса не прошло с того момента, как она видела, что он засовывает свой язык в рот Эллисон по самые гланды?

– Отвали, – Динь стряхнула его руки. – Оставь меня в покое, – добавила она, когда он продолжил массаж.

Брутал опустил руки. Но не ушел. Вместо этого он сказал:

– Так ты видела меня с Эллисон? Всё, от начала и до конца?

– Что значит – от начала и до конца?! Ты что, пошел еще дальше, чем облизывание ее гланд? Что это было за «все»? Засунул пальцы ей промеж ног?

Финн молчал. Динь пришлось повернуться на стуле и сесть лицом к нему. Его густые светлые волосы были взлохмачены – значит, Эллисон запускала в них свои пальчики, – а один из рукавов его футболки достаточно измят, так что Динь сразу же представила себе, как шаловливая ручонка Эллисон залезала в него, чтобы ощутить мускулы, которые она там искала. И ведь у Брутала они действительно были. Он занялся пауэрлифтингом в тот момент, когда понял, что выше пяти футов и четырех дюймов[63] все равно уже не вырастет.

– Ну, – сказала девушка, – я жду.

– Я думал, что мы обо всем договорились. Это ни черта не значит.

– Что именно ни черта не значит? Наши с тобой отношения? Твои отношения с Эллисон? Или твои отношения с другими бабами?

– Никто из нас не уникален, Динь, ни ты, ни я. И я был откровенен с тобой с самого начала. Я сказал тебе, как вижу все это. И из чего сделано большинство парней. Ведь все они хранят верность только потому, что если не будут этого делать, то им вообще ничего не достанется. Так что ты должна чувствовать…

– Не смей говорить мне, что я должна чувствовать!

– …благодарность за то, что знаешь, на чем мы стоим. Я всегда был с тобой честен.

– Ах вот как!.. Прости за мою неблагодарность. Наверное, я должна была бы поаплодировать твоей открытости. И поздравить тебя с тем чувством свободы, которое позволяет тебе залезать в трусы другой девицы прямо у меня на глазах, черт тебя побери совсем! – Динь ненавидела себя за то, что буквально провизжала последние слова.

– Если ты думаешь, что мы с тобой не сможем жить так, как договаривались, то тебе надо было сказать об этом сразу. Но ты не сказала. А почему? Да потому, что думала, что то, что я сказал – то, как я себя описал, – тебя не коснется.

– Но я никогда…

– Тогда чего ты психуешь? Тебе всегда это нравилось. И ты не прогоняла меня даже тогда, когда уже знала, что я с…

– Убирайся! – закричала Динь, отталкивая юношу. – Убирайся немедленно, потому что если ты этого не сделаешь, то я начну визжать. И тогда расскажу всем, что ты… Я расскажу… Клянусь… – С этими словами она запустила в него учебником.

Брутал увернулся от него, но ее слова заставили его задержаться в комнате.

– Расскажешь всем? – Неожиданно он заговорил абсолютно серьезным голосом. – Расскажешь всем что, Динь?

– Что я проснулась, – ответила она. – Понятно? Я, твою мать, проснулась, а тебя рядом не было.

Ладлоу, Шропшир

Они нашли свою гостиницу в старой части города, прямо напротив достославных развалин замка Ладлоу. Она располагалась на высоком выступе прямо над рекой Тим, огибавшей замок с запада и юга, – мирным притоком, берега которого были сплошь покрыты ивами и буками. Вместе с рекой Корв, протекающей на севере, эта река составляла прекрасную естественную оборонительную преграду.

По-видимому, Гриффит-Хилл успел прожить множество жизней с того момента, как служил домом для семейства Гриффитов, слуг многих поколений графов Марч[64]. В течение длительного периода в нем располагалась закрытая школа для мальчиков, во время войны – санаторий для раненых солдат. Потом в нем открыли городской музей, а уже после этого он превратился в то, чем был и сейчас: унылый отель, нуждающийся в серьезных финансовых вливаниях. Даже пионы и гортензии, которые росли вдоль стены, отделяющей парковку от широкой лужайки, не могли изменить ощущения, что здание знавало лучшие времена.

Номер Изабеллы располагался на верхнем этаже, и до него надо было добираться по такому количеству лестниц и коридоров, что она решила: ей могут понадобиться хлебные крошки, чтобы утром найти путь на завтрак[65]. Но за эти неудобства она получила две просторные комнаты с ванной – правда, из одного окна были видны крыши соседних домов, из второго – угол стены замка, а третье, плотно закрытое тяжелыми занавесями, смотрело в стену дома напротив. Когда суперинтендант отдернула эти занавеси, чтобы впустить дневной свет, ее взгляд наткнулся на пожилого джентльмена, одетого в то, что больше всего напоминало ползунки для новорожденных. Верхние пуговицы одеяния были расстегнуты и обнажали впалую грудь с седыми волосами, которые их владелец задумчиво поглаживал. Увидев Изабеллу, он весело помахал ей. Она резко задернула шторы и мысленно поклялась больше ни за что их не открывать.

Изабелла быстро распаковалась. Затем позвонила на ресепшн с просьбой принести ей лед и лимон, и, пока раскладывала свои туалетные принадлежности на белом столике на колесиках, сделанном из ивовых прутьев и служившем украшением ванной комнаты, ей доставили и то и другое. Обслуживанием в номерах занимался тот же человек, который зарегистрировал их по прибытии и отнес в номера их вещи, – юноша лет двадцати с накладными ресницами, черной тушью для глаз и отверстиями в мочках ушей такой величины, что в них мог пролезть мячик для гольфа. Ардери увидела, что он принес ей стакан, в котором находились два кубика льда, а на них вызывающе расположился единственный ломтик лимона. Изабелла всегда считала, что «заказать лед» значило получить ведерко со льдом, пусть маленькое, но ведерко. А «лимоном» в ее понимании были дольки лимона, разложенные на блюдце. Но оказалось, что это не так. Она решила не начинать жаловаться в самом начале своего пребывания в гостинице – ей пришло в голову, что несчастный юноша еще будет подавать им обед, а ей не хотелось, чтобы он плюнул в ее тарелку. Так что Изабелла поблагодарила его со всей возможной вежливостью. Потом подошла к прикроватной тумбочке, на которой стояли водка и тоник. Решив, что сейчас у нее единственная возможность спокойно выпить у себя в комнате, налила себе покрепче. Четверть стакана тоника, а все остальное – водка. Ардери сделала глубокий глоток. Этого она заслужила не один раз за сегодняшний день.

Суперинтенданту было ясно, что Томас Линли сумел перекинуться с сержантом Хейверс парой слов перед их отъездом в Шропшир. Она была воплощением сотрудничества с самого начала и до самого конца, несмотря на все те проверки, которые Изабелла ей устроила. Во время их единственной остановки для заправки и еще одной для посещения туалета Барбара даже бровью не повела, когда Ардери сказала ей: «Купите себе хрустящий картофель или что-нибудь в этом роде. Больше останавливаться мы не будем». Вместо этого из туалета она вернулась с двумя целомудренными яблоками, одно из которых протянула Изабелле.

Такой же Хейверс оставалась и во время их беседы с главным констеблем. Если ей не понравилось то, что Изабелла ее не представила – аристократически воспитанный инспектор Линли сделал бы это непременно, – она ничем этого не показала. Сержант что-то записывала, время от времени задавала вопросы и ждала дальнейших указаний.

Хейверс также никак не прокомментировала свой номер в Гриффит-Холле, который – и Изабелла за этим специально проследила – подошел бы лишь новообращенной послушнице, заточенной в монастыре. Суперинтендант дала слабину в том, что касалось ванной комнаты – душ, раковина и умывальник, но ничего больше, вы меня поняли? – но кровать потребовала самую что ни на есть односпальную; если она будет похожа на раскладушку, то еще лучше. Изабелла уже давно выяснила, где живет Барбара Хейверс – в какой-то лачуге, которая раньше использовалась в качестве садового сарая, – поэтому если б сержант решилась пожаловаться, суперинтендант знала, что ей ответить. Но та не жаловалась. Спросила только, работает ли телик. По-видимому, она стала смотреть «Жители Ист-Энда»[66] еще в утробе матери.

– На телевизор вам не останется времени, – сообщила ей Изабелла, прежде чем отправиться в свой номер. Она передала сержанту все папки, которые они получили от детектива Пажье и главного констебля Вестмерсийского управления полиции. – Взгляните вот на это.

Хейверс сморгнула. Но не сделала и намека на то, что если б они разделили папки между собой, это ускорило бы процесс.

Перед обедом, как и было договорено, суперинтендант встретилась с Хейверс в баре. Кто-то – без сомнения, Линли – сказал сержанту, что перед обедом принято переодеваться, но она неправильно поняла саму идею переодевания и решила, что это значит просто сменить одежду. Так что сержант появилась в бежевых брюках, коричневых башмаках и голубой блузке, которая еще не стала, но была уже очень близка к тому, чтобы превратиться в лохмотья. Однако водка с тоником, выпитые Изабеллой, настроили ее на мирный лад. Она не стала комментировать костюм сержанта. Вместо этого уселась на кожаный диван и указала Хейверс место напротив себя.

Было видно, что сержант сбита с толку. Потом она бросила взгляд в сторону ресторана.

– Прошу прощения, что поднимаю этот вопрос… но… я хочу сказать, у нас не было ленча, – произнесла она извиняющимся тоном.

Стало ясно, что Барбара никогда не бывала в гостинице, ни в хорошей, ни в плохой. Возможно, в пансионе или в комнатах при пабе, но настоящая гостиница, с баром и рестораном, и в дополнение с комнатой для завтраков… Исключено. Бедняга просто не знала, что ей делать.

– С этого все начинается, сержант, – пояснила Изабелла. – Садитесь. Сейчас нам принесут меню. Я закажу выпить. Вы тоже можете заказать себе. Сейчас уже поздно, и мы не на службе.

Хейверс заколебалась. Она захватила с собой несколько папок, которые сейчас, как щит, прижимала к груди.

– Я уверена, что инспектор Линли не заставлял вас обедать только в… не знаю… в «Литтл чифс»?[67] – сказала Изабелла. – Не думаю, что он их очень любит. Так что присаживайтесь. Сейчас к нам кто-нибудь подойдет. У сотрудников ресторана нюх на клиентов.

Хейверс сдалась, но уселась на самый краешек дивана, продолжая прижимать папки к телу. Видимо, она предполагала, что обед будет рабочим, и сейчас у нее было такое выражение лица, как будто она ждала, что Ардери вот сейчас вскочит на ноги и скажет, что все это шутка.

Как и предсказывала Изабелла, через несколько минут появился человек с меню в руках. Как она и ожидала, это был все тот же мистер «Ресницы и все такое». Она спросила, как его зовут.

– Мир, – ответил он.

– Прошу прощения? Вас зовут Мир?

– Полностью – Миру Мир, – пояснил молодой человек. – Мама любила лозунги.

– Да неужели? А у вас есть братья или сестры?

– Конец Голоду, – ответил Мир. – После этого она уже не могла забеременеть. И по мне, так это лучше. Что будете пить? – спросил он, протягивая им меню.

Изабелла уже созрела для того, чтобы пропустить по второй.

– Водка-мартини, чистый, с оливкой. Смешать, но не взбалтывать, пожалуйста. Сержант, что вы будете пить? – Ардери заметила, что Хейверс изучает длинный список замысловатых коктейлей. Брови у нее были нахмурены, а губы двигались, пока она читала описания их ингредиентов.

– Думаю, что присоединюсь к вам. Эту штуку с водкой, – заказала она беспечным тоном.

– Вы в этом уверены? – Изабелла сомневалась, что Хейверс приходилось пробовать мартини раньше.

– Так же как и в том, что солнце восходит на востоке.

– Тогда два мартини, – заказала Изабелла.

– Будет сделано, – подтвердил Миру Мир и отправился в бар смешивать напитки.

«Интересно, – подумала суперинтендант, – а повар тоже он?» Пока никого другого в гостинице видно не было.

– Хотелось бы знать, хранит ли он кости мамочки сложенными в подвале, – пробормотала Хейверс, оглядывая помещение бара. Кроме них, в нем никого не было.

– Его мамочки? – Изабелла нахмурилась.

– Ну вы сами знаете: бойся портрета с двигающимися зрачками и не принимай душ, если он за занавеской, а не за стеклянной перегородкой. Энтони Перкинс? Джанет Ли? Мотель Бейтса? – Когда Изабелла никак не отреагировала на сказанное, Хейверс продолжила: – Боже, командир, вы что, никогда не видели «Психо»?[68]

Она сделала несколько движений, напоминающих удары ножом, и сопроводила их звуками «ой, ой, ой».

– И кровь вытекает через сливное отверстие в ванне.

– Видимо, я его пропустила.

– Пропустили? – Казалось, что Хейверс потрясена. Глядя на выражение ее лица, Изабелла решила, что сержант сейчас спросит ее, не была ли она в коме последние несколько десятков лет.

– Именно, сержант Хейверс, пропустила. А что, это обязательно к просмотру для любого, кто едет в отпуск и хочет попасть в гостиницу?

– Нет, но… Некоторые вещи обязательны для каждого культурного человека. Или нет?

– Спорить не буду, но мне кажется, что насильственная смерть, причиненная через занавеску в душевой, к ним не относится.

Миру Мир принес им плошку с орешками и еще одну, с нарезанным сыром. Хейверс долго разглядывала их, но тронуть не решилась. Изабелла взяла нарезанный соломкой кусочек сыра и подвинула плошку к сержанту. Та взяла одну полоску и зажала ее между пальцами как сигару, словно ждала разрешения впиться в нее зубами. Когда суперинтендант откусила кусок, Барбара последовала ее примеру. Ее действующая на нервы точность в повторении движений Изабеллы заставила старшего суперинтенданта задуматься, не практикуется ли сержант в искусстве отзеркаливания[69] в свое свободное время.

– Ну, и что вам удалось выяснить? – поинтересовалась Ардери, кивнув на пачку папок.

Хейверс начала с анонимного звонка, поступившего в колл-центр службы 999. Говорил мужчина, который не назвал своего имени и звонок которого, как и все остальные звонки, был записан. В файлах КРЖП есть расшифровка разговора, которая привлекла внимание Барбары. После обвинения Йена Дрюитта в развращении малолетних голос добавил: «Я ненавижу лицемерие. Этот ублюдок пользует детей, и мальчиков, и девочек. И занимается этим многие годы. Но никто не хочет этого видеть. Прямо как у проклятых католиков».

– Прежде всего, командир, меня заинтересовало, почему к этому звонку отнеслись так серьезно, – сказала Хейверс. – Если подумать, то это все равно как анонимное письмо. Кто-то решает досадить этому парню Дрюитту, звонит в «три девятки» и жалуется на него. Он не предъявляет никаких доказательств, но полицейские бросаются и производят арест.

– Педофилия – это то, на что полиция реагирует практически мгновенно, сержант, – заметила Изабелла и не стала распространяться дальше, потому что Хейверс должна была сама все знать. Этот звонок ничем не отличался от анонимного звонка в полицию с сообщением о том, что соседа звонившего видели прячущим труп под патио. Система начинала действовать мгновенно.

– Это я понимаю. Но вот последний кусок… Насчет католической церкви.

Изабелла выбрала еще одну сырную соломинку, но не донесла ее до рта.

– Насчет католической церкви?

– Развращение несовершеннолетних и католическая церковь. Это вам ни о чем не говорит?

– А должно? То есть, помимо того факта, что стало публично известно, что католические священники трахали детей, а их руководство знало об этом и не принимало никаких мер.

– Вот именно, командир. А этот парень, Йен Дрюитт… Оказывается, что он диакон, еще не рукоположенный в священники. Значит, здесь, в Ладлоу, у него есть какой-то руководитель. Руководитель, который всю дорогу знал о том, что он делает, но не сделал ничего, чтобы остановить его.

– Вы хотите сказать, что именно в этом причина анонимного звонка? В том, что англиканская церковь ведет себя в точности как католическая? Но если это и так, то о чем это говорит нам?

– О том, что англиканский диакон был доставлен в участок Ладлоу и при этом его не проинформировали, в чем была причина ареста. Потому что, если верить отчету КРЖП, ПОП, арестовавший парня, ничего ему не объяснил, так как сам ничего не знал. Ему велели только взять его. И после этого парень сразу вешается? В этом нет никакого смысла.

– Смысл появится только в том случае, если этот Йен Дрюитт, будучи диаконом церкви, смог прочитать на ее стене свой приговор[70] в тот момент, когда этот ПОП приехал, чтобы арестовать его… Кстати, как там его звали?

Хейверс порылась в своих бумагах. В этот момент к ним подошел Миру Мир с их мартини.

– Гэри Раддок, – сказала сержант. – И я хочу сказать…

– Спасибо, Мир… Кстати, я ведь могу называть вас Мир? – со значением произнесла Изабелла. Она не хотела, чтобы кто-нибудь слышал, о чем они говорят с Хейверс, не говоря уже о «мастере на все руки» в этой гостинице.

– Как вам будет угодно, – ответил Миру Мир, расставляя напитки.

Барбара поспешно закрыла папку, взяла свой мартини и, прежде чем Изабелла успела сказать, что этим напитком надо наслаждаться, сделала большой глоток, будто это была минеральная вода. К счастью, ее макушка не вспыхнула ярким пламенем, хотя слово «крепко» сжатыми губами она произнесла с трудом.

К этому времени Мир успел превратиться в официанта. Он достал блокнот и карандаш и спросил, что они выбрали. Изабелла остановилась на супе и баранине средней прожарки, а Хейверс, которая в меню даже не заглянула и которая его, возможно, вообще не заметила, пробормотала «водочным» голосом, что съест то же самое, хотя выражение ее лица говорило о том, что она и не предполагала, что баранину можно прожаривать как-то иначе, чем до состояния хрустящей корочки.

Когда молодой человек отошел – вполне возможно, для того, чтобы лично приготовить заказ, – Изабелла заметила, что то, что Йен Дрюитт был англиканским диаконом, объясняет две вещи в произошедшем. Первая – это почему звонок на номер 999 был анонимным: «Большинство отцов не хотело бы, чтобы их детей допрашивали в полиции по поводу растления. И еще меньше им захочется этого, если растлитель – диакон, потому что при таком раскладе все может свестись к слову ребенка против слова священника». И вторая – это почему диакона забрали после анонимного звонка, не откладывая дело в долгий ящик: «Член Парламента, который был у Хильера – Квентин Уокер, – сказал мне, что у Дрюитта в городе был детский клуб. В этом случае он пользовался таким доверием, что его надо было остановить немедленно, если он пользовал кого-то из ребят в этом клубе».

Правда, все это Хейверс не очень убедило. Подумав, она сказала:

– Но, командир, всегда есть и такой вариант: кто-то хотел, чтобы Дрюитта укатали за то, чего он не делал.

Ладлоу, Шропшир

Было уже половина двенадцатого ночи, но Барбара знала, что ей необходимо выбраться из гостиницы на свежий воздух. А еще она знала, что все испортила. За мартини на аперитив последовали две бутылки красного вина за обедом. Чашка кофе – черного, крепкого и без сахара – ее не отрезвила. Если Ардери организовала эту пьянку, чтобы посмотреть на то, что будет делать Барбара, когда ей предложат спиртное, то сержант этот тест провалила.

Что же касается старшего суперинтенданта, то по ней совсем не было видно, что она хоть чуточку пьяна. Вместо кофе Изабелла выпила пару бокалов портвейна. Ее способность пить поражала. Заметить, что спиртное произвело на нее какое-то действие, можно было один-единственный раз, когда во время обеда она ответила на телефонный звонок. Ардери взглянула на экран и сказала Барбаре: «Я должна ответить», после чего встала, чтобы выйти из помещения, направилась к выходу и по пути слегка отклонилась от курса. Но даже это можно было объяснить складкой на ковре.

Барбара услышала, как она сказала в трубку: «Я же наняла вас для того, чтобы вы решили вопрос, не так ли?», прежде чем удалилась на безопасное расстояние. Вернулась Ардери с каменным лицом, но о чем бы ей ни сообщили по телефону, она забыла про это сразу же после окончания разговора. Казалось, что она – эксперт по компартментализации[71].

После обеда, когда они взбирались по лестнице, Изабелла наметила планы на следующий день, который должен был начаться в половине восьмого утра за завтраком. Эти планы включали беседу с ПОПом, отвечавшим за доставку Йена Дрюитта в полицейский участок Ладлоу. Они также собирались нанести визит отцу умершего и переговорить с викарием церкви Святого Лаврентия, в которой, судя по их документам, Йен Дрюитт служил диаконом.

– Спокойной вам ночи, сержант, – закончила Ардери, добавив: – Надеюсь, вы хорошо выспитесь.

Вернувшись на нетвердых ногах в номер, Барбара поняла, насколько мизерны ее шансы вообще уснуть. Прежде всего, комната чертовски сильно вращалась вокруг нее, и у сержанта появились сомнения в том, что она сможет дойти по ковру до постели. Кроме этого, кровать была такой узкой и выглядела такой неудобной, что даже если б она смогла на нее рухнуть, то, скорее всего, ощущала бы себя ночью как преступник на тюремной койке.

Барбара родилась далеко не вчера, так что она понимала, чего ждет Ардери от этой поездки в Херефордшир и в Шропшир. Как только старший суперинтендант объявила, что они не будут останавливаться на ленч, сержант догадалась, что Ардери использует эту экскурсию для того, чтобы не только довести ее, Барбару, до самого предела, но и заставить перешагнуть через него. Изабелла невзлюбила ее с момента ее прихода в Скотланд-Ярд, но хотя это недовольство постоянно копилось, Барбаре удавалось избегать глобальных нарушений до тех пор, пока она не махнула в Италию вопреки прямому приказу Ардери[72]. Предоставление информации репортеру самого грязного таблоида в стране тоже сыграло свою роль, а то, что она делала это не единожды, решило ее судьбу. Так что здесь, в Ладлоу, Барбара отлично видела весь расклад. Инспектор Линли мог рассматривать это как шанс на искупление грехов, но сержант знала, чем это было в реальности: планом окончательно утопить ее и обеспечить ее перевод в Бервик-на-Твиде.

Ее номер в гостинице был частью этого плана. Барбаре не надо было подниматься в апартаменты Ардери, чтобы убедиться, насколько они отличаются от этой комнатушки, в которой, во времена процветания Гриффит-Холла, наверняка проживали посудомойка, прачка и молочница, если тогда здесь были коровы. Но Изабелла Ардери не дождется жалоб со стороны детектива-сержанта Хейверс. Так что если ей придется для удобства уснуть на полу, она это сделает.

Но вот выпивка испортила все впечатление от дня, которое Барбара изо всех сил старалась сохранить незапятнанным. Она напилась в зюзю, и это не предвещало завтра ничего хорошего. Ей необходимо протрезветь. И покурить. В гостинице курить было запрещено («Разве такое теперь не повсеместно?» – спросила она себя с горечью), поэтому сержант решила прогуляться на свежем ночном воздухе и убить сразу двух зайцев. Плеснув на лицо холодной воды в ванной комнате размером с церковную исповедальню, она схватила свою сумку, убедилась, что сигареты у нее с собой, и нетвердыми шагами спустилась к ресепшн.

Там никого не было, но на стойке лежала аккуратно сложенная стопка туристических карт, открыток с видами замка и с десяток брошюр, посвященных различным праздникам в Шропшире. Взяв одну из карт, Барбара развернула ее. Перед глазами у нее все плыло, но она смогла рассмотреть, что карта в основном была занята рекламой различных магазинов, кафе, ресторанов и галерей. И посреди всего этого значился малопригодный к употреблению план средневековой части в центре города. Наличие замка упрощало Хейверс задачу ориентации на местности – она находилась от него через улицу, – и, несмотря на то что голова у нее кружилась, Барбара смогла наметить маршрут, который должен был провести ее по узким улочкам и неизбежно завершиться у полицейского участка, откуда она смогла бы добраться обратно в гостиницу.

С планом города в одной руке и с сигаретами в другой Хейверс вышла на улицу – и поняла, что, пока они с Ардери обедали, прошел дождь. Прохладный воздух обещал быстрое протрезвление. В нем ощущался резкий сладковатый запах дровяного дыма от огня, горевшего неподалеку, – совершенно не характерный для Лондона, в котором жечь дрова было запрещено. Люди нарушали это правило и все равно жгли их, но это случалось редко, так что аромат горящих дров в Ладлоу словно перенес ее в прошлое.

То же самое происходило и со зданиями. Гриффит-Холл стоял в ряду жилых домов, история которых насчитывала столетия. Табличка на одном из них говорила о том, что эти средневековые постройки были превращены в дома эпохи Регентства[73] путем перестройки их фасадов, в то время как на углу, там, где переулок выходил на Касл-сквер, стояло кафе в стиле XX века бок о бок с наполовину деревянной городской усадьбой в стиле Тюдоров[74].

Барбара ощущала себя путешественником по времени, затерявшимся в нескольких временных эпохах, хотя звуки музыки и веселые разговоры неподалеку возвращали ее в настоящее. Она признала беспорядочную беседу выпивших людей, чья пагубная привычка к курению не позволяла им наслаждаться одновременно и выпивкой, и сигаретами в помещении паба, которого пока не было видно. Сержант предположила, что выпивохи и курильщики окажутся, скорее всего, студентами, так как прямо через улицу она видела закрытую коваными воротами арку, разделявшую два здания и ведшую, как было написано на ней блестящими буквами, к Вестмерсийскому колледжу.

Меньше всего Барбаре сейчас хотелось оказаться в пабе. Поэтому она закурила свою первую сигарету и продолжила путь. Голова у нее была тупая. Обычно пинта пива в неделю была ее максимумом, так что она проклинала себя за то, что приняла за обязанность соглашаться на каждое новое предложение выпить. А как она заглотила этот мартини… «Где же кончается готовность к совместным действиям и начинается настоящая бесхребетность?» – спрашивала себя Барбара.

На Хай-стрит он наткнулась только на одного прохожего – мужчина тащил под мышкой спальный мешок, а в руке у него был пакет. Кроме этого, у мужчины был рюкзак, и его сопровождала немецкая овчарка. Казалось, что он готовится нырнуть в подъезд впечатляющего каменного здания, которое на карте Барбары было обозначено как «Баттеркросс». Он шел по противоположному от сержанта тротуару, поэтому она плохо рассмотрела его, но про себя отметила, что в Ладлоу люди спят на улице. Это показалось ей необычным.

Никакого транспорта на улицах не было видно. Казалось, что ночная жизнь в Ладлоу ограничивается несколькими пабами, а рестораны предназначены для тех, кто рано ест и предпочитает ложиться в постель вскоре после этого.

Двигаясь по выбранному маршруту, Барбара в конце концов оказалась в торговом пассаже, в котором закрытый в это время суток средневековый блошиный рынок предлагал на выбор абсолютно не нужные ей товары. Пассаж был плохо освещен, и она быстро прошла сквозь него, чтобы оказаться на дуге, отмеченной на ее карте как место встречи Верхней Гэлдфорд-стрит и Нижней Гэлдфорд-стрит.

Здесь все выглядело совсем по-другому. Барбара заметила, что, пройдя через блошиный рынок, она оставила средневековую часть города у себя за спиной. Дорога стала шире и теперь позиционировалась как путь, проходящий мимо старой части города. Вдоль нее стояли ряды домов, покрытых унылой серой штукатуркой или отделанных кирпичом. К каждому из них вела одна ступенька, служившая крыльцом. Ветер здесь был резким и стал еще резче, когда Хейверс дошла до места своего назначения.

Городской полицейский участок располагался на углу Нижней Гэлдфорд-стрит и Таунсенд-клоуз, недалеко от Випинг-Кросс-лейн, которая, если верить карте, выходила на реку Тим. Барбаре показалось, что ветер несет холод именно с реки.

Ее удивили размеры участка. Двухэтажное здание, отделанное красным кирпичом, было гораздо больше, чем она могла себе предположить. На юго-западном углу здания горел обычный знак с написанным традиционным бело-голубым цветом словом «полиция». Широкие каменные ступени вели к впечатляющего вида дубовым дверям с нависавшей над ними панелью, которая была скорее украшением, чем настоящей защитой от дождя.

Хейверс поднялась по ступенькам. Сержант была уже достаточно трезвой для того, чтобы заметить, что на здании, несмотря на его заброшенность, висела камера наружного наблюдения, смотревшая на ступени, по которым она только что поднялась, на тротуар и на какую-то часть проезжей части. Кроме того, с левой стороны от двери висела телефонная трубка, надпись над которой сообщала, что «снявший трубку соединится с оперативным коммуникационным центром и ему придется сообщить месторасположение участка, от которого он звонит, свое имя, контактный телефон и адрес».

Объявление заканчивалось словами: «Любые сообщения в рамках Акта 2003[75] о половых преступлениях должны делаться в одном из следующих участков…» Барбара прочитала список и поняла, что ни один из них не располагается в Ладлоу.

Это заставило ее задуматься. Обвинения, предъявляемые Йену Дрюитту, подпадали под действие Акта. «Интересно, знал ли об этом человек, который позвонил в коммуникационный центр?» – подумала она. И опять же сержант не могла понять, почему центр вообще среагировал на анонимный звонок, принимая во внимание то, что базовые требования, касающиеся имени, контактного телефона и адреса не были выполнены. И кроме того, если предыдущее расследование определило местонахождение трубки, то логично было бы предположить, что на записи с камеры наружного наблюдения должен был быть человек, который ею пользовался. Это легко проверить, синхронизировав запись разговора и запись с камеры. Но и все это, вместе взятое, не могло объяснить, почему звонивший воспользовался трубкой возле участка, когда он легко мог прибегнуть для этого в любой телефонной будке в городе.

Барбара отошла от дверей, спустилась по ступенькам и внимательно осмотрела здание. Несколько окон на втором этаже были распахнуты, что подтверждало информацию главного констебля Уайетта о том, что патрульные офицеры, на территории которых находился Ладлоу, все еще использовали участок, когда бывали недалеко от него. Сейчас здание стояло темным, за исключением света на первом этаже, который освещал то, что раньше служило приемной.

Позади здания располагалась парковка, предназначенная для служебного транспорта. На ней Барбара увидела полицейскую машину, припаркованную в густой тени, подальше от здания; она стояла на углу, носом в сторону парковки, как будто была готова тронуться по первому требованию. Сержант уже хотела было развернуться и продолжить свой путь, когда заметила, что в машине кто-то есть. Она обратила внимание на движение на месте водителя – с того места, где она стояла, это выглядело как попытка мужчины откинуть подальше свое кресло. Принимая во внимание время, место и общую ситуацию с полицейским патрулированием в Шропшире, Хейверс решила, что перед ней один из патрульных, в район патрулирования которого входит Ладлоу. Он решил прикорнуть, пока его коллега, без сомнения, продолжает патрулирование в каких-то других городках. Когда время отдыха закончится, он разбудит спящего по радио. Они поменяются местами, кто-то получит свою дозу сна, после чего патрулирование возобновится. Это было неслыханно – помимо того, что это было совершенно непрофессионально. Но Барбара решила, что чем больше будут сокращать местных стражей порядка, тем меньше копов будет волноваться о том, как выполнить свою работу на должном уровне.

Куолити-сквер

Ладлоу, Шропшир

– Племянник, говоришь? – спросила Фрэнси Адамиччи у Челси Ллойд. При этом она сделала один из своих фирменных жестов с волосами – небрежно откинула их с правого плеча, позволив всей копне волос сексуально прикрыть левую сторону ее лица. – Неужели племянник? Он кажется молокососом.

– То есть это значит, что тебе нравится второй, так я поняла? – Челси неуклюже указала бокалом с пивом, который держала в руке, на Джека Корхонена. Это была ее четвертая пинта, но кто станет считать? Джек ждал, когда осядет пена на пинте «Гиннеса», чтобы подать ее мужику, которому, казалось, было лет сто восемьдесят.

– Я слыхала, что он женат, Фрэн.

– А я слыхала, что это не имеет никакого значения.

Динь слушала эту обычную беседу Фрэнси-Челси, которую вели две ее подруги. Не важно, с чего начиналось их общение, но если они выпивали, то оно рано или поздно заканчивалось обсуждением того, кому какой мужик из находящихся поблизости нравится. В настоящее время их было трое: старый джентльмен, радостно сжимающий свое пиво, владелец «Харт и Хинд» среднего возраста и его племянник, где-то лет двадцати, имени которого Динь не помнила. В пабе были еще посетители, но выбирать было практически не из кого. Так что, по мнению Динь, Джек Корхонен привлек внимание Фрэнси по умолчанию.

Она вышла с подругами, потому что не могла находиться в Тимсайде. Финн вернулся после обеда со своей мамашей в таком состоянии, что ей захотелось оказаться от него подальше. А Брутал… Она решила полностью согласиться с его пониманием дружбы и именно поэтому присоединилась к Фрэнси и Челси.

– Да ладно тебе! Ты же никогда!.. – это произнесла Челси, которая говорила, прикрываясь одной рукой, как перевозбудившийся подросток.

– Конечно… – сказала Фрэнси. – Боже, Чел, какой смысл увлекаться кем-то, если не готова сделать главный шаг?

– Но он же… Боже, Фрэнси, я не знаю… Ему ведь… лет сорок!

– Мы просто трахнулись, – равнодушно произнесла Фрэнси. – Я же не собираюсь за него замуж.

– А что, если его жена…

– Каждый из них живет своей жизнью, – эти слова Фрэнси произнесла пренебрежительным тоном, что свидетельствовало о том, что проблема жены ее волновала. – Они на пару владеют этим пабом, живут в одном доме, но спят в разных спальнях. Она сама по себе, он сам по себе.

– А ты откуда знаешь?

– Он сам мне сказал.

Большие голубые глаза Челси стали еще больше, если такое было вообще возможно.

– Ты чё, больная или как? Женатые мужики всегда так говорят, когда им невтерпеж! – Взгляд ее стал проницательным, пока она обдумывала то, что рассказала им Фрэнси. – Я тебе не верю. И где же произошло это божественное соитие с Джеком Корхоненом?

– Слушай, не будь дурой. Там же, где все трахаются в этом месте. Каждый знает, что наверху есть комнаты. Вот Динь знает, правда, Динь? – Фрэнси повернулась к подруге.

Динь не стала отвечать, поскольку живое доказательство этих слов как раз спускалось по ступенькам, приняв вид девушки с горящими глазами и в трико и ее компаньона, в руке которого позванивал ключ с брелоком размером с хорошую подкову. Он передал его племяннику Корхонена вместе с тем, что было похоже на две двадцатифунтовые бумажки. Племянник кивнул, осклабился и положил деньги не в кассу, а в то, что напоминало ящик для хранения угля в миниатюре, стоявший рядом с кассой. Через несколько минут ключ уже забрала следующая пара и стала взбираться по ступенькам.

– О мой бог! – вырвалось у Челси. – Они что, даже простыней не меняют?

– Когда мы там были, они были достаточно чистыми, – пояснила Фрэнси.

– Достаточно чистые – значит грязные. Ты могла там что-нибудь подцепить! – Когда Фрэнси пожала плечами – она была девушкой, которую не сильно беспокоили всякие болезни, – Челси покачала головой. – Я тебе не верю. То есть что тебе понадобилось от старика, Фрэн?

– Я уже сказала, я им увлеклась. И все еще увлечена, если по правде. Да и повеселиться хотелось. Это был только секс, Чел. Если б мне не надо было зубрить к завтрашнему экзамену, я и сегодня с ним пошла бы.

Сказав это, она допила свое пиво. Всегда готовая поддержать ее, Челси сделала то же самое, пока Фрэнси выясняла, идет ли Динь с ними. Но та еще не была готова уйти и сказала, что останется и встретится с ними завтра утром.

Договорившись, девушки отправились по своим делам, оставив Динь возле барной стойки, где она заказала еще пинту у племянника, все еще не понимая, почему Фрэнси Адамиччи – которая, это надо было признать, могла поиметь любого, стоило ей только мигнуть, – позволила Джеку Корхонену трахнуть ее.

«Хотя, – решила Динь, – выглядит он неплохо». Несмотря на то что в его волосы уже успела прокрасться седина, они были густыми и приятно вились. Борода тоже успела поседеть, но была аккуратно подстрижена и шла ему. Джек носил модные окуляры, делавшие его похожим на эльфа. Вместо пояса он носил подтяжки. Обычно они были украшены каким-нибудь праздничным узором или политическим лозунгом, но Динь думала – когда она вообще думала о Джеке Корхонене, а это случалось нечасто, – что подтяжки превращают мужика в древнюю мумию. Слишком древнюю, чтобы с ней трахаться. Если, конечно, он не какой-то волшебник в постели.

Динь раздумывала о Джеке, и эти мысли неизбежно привели ее к мыслям о Брутале. А он как в постели, волшебник или нет? Конечно, нет. Ни один парень в восемнадцать лет не может им быть, даже такой, как Брутал, который занимался сексом с такой страстью, будто женщины должны были вот-вот исчезнуть с лица земли. Но Джек Корхонен… Мужчина, который за несколько десятилетий мог набраться опыта… Фрэнси могла или услышать о его познаниях в сексе, или решила выяснить все сама. Иначе она обратила бы внимание на племянника… да как же его зовут, черт побери? Динь так никого об этом и не спросила, даже когда Челси сказала, что мальчик ей понравился. «Все упирается в доказательства, – подумала Динь. – И если Фрэнси Адамиччи запала на Джека Корхонена, то это достаточно веская причина их получить».

Она увидела, что мужчина посматривает в ее сторону. Естественно, ведь она была не только клиентом, но и единственной женщиной, одиноко сидящей за стойкой. Динь наклонила голову и встретилась с ним взглядом. Затем подняла пинту к губам и отпила глоток. А потом поставила бокал на стойку и провела языком по губам, как будто слизывала несуществующую пену.

Племянник вышел из-за стойки и подошел к столикам, за которыми уже не было студентов, отправившихся, как и Фрэнси, зубрить к экзаменам, писать работы или готовиться к ранним лекциям и семинарам, – и стал собирать пустые стаканы и протирать влажные круги на столешницах. Занявшись этим, он не заметил, как по лестнице спустилась еще одна пара.

Их обслужил Джек Корхонен. Он взял ключ и деньги, убрал деньги в угольный ящик, и пара исчезла в ночи. Отойдя от ящика, хозяин заведения стал собирать со стойки стаканы, оставшиеся после Фрэнси и Челси.

– Подруги вас покинули, да? – обратился он к Динь, но она, хотя для нее это была возможность начать разговор о Фрэнси и Челси, произнесла:

– А я не знала, что вы еще и с комнатами управляетесь.

– С какими комнатами? – спросил мужчина, опуская бокалы в моющуюся жидкость под стойкой.

– Сами знаете.

– Все дело в том, что не знаю. О каких комнатах идет речь?

– Да ладно, Джек, – Динь сама удивилась, когда назвала его по имени, понимая, что это можно рассматривать как сигнал, и в то же время не будучи уверенной, что хочет подать какой-то сигнал. – Тот парень только что вернул ключ. Вместе с деньгами.

– Какой парень? – переспросил Корхонен. – Какой ключ? У тебя что, галлюцинации? Или фантазируешь?

А потом он бросил на нее то, что Динь могла назвать настоящим ВЗГЛЯДОМ. Он сопровождался легким движением губ, едва заметным дрожанием ноздрей, после чего его глаза опустились на уровень ее груди, а потом перешли на лицо.

Динь поняла, в чем он хотел убедиться. Она наклонилась над стойкой, чтобы дать ему возможность рассмотреть ложбинку между грудей, после чего провела указательным пальцем по краю пинты.

– Ты меня разыгрываешь, правда? – произнесла Динь. – Фрэнси говорила мне, что ты сам пользуешься этими комнатами.

– Неужели? – Корхонен протирал посуду. Племянник принес к бару еще один пластиковый контейнер со стаканами. – А твоя Фрэнси – озорница… Она ведь должна была сохранить это в тайне.

– Могу поспорить, что у тебя множество маленьких секретов… – Динь еще раз провела пальцем по краю пинты, а потом поднесла палец к губам и всосала его в рот.

– Девочка, тебе надо быть поосторожнее. Парни могут неправильно это понять.

– А почему ты думаешь, что мне не могла прийти в голову неправильная мысль? – спросила его Динь.

На какое-то время мужчина замолчал.

– Если тебе в голову приходят такие мысли, то я без проблем могу тебе помочь. – Ему понадобилось всего три секунды, чтобы достать ключ, которым пользовалась пара, последней побывавшая в одной из двух комнат наверху. – Или ты меня просто дразнишь? – уточнил он. – По тебе видно, что ты любишь подразнить… А как дойдет до дела, могу поспорить, что ты слиняешь.

– Я никогда никого не дразню, – ответила Динь.

– Ты сказала, не я, – заметил бармен и отошел, чтобы взять контейнер со стаканами. В этот момент к ним присоединился его племянник. Он посмотрел на ключ, потом на Динь, а потом на своего дядю. Ключ остался лежать там, куда его положил Джек.

Динь сделала пару глотка пива. Почувствовав приятное возбуждение, подумала: «Да кому какое дело. Все так делают». В ее конкретном случае такое заявление было необходимо.

Она ведь думала, что между ней и Бруталом что-то было. Она думала, когда он сказал ей, что они будут «друзьями с привилегиями», ей будет легко поменять эти отношения на что-то большее. Но сейчас Динь понимала, что этого уже не произойдет. Поэтому она взяла ключ.

На брелоке было написано, что он от комнаты № 2. Теперь все, что надо, – это подняться наверх и найти дверь. Динь заметила, что Джек Корхонен тайком наблюдает за ней – на его лице были написаны сомнения: дразнит она его или это так же реально, как и с Фрэнси Адамиччи?

Захватив с собой пиво, Динь направилась к лестнице. Обернувшись, посмотрела на Джека. Она заранее знала, как он поступит.

Две лампы на потолке коридора на втором этаже тускло освещали путь к дверям двух комнат паба. Между ними была открытая дверь, за которой находилось то, что можно было принять за общую ванную для тех, кто планировал остановиться на ночь. Динь решила, что такое случается нечасто, потому что владельцу бара было гораздо выгоднее сдавать комнаты по часам тем, кому не терпелось трахнуться.

За дверью, на которой была написана цифра 1, она услышала стоны и хрипы, сопровождавшиеся ритмичным звоном пружин матраса. Проходя мимо, услышала девичий голос: «Ну же, бог мой!», после чего крики девушки превратились в короткие удовлетворенные повизгивания.

Динь прошла мимо, на ходу прикладываясь к пиву и твердо намереваясь допить его. Наконец-то она чувствовала себя совершенно свободной.

Девушка остановилась возле туалета. Что-то подсказало ей, что туда стоит зайти. В туалете хрипы в комнате № 1 слышались яснее. «Интересно, сколько времени понадобится ему, чтобы кончить, и в какой момент усталость может привести его к нежелательному результату?» – подумала Динь. Что касается девушки, то для нее встреча, кажется, закончилась полным успехом. Она уже не визжала и хранила молчание, пока ее партнер продолжал свои труды.

«Спускать или нет?» – спросила себя Динь. И решила не спускать. Она не хотела ставить пару за стенкой в неудобное положение. Хотя, вероятно, тех, кто снимает комнаты для свиданий в пабе, трудно чем-нибудь смутить. А еще Динь не хотелось мешать партнеру в том, что показалось ей затянувшимися усилиями. Поэтому Динь на цыпочках как можно тише прошла в комнату № 2.

В нос ей сразу же ударил запах – он набросился на нее, как хозяйка, жаждущая поприветствовать своего гостя. Это была смесь из запахов немытых женских тел, из вони мужских тел, хозяева которых не знали, что такое дезодорант, из аромата нестираных простыней и сильного запаха освежителя воздуха, который не мог скрыть все эти запахи. В комнате, по-видимому, никогда не открывали окно. Динь попыталась это сделать, но быстро поняла, что закрыто оно намертво, а стекло было таким грязным, что девушка с трудом определила: оно выходит на мощенную булыжником Чёрч-стрит, фонари на которой освещали вход в две галереи и магазин сыров.

Динь отвернулась от окна и осмотрела комнату. Свет она не включила, но в полутьме рассмотрела, что количество мебели сокращено до минимума – в комнате были только комод, кресло с продавленным сиденьем, большая двуспальная кровать и прикроватная тумбочка с лампой. Над кроватью висела какая-то картинка, но в темноте невозможно было понять, что на ней изображено. Однако по тому, как ровно она висела, Динь решила, что картина прибита гвоздями. Больше никаких украшений в комнате не имелось, а матрас на кровати был ничем не покрыт, потому что кто-то решил избавиться от вонючих простыней, которые теперь, скомканные, валялись в углу.

На комоде стояла большая корзина с ароматической смесью из сухих лепестков, сильно пахнувшая пылью. Рядом с ней стоял контейнер с освежителем воздуха, на который Динь нажала и держала так до тех пор, пока тот не закончился. После этого она допила свое пиво, села в кресло и стала ждать.

Он пришел быстрее, чем она рассчитывала. С того момента, как Динь поднялась по лестнице, не прошло и десяти минут. Вошел он без стука. Закашлявшись от запаха, произнес:

– Боже! Ты что, любительница лаванды?

Обсуждать комнату Джек не стал. Просто закрыл дверь и, как и Динь, предпочел не зажигать свет. Вместо этого спустил с плеч подтяжки, вытащил рубашку из брюк и подошел к девушке.

– Так, значит, ты не дразнишься? – поинтересовался он. – И ты хочешь, чтобы я в это поверил?

– Хочешь верь, хочешь не верь, но ведь, насколько я помню, это не ты затащил меня сюда?

– Ты та еще штучка, – Корхонен кашлянул. – Студентка или как?

– А сам как думаешь?

– Ничего не думаю, кроме того, что не хотел бы угодить за решетку за связь с пятнадцатилетней. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать. А тебе?

– А ты мне нравишься, – заметил мужчина.

– Меня это мало интересует.

– Я так и думал. Но хватит слов. Иди сюда.

Корхонен поднял Динь на ноги и стал целовать ее, не дав ей приготовиться. Без сомнения, он знал, как это делать. Целовался он так, что Динь захотелось, чтобы это продолжалось вечность. Не прекращая поцелуев, Корхонен взял ее руки в свои и сунул их себе под рубашку, а потом положил свои руки ей на бедра и прижал их ближе к себе. Его руки стали двигаться вверх, пока не добрались до бюстгальтера, который он расстегнул и стал сжимать ее соски почти до боли, но отпустил их за мгновение до того, как Динь вскрикнула, как будто знал – и он действительно знал, – и ее тело окунулось в блаженство, и он направлял это блаженство туда, куда хотел…

Наконец Джек отпустил ее и кивнул, как будто Динь подтвердила что-то, что его очень интересовало. Потом подошел к кровати и там снял рубашку через голову – такое Динь видела только по телевизору, когда у мужчин из-за спешки не было времени расстегивать пуговицы. Он бросил ее на кровать, сбросил обувь и спустил брюки – Динь увидела, что под ними ничего нет.

Девушка знала, что должна что-то делать – или помогать ему раздеться, или раздеваться сама. Но она замерла при виде его мускулистой спины, его ягодиц, складки на которых говорили о том, что они тоже состоят из одних мускулов, при виде его ног и рук, а когда он повернулся к ней…

Тогда она увидела шерсть на его груди, в которой темные волосы смешались с седыми и которая практически исчезала на поясе, чтобы потом пышным цветом появиться ниже и превратиться в мягкое гнездо для его возбужденного члена. Шерсть доходила ему почти до горла, как раз до того места, где была веревка, или это был галстук, или пояс халата…

– Тебе нравится? Большинству девчонок – да.

…и теперь она не знала, что делать и что все это значит, и поэтому не произнесла ни слова, поскольку что можно было сказать о веревке… галстуке… поясе от халата…

– Эй, ты чего ждешь? Давай, детка, оголяйся. Я не собираюсь стоять здесь целую вечность.

Он сжал пальцы на пенисе, чтобы взбодрить его, поскольку Динь не делала того, что должна была делать, а именно – раздеваться, чтобы потом подойти к нему и сесть на него верхом, и начать тереться о него, двигаясь вверх-вниз, чтобы он почувствовал ее возбуждение от его вида и прикосновений, но она этого не делала и не хотела делать в такой обстановке.

Динь бросилась к двери, но ей пришлось пробежать мимо него, а Джек схватил ее и произнес:

– Эй! Ты чего? Не то, чего тебе хотелось? Ни розовых лепестков, ни звуков музыки, ни идиота, который целует тебя в шею, или куда там еще, вместо всего этого?

Он схватил ее за промежность и притянул поближе.

– Поверь, детка, тебе понравится, если я буду с тобой груб. Иначе почему они всегда возвращаются, эти твои подружки, эти студенточки?

С этими словами Джек повернул ее к кровати. Его руки пролезли под пояс ее колготок. Динь закричала.

– Какого… Да ты что делаешь?.. Заткни свой паршивый… О боже! – Корхонен убрал руки.

Динь добралась до двери, думая, что он все еще может схватить ее, но Джек этого не сделал, потому что не был насильником. Он был простым мужиком, который имел женщин как хотел и когда хотел, и если это будет не она – а это было именно так, – то он не собирался ее принуждать.

Через мгновение Динь уже была внизу лестницы. А еще через несколько секунд она, спотыкаясь, пробежала по полу старого паба и выскочила на улицу.