Глава 12
Достаточно
Я начала прощание с кладовой над ручьем. Постояла внутри, вслушиваясь в журчание воды в каменном русле, вдохнула холодный свежий запах с едва заметной примесью сладковатых ароматов молока и масла. Выйдя наружу, я повернула налево и пошла вдоль обшарпанного забора, на котором висели, шурша, высохшие остатки тыквенной лозы. Когда-то здесь был мой сад. Я в нерешительности остановилась: моя нога не ступала сюда с того дня, как в саду умерли Мальва и ее ребенок. Взявшись руками за деревянные колья, я наклонилась, чтобы посмотреть в щели.
Хорошо, что я не заглядывала сюда раньше, было бы невыносимо видеть сад в зимнем запустении: поломанные стебли высохли и почернели, земля покрыта ковром гниющих листьев. Сад до сих пор являл собой печальное зрелище для садовника, но, по крайней мере, не приводил в отчаяние. Повсюду пробивалась свежая зелень, украшенная маленькими цветочками, – добросердечная весна возлагала венки на кости зимы. Конечно, сад наполовину зарос травой и бурьяном, и я знала, что к лету лес предъявит права на этот участок и поглотит чахлые побеги капусты и лука. Эми разбила у старой хижины новый огород; она, как и остальные обитатели Риджа, обходила бывший сад стороной.
Трава зашевелилась, и небольшая сосновая змейка проползла мимо меня в поисках добычи. Я не очень люблю змей, но от вида живого существа на душе полегчало. Я подняла глаза и улыбнулась, когда увидела пчел, что с жужжанием сновали туда-сюда и кружили над старым ульем, который все еще стоял в нижнем конце сада.
Напоследок я взглянула на то место, где когда-то выращивала салат. Мальва умерла на этой грядке. Я навсегда запомнила растекающуюся лужу крови, казалось, она по-прежнему там, воображаемое темное пятно, пропитавшее землю среди разбросанных останков вырванного латука и увядших листьев. Но пятно исчезло, и ничто не отмечало то место, только ведьмино кольцо грибов, крошечные белые головки которых выглядывали из травы.
– «На остров Иннисфри хочу уйти, уйти скорей, – тихо произнесла я. – Там, над водою, хижину из прутьев я бы сплел, поставил улей, посадил бобы – и на своей поляне жил один, в гуденье пчел».
Я на миг замолчала, отвернулась и шепотом добавила:
– «Там мне спокойно будет: там с одежд рассвета тишина стекает каплями в траву»[595].
Попрощавшись с садом, я быстро спустилась по тропе; не было ни желания, ни особой необходимости глядеть на развалины дома, а тем более на белую свинью, чтобы сохранить их в памяти. Их-то я точно никогда не забуду. А что до амбара для зерна и курятника – если видел один, то видел их все.
Перед хижиной царил неторопливый хаос: лошади, мулы и люди переходили с места на место, готовясь к отъезду. Вот только я еще не была готова попрощаться и потому зашла в лес, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
По сторонам тропы росла высокая пушистая трава, которая мягко задевала потяжелевший подол моих юбок. Вдруг я почувствовала более ощутимое прикосновение, взглянула вниз и увидела Адсо. Что ж, показаться в самую последнюю минуту вполне в его духе.
– Вот ты где, – осуждающе сказала я.
Кот спокойно посмотрел на меня огромными серовато-зелеными глазами и принялся вылизывать лапу. Поддавшись чувству, я схватила его и прижала к себе, чувствуя под руками мягкий густой мех серебристого брюшка и рокочущее мурлыканье.
Я знала, что с котом все будет хорошо. Лес он считал своими личными охотничьими угодьями, Эми Хиггинс его любила и пообещала, что для Адсо всегда найдется молоко и теплый уголок у печки в плохую погоду. Я знала.
– Ладно, ступай, – сказала я, опуская кота на землю.
Он постоял, неторопливо подергивая хвостом и подняв голову, наверное, искал пищу или более интересные запахи, а потом нырнул в траву и исчез.
Заломив руки, я очень медленно согнулась и затряслась в беззвучном исступленном рыдании.
Я плакала, пока не заболело горло. Задыхаясь, я села на траву, сжалась в комок, как высохший лист. Слезы никак не прекращались, они все капали на мои колени, словно первые крупные капли надвигающейся грозы. О господи. И это еще только начало.
Я сильно потерла глаза, размазывая слезы, как будто пыталась соскрести печаль, и вдруг почувствовала, что к лицу прикоснулась мягкая ткань. Всхлипывая, я подняла взгляд и увидела Джейми, который с носовым платком в руке опустился рядом со мной на колени.
– Мне жаль, – тихо промолвил он.
– Это не… не волнуйся, я… Он же просто кот, – сказала я, и новый приступ маленького горя обручем сжал грудь.
– Да, я понимаю. – Джейми придвинулся ближе, обнял меня за плечи и прижал мою голову к груди, ласково промокая слезы своим платком. – Но ты не можешь плакать по детям. Или из-за дома и твоего маленького сада. Или из-за несчастной мертвой девушки и ее ребенка. А если ты плачешь по своему коту, то знаешь, что всегда можешь остановиться.
– Почему ты так думаешь?
Мой голос прозвучал глухо, но обруч уже не так туго сжимал грудь.
Джейми горестно вздохнул.
– Потому что я тоже не могу оплакивать все это, саксоночка. А кота у меня нет.
Всхлипнув, я в последний раз вытерла лицо, высморкалась и вернула ему платок, который Джейми, не моргнув глазом, тут же запихнул в спорран.
«Господи, – говорил он, – пусть меня будет достаточно». С тех пор как я услышала эту молитву, она застряла в моем сердце, словно стрела, но я думала, что Джейми просит помощи в предстоящем деле. Только он имел в виду совсем другое. И когда я поняла, о чем он просил, мое сердце раскололось на две части.
Я взяла его лицо в ладони и пожалела, что у меня нет его дара – способности высказать то, что лежит на сердце, да так, чтобы он понял. Но я не обладала этим даром.
– Джейми, – наконец сказала я. – Ох, Джейми. Ты… ты мое все. Навсегда.
Через час мы покинули Ридж.