ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Старший марабдинский кузнец еще раз ударил молотом по расплющенному топору. Проворная прядильщица быстро плела из серебряных нитей длинную бороду.

Угрюмый дровосек смолой скреплял светящиеся гнилушки на высоком колпаке. Одноглазый зверолов приделывал к волчьей шкуре голову кабана.

Из ворот замка то и дело выскальзывали вооруженные марабдинцы, кутаясь в плащи и ведя на поводу коней в зеленых попонах, сливающихся с кустарниками.

Из узкого окна Охотничьего зала Шадиман всматривался в темнеющую даль, не прерывая своих мыслей. Его мало волновало решение тбилисского Совета отправить посольство в Русию. Не хуже Саакадзе он понимал тщетность хлопот духовенства о царе Луарсабе и о помощи Картли против Ирана. Другое дело – Турция: ей все выгодно, что во вред Ирану…

– А Махара все не возвращается, – досадовал князь. – Шах способен девяносто дней продержать моего чапара, ибо, по его бирюзовому мнению, выходит: чем больше томятся прибегающие к его алмазным стопам, тем больше проникаются страхом и восхищением. А пока светлейший Шадиман и Исмаил-хан будут проникаться восхищением к «льву Ирана», «барс Носте» уже проникнет в Гурию и Самегрело, а оттуда прыгнет прямо на престол Багратидов. Надо действовать! Князья – тупой Качибадзе, острый Палавандишвили, двуликий Эмирэджиби, безликий Нижарадзе и косоглазый Джавахишвили-младший – согласны на восстание. Их больше других объединила урезанная проездная пошлина. Недаром уже без всякого приглашения они трижды прибывали к воротам Марабды… Стучались бы и в пятый раз, но решение уже скреплено их княжеской печатью. Предвещает успех и обещание Зураба повернуть на Дигомском поле по условному знаку свои дружины против Саакадзе. Кроме желания воцариться над горцами, князь жаждет восстановить рогатки в своих владениях.

Празднование свадьбы дочерей великого плебея да омрачится неожиданным подарком!

Приготовления закончены. Дружины князей-заговорщиков пополнены марабдинскими сабельщиками. Отказался только Зураб: ему – надменно заявил он – достаточно трехтысячной арагвинской конницы, чтобы разбить объединенное войско Мухран-батони и Ксанского Эристави.

"Итак, – рассуждал Шадиман, – шестьсот отчаянных марабдинцев проникнут на Дигомское поле, а тысяча ожидает меня в горном лесу, вблизи Кумисского озера. Пока на поле будет длиться бой, я ворвусь в Инжирное ущелье, перебью стражу и открою ворота крепости. Исмаил-хан с сарбазами бросится на помощь восставшим князьям, а я направлюсь с царем Симоном в Метехи. Моему отборному войску нетрудно будет истребить охрану Газнели и, заняв башни, наглухо захлопнуть ворота царского замка от всех узурпаторов. И еще не следует забывать: лишь только княжество почувствует силу восставших – немедля повернет коней. Так было на Ломта-горе, так будет на Дигомском поле.

Спешно выехал в Арша повеселевший Андукапар. По огненному сигналу на утесе Желтой башни он спустит дружины. О сладкий час возмездия! Коршуном слетит он, сметая и круша все на пути к Гори и дальше – к Носте. Да повторится уже раз свершенное Шадиманом!.. В лесах было спокойно. Заставы азнаурских дружин подковой сжимали подножие неприступной Аршанской горы. Даже туман полз, натыкаясь на ощерившиеся копья.

Вот почему на опушке у начала главной тропы начальник заставы, храбрый азнаур Микадзе, растянувшись у костра, спокойно обгладывал ногу дикого козла, а его дружинники сосредоточенно следили, чтобы на вертеле не обгорел сладко пахнувший кабан.

Вдруг беспокойно заржал конь, сорвался с привязи и помчался к лесу. Тяжело хлопая крыльями, низко над костром пролетела черная птица. Где-то вдали завыл шакал, и лес огласился мяуканьем, свистом, хохотом. Огромный волкодав со вздыбленной шерстью, жалобно скуля, прижимался к дружиннику.

Микадзе вскочил, обнажил шашку, да так и прирос к земле. Дружинники с разинутыми ртами окоченели у костра.

Ломая сучья, совсем близко шагал каджи. Как полагалось, его высокий колпак зловеще отсвечивал синим огнем. Серебряная борода путалась в коленях, а на мохнатом плече торчал насаженный на длинное древко волшебный топор. За каджи вприпрыжку бежал ощерившийся волк с кабаньей головой, а из его оскаленной пасти вырывался предостерегающий страшный свист.

Никто из дружинников не мог наверно сказать, сколько времени находились они в столбняке, а когда очухались, то на вертеле чернел только обугленный череп кабана, а в золе потухали последние угольки.

Микадзе велел выпить всем по тунге вина, поймать взбесившегося коня и как следует отхлестать, дабы в другой раз не уподоблялся зайцу.

Над лесом занималась заря. Андукапар по каменным насечкам, опираясь на волшебный топор, приближался к воротам замка Арша. За ним следовал телохранитель, уже сбросивший в пропасть кабанью голову вместе с колпаком и серебряной бородой.

Десять дней сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Десять дней каманчи наполняли сладчайшими мелодиями нарядные покои Метехского замка. Бурно взлетали «макрули» – свадебные песни, разливались вина, неудержимо неслись в лекури танцоры.

Гордо восседал старый Мухран-батони рядом с правителем Кайхосро, Моурави и Иесеем Эристави Ксанским. Гордо восседала Русудан рядом с Тамарой – царицей имеретинской, Дареджан Мегрельской, надменной Гуриели и сердечной Мухран-батони.

Кто может так безудержно веселиться, как веселились «барсы» на торжестве своего Георгия из Носте? Кто, кроме Хорешани, может так красиво и благородно устроить празднество? Разве семья Саакадзе не ее семья? Разве она меньше любит Хварамзе и Маро, чем любила бы своих дочерей? Даже опьяненный счастьем Эрасти и его черноокая жена разве не дороже ей, чем любой князь с кичливой княгиней?

Мог ли еще кто-нибудь так щедро одарить молодых подарками, как одарили их Леван Дадиани Мегрельский, хвастливый Гуриели и осторожный царь Георгий Имеретинский? Тянулся за ними Шервашидзе Абхазский, не пожелал отстать и Зураб Эристави. А разве князья Картли и Кахети не спешили перещеголять друг друга в богатстве и щедрости? Или купцы и амкары забыли, кто празднует перемену жизни своих дочерей? Разве не тянутся по улицам Тбилиси носилки с богатыми дарами? Разве купцы не разметали от Сионского собора до Метехи бархат, по которому прошли молодые? Или у стен замка под оглушительную зурну не плясал весь Тбилиси, а по всем тбилисским площадям не раскинули стан крестьяне окрестных поселений?

Десять суток праздновал народ, радуясь вместе с Георгием Саакадзе. Десять дней шипели на вертелах яства. Пировали все, кто дрался на поле брани плечом и плечу с Моурави, кто страдал за Картли, кто, любя ее, отдавал свою кровь.

Никто не забыл в эти счастливые дни Моурави, и он помнил обо всех. Строители одобряли возведенные по их рисункам девять террас амфитеатра, вздымающихся над полем. Амкары горделиво показывали «барсам» украшение скамей: камень нижних разукрашен ковровыми подушками с позументами и шелковыми кистями, дерево верхних – пестрыми тканями.

Дигомское поле никогда не видело столько блеска, ибо здесь пожелал Моурави завершить десятидневный пир. Потому и хмель не помешал «барсам» тщательно следить за приготовлениями. Шумели царские, княжеские и церковные азнауры, намечая стоянки и споря за лучшие места. Цокот подков, свист нагаек, выкрики дружинников превращали Дигоми в военный стан.

Дато пререкался с уста-баши, намечая убранство кресла для Левана Дадиани, как вдруг Гиви дернул его за рукав и, отведя в сторону, шепнул: «Шадимановский лазутчик в рядах дружинников князя Нижарадзе».

Смеясь, Дато полюбопытствовал: не объелся ли зоркий «барс» овечьим сыром? Гиви обиделся, ибо с утра торчал на поле и никак не мог добраться до любимой еды, и, подражая Ростому, сквозь зубы процедил:

– А ты, видно, объелся куриной слепотой, растущей в овраге, ибо иначе бы узнал марабдинца-мсахури Раждена, который еще в Метехи любил хвастать отрубленным пальцем.

Хмель мгновенно испарился из буйной головы Дато.

– Следует немедленно поручить, – прошептал он, – ностевским разведчикам наблюдение за подозрительным мсахури.

Тут Гиви не на шутку рассердился и напомнил, что он – саакадзевский «барс», а не медный колпачок, надеваемый собачьим Ражденом на свой обрубок. Уже ностевцы рыскают по Дигомскому полю и выведали, что несколько шакалов из Марабды в наряде дружинников Нижарадзе обмениваются незаметными знаками…

Не дослушав, Дато принялся сзывать «барсов» к Хорешани на полуденную еду.

Как всегда на военном совете, Саакадзе раньше выслушал своих «барсов». Он прошелся по комнате и опустился рядом с Даутбеком:

– Выходит, князья замыслили восстание? Но кто? Без вожака волчья стая не подымется. Липарит? Не похоже, и причин нет, – всем доволен. Но верить следует только Мухран-батони и Эристави Ксанскому. А Арагвскому? – Саакадзе побледнел, он прочел в глазах «барсов» такое же подозрение. – Все прояснилось – цепь от Марабды тянется к Дигоми.

Внезапно Элизбар хлопнул себя по лбу: теперь он понимает, почему Нижарадзе шептался с Качибадзе, а лишь завидев его, Элизбара, чересчур громко заговорил о достоинствах пегого иноходца.

– Значит, трое обнаружены?

– Нет, Ростом, пятеро. Забыл прибавить Шадиман" и Андукапара.

– И я тоже кое-что заметил, – произнес Пануш: – У многих княжеских дружинников кизиловая ветка приколота к папахе одинаковыми булавками. «Наверно, в одной лавке украшение покупали!»

Все серьезнее становились «барсы». Саакадзе крупно шагал по ковру, говори как бы сам с собою:

– Выходит, Зураб не успокоился и замыслил воспользоваться удобным случаем ополчить против меня князей и захватить власть… Нет, власть в Картли для Симона захватит Шадиман, а Зураба женит на своей дочери и поможет ему воцариться над горцами… Конечно, вовремя раскрытое предательство поможет нам расправиться с изменниками, но какая в этом польза? На Дигомском поле в кровавом междоусобии лягут три тысячи лучших арагвинских конников, ибо верны Зурабу и драться будут до последнего вздоха… Если считать замешанными в заговоре десять князей, и каждый бросит в драку не меньше пятисот дружинников, то получится – пять тысяч. Если даже падет половина из них и хотя бы сотен десять из нашего постоянного войска, то ирано-картлийский рубеж ослабнет почти на семь тысяч шашек… Нет! Такую расточительность Картли не может допустить даже ради прихоти Шадимана вновь водворить на трон одноусого глупца и преподнести на пике «льву Ирана» умную голову Великого Моурави!

Димитрий, едва дослушав, вскочил. Он умолял разрешить ему сейчас же расправиться с Зурабом и его двумя соучастниками, он клянется – полтора века князья будут вспоминать Димитрия Сагинашвили.

– Разве опасность лишь в Зурабе, Нижарадзе и Качибадзе? Раздразнишь зверя – ни перед чем не остановится. Ведь неизвестно, кто еще из могущественных князей в заговоре… Неплохо придумал Шадиман. На Дигомское поле приглашены царь Имерети, владетели Самегрело, Гурии и Абхазети, а еще все те, кому я задумал показать устойчивость Картли и склонить к союзу против шаха Аббаса… – Саакадзе задумчиво провел рукой по усам. – Отменить празднество невозможно, заговорщики нападут на Метехи уже не ради победы, а ради моего посрамления. Ведь я убеждал в дружбе своей со всеми замками. Оказалось же, против меня пол-Картли!.. Правда, заговор будет нами подавлен, но союз с Западной Грузией погибнет, ибо уважается тот властелин, который умеет крепко держать в деснице поводья взнузданного царства, а не падает в пыль на полдороге. Заранее скажу – цари испугаются, поспешат покинуть опасную Картли и хвастливого Моурави. Как дым, рассеется с таким трудом достигнутое признание величия Картли… И еще: убегут ли в замки заговорщики, будут ли их истреблять – равно обессилится Картли.

– А не лучше ли заранее обезвредить врагов, хотя бы Нижарадзе, Зураба и Качибадзе? На Дигомском поле все равно придется укоротить им руки. Разумнее…

– Нет, не разумнее, мой Даутбек. Нельзя раньше срока раскрывать нашу осведомленность. Пожар разгорается от ветра… Другое необходимо: пресечь восстание, пресечь на самом Дигомском поле…

Наступила тишина – та тишина, вслед за которой гремит гром, а когда вновь заговорил Саакадзе, «барсам» показалось – опасность миновала.

Дато придвинул песочные часы.

– Георгий, тебе пора в Метехи, придирчивый Леван первый заметит твое отсутствие. Пируй спокойно, восстания не будет.

Саакадзе взглянул на веселые искорки, прыгающие в глазах Дато, на огромный кулак Даутбека, крепко упирающийся в колено, на готовых к прыжку «барсов» и поднялся.

Вскоре за окном послышался топот коней. «Барсы» теснее сблизились и, хотя здесь безопасно можно было кричать во все горло, говорили шепотом.

Еще двадцать дней тому назад, готовясь к празднику, Элизбар, Ростом и Димитрий, скрытно даже от мдиванбегов, усилили стражу вокруг Тбилиси. В ущельях, оврагах, балках, зарослях кустарника притаились ловкие копейщики и дротикометатели. Опытные разведчики из личных дружин «барсов» рассеяны не только по сотням и тысячам постоянного войска, но и по всем городкам, местечкам и придорожным духанам. Ни один всадник не мог прибыть в Тбилиси незамеченным. Даже Куру сторожили речные гзири, сидя на надутых мехах.

Значит, лазутчики Шадимана пробрались значительно раньше, решили «барсы». Они весь день метались по Дигомскому полю, нарочито громко поторапливая амкаров: близится воскресенье, когда картлийцы блеснут перед царями и владетелями. До последнего дружинника собрал Моурави: пусть видят, сколько войска в Картли…

Когда стемнело, ностевцы у Банных ворот поймали Раждена. Он разразился бранью и не отворачивался от факела, поднесенного к его лицу. Оказывается, он послан в замок князем Нижарадзе за новой куладжей.

Ностевцы не спорили, а попросту скрутили руки марабдинцу и доставили в дом Даутбека. Напрасно Ражден вырывался, его тщательно обыскали и заперли в погреб. Найденный свиток Дато прочел дважды: «Облава подготовлена. Когда у подножия замка пять раз прокричит удод, можешь выехать. В лесу жди у Черной скалы. Третий гонец прокричит призыв удода семь раз. Тогда соизволь начать охоту. В воскресенье и мы ожидаем веселый день. Крупный зверь в полном неведении и угодит в капкан».

Подписи не было. Из подвала приволокли Раждена. Но сколько ни угрожали раскаленным железом, как ни был щедр на кулаки Димитрий, марабдинец твердил: «Клянусь святым Ражденом! Куда посылали, – туда ехал. А светлейшего князя Шадимана никогда не видал». К удивлению ностевцев, Дато усадил Раждена, дал ему вылить чашу вина и принялся расспрашивать, кто и при каком случае отрубил ему палец.

Ражден оживился – видно, это был его любимый разговор. Поминутно вскрикивая: «Клянусь святым Ражденом!» и добавляя «Будь проклят, чертов хвост!», он подробно рассказал о поединке своем с османом в караван-сарае. Правда, чертов хвост успел отрубить ему палец, но он, Ражден, успел отрубить драчуну руку.

Дато заинтересовался подробностями, а Димитрий уже терял терпение. Но вот Дато предложил марабдинцу кисет с монетами и освобождение, если он скажет – кому и от кого вез свиток.

Ражден сразу насупился и снова принялся клясться святым Ражденом и ругать хвост черта, погубившего его.

– Год будешь гнить, собачий сын, в яме! – загремел Дато и приказал дружинникам сорвать с лазутчика одежду, с пальца – медный колпачок и вновь посадить на цепь в подвал.

Едва предрассветный сумрак забрезжил на вершинах, одиннадцать всадников, кутаясь в легкие бурки, прошептали страже условные слова и выскользнули из Банных ворот. И сразу кони понеслись, словно за ними гнался ветер.

Миновав Телетский спуск, всадники свернули в лес и исчезли в балке. В полночь они опять стали пробираться сквозь кустарник. Но не успели проехать и агаджа, как за деревом крикнул удод.

Всадники круто подались в сторону, и лишь один двинулся на голос.

– Клянусь святым Ражденом, тут притаился чертов хвост! – крикнул высокий всадник, придерживая коня.

– Э-хэ, Ражден! Наконец прискакал! Десять дней томился, надоело! – наперебой весело отвечали двое, приближаясь к тропе.

Всадник протянул свиток и посоветовал не терять больше ни одной минуты, ибо в Марабде светлый князь ждет свиток, а он, Ражден, по приказанию князя Нижарадзе, должен до рассвета вернуться на Дигомское поле. Всадник повернул коня и стал осторожно возвращаться к тропе. За поворотом его остановил сдержанный смех:

– Знаешь, Дато, Гиви даже за шашку схватился, поверил, что Ражден из подвала бежал.

– Видишь, Даутбек, не напрасно я терпеливо тратил время на разговор с шадимановской собакой, его голос изучал…

Всадники спустились в овраг. Ностевские дружинники не переставали удивляться, а старший, вынув из хурджини бурдючок, предложил выпить за отважного азнаура.

Спали по очереди, на дне оврага, скрытого кустарником. А потом тихо двинулись вперед, стараясь не выезжать из зарослей. К полудню подъехали к Марабде и, спрятав коней, залегли в орешнике. Дато и Даутбек осторожно продолжали путь пешком. Но вот сквозь поредевшие кусты показалась первая линия зубчатых стен. Подползли к самому подножию, и Дато внятно пять раз прокричал удодом. Даутбек невольно подался за уступ, где-то над головой гаркнули: «Слы-ши-им!», и кто-то по крутой тропинке взбежал ко вторым укреплениям.

Распластавшись в кустах, Дато и Даутбек стали выжидать. Едва солнце скрылось за гребнем гор, ворота замка распахнулись, и, сопровождаемый телохранителями, сабельщиками и копейщиками, выехал Шадиман. Пересек дорогу и углубился в лес.

– Значит, послание передано. Жаль, их слишком много, – огорчился Даутбек, – более двух сотен!

– Не ропщи, мы и так развеселим князя… Как думаешь, Шадиман отведает инжир в ущелье?

– Думаю, нет, ведь у Черной скалы удод не прокричит семь раз.

Тихо переговариваясь, они чутко прислушивались к шорохам. Блеснула первая звезда. Послышался заглушенный шаг. Из мглы словно вырос Гиви с дружинниками, двое из них держали коней Даутбека и Дато. Все молча гуськом двинулись к замку.

У проезда в круглую башню их окликнул стражник. Дато ответил, что это он – Ражден. Стражник приблизился с зажженным факелом. Вмиг его схватили, заткнули рот тряпкой и, связав, придавили ноги камнем, чтобы не вздумал скатиться вниз. Такой же участи подверглись еще пять стражников.

Наконец добрались до главных ворот. Дато громко постучал. Отодвинулась заслонка, кто-то силился разглядеть всадников.

– Клянусь святым Ражденом! – яростно закричал Дато. – Ты, наверно, хочешь висеть на хвосте черта! Светлейший Шадиман повелел мне немедля выполнить порученное.

Лязгнул засов. Оставив коней двум дружинникам, все вошли во внутренний двор, и тотчас Гиви овладел воротами, как бы случайно прислонившись к ним.

Дато, клянясь святым Ражденом и проклиная чертов хвост, торопил вызвать княжну Магдану, ибо к ней послание светлейшего Шадимана.

Приблизились другие стражники. Дато нервно теребил подклеенный рыжеватый ус, и стражники видели знакомый им медный колпачок на среднем пальце, но не могли разглядеть из-за башлыков ни лица Раждена, ни остальных прибывших людей князя Нижарадзе, как представил их Ражден.

Зашуршали шелковые ткани, и показалась Магдана, окруженная прислужницами. Она робко спросила, что повелел ей отец?

– Светлейший Шадиман соединился с отрядом Цицишвили, и владетель Сацициано передал просьбу княгини отпустить тебя к ней в гости. Светлейший Шадиман рассмеялся, узнав о твоем письме к крестной.

Магдана радостно всплеснула руками и сказала, что готова исполнить повеление отца, как только девушки уложат одежду. Но Дато запротестовал: светлейший Шадиман приказал немедля прибыть к Черной скале, ибо он торопится проследовать дальше, а за сундуком и девушками завтра прибудут посланцы. И раньше чем стража успела опомниться, Гиви распахнул ворота, Дато вмиг посадил Магдану на седло и, взяв коня под уздцы, стал осторожно сводить с крутизны. Выждав немного, за ним последовали и остальные.

В замке так были ошеломлены поспешностью Раждена, который после чубукчи и Махара был самым близким князю, что даже не догадались проводить всадников до нижних укреплений. Смотритель же замка и его помощники накануне уехали на пастбище проверять скот.

Миновав последний выступ, Дато передал Даутбеку сияющую Магдану и поскакал впереди всадников.

Даутбеку было неловко и приятно, словно нежное облако прислонилось к его могучей груди. Он старался как можно бережнее придерживать тонкий стан, а конь, подобно вихрю, несся по темной дороге.

Так без передышки мчались они, пока на рассвете не осадили взмыленных коней у дома Дато.

Магдана не боялась: страшнее замка ее отца не было ничего на свете. Она чувствовала – эта ночь необычайна. Быть может, княгиня Цицишвили тщетно просила отпустить к ней крестницу и решилась на похищение? Что бы то ни было – она счастлива! Полная смущения и любопытства Магдана оглядывала нарядную комнату, куда ее, как ребенка, на руках внес Даутбек.

Хорешани сразу расположила к себе пленницу, заботливо укрыв ее легким покрывалом. Разметав косы, Магдана вмиг уснула, чуть приоткрыв алый рот…

Свалились и все одиннадцать всадников, ибо двое суток не спали. Лишь суровый Даутбек никак не мог успокоиться, ему все чудились тихий стук девичьего сердца и запах розы, исходящий от лечаки, всю дорогу трепыхавшейся у его щеки.

Неумолчно сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Каманчи оглашали сладчайшими мелодиями Дигомское поле. Оно наполнялось наряженными людьми, как наполняется серебряное блюдо красиво подобранными плодами.

По правую руку правителя будет восседать в кресле царь Имерети, по левую – Леван Дадиани и Шервашидзе Абхазский. А к радости Гуриели, его усадят подальше от Левана, рядом с имеретинским царем.

Полукругом расположились княжеские фамилии, высшее духовенство, именитое азнаурство. Волна драгоценных каменьев, казалось, обрушилась на Дигомское поле. Но взгляды почетных купцов, амкаров, горожан прикованы к левой линии, где, по велению Моурави, восседали величавые философы, прославленные зодчие, вдумчивые фрескописцы, строители в просторных одеяниях, убеленные серебром лет сказители, медлительные книжники и стремительные звездочеты. В них отображалась новая Картли – Картли времен Георгия Саакадзе, Картли «освежающего дождя».

Желающих полюбоваться искусством постоянного войска оказалось слишком много, и никакие скамьи не могли их вместить. Охотники, плотогоны, рыбаки, землепашцы высот, скотоводы и пастухи, не догадавшиеся с ночи захватить скамьи, расположившись на отрогах гор, благодарили создателя за орлиную зоркость глаз.

Дато в парадных доспехах гарцевал впереди своих сотен, неподалеку от князя Качибадзе. С трудом сдерживая взбалмошного скакуна, Даутбек то и дело оказывался рядом с Нижарадзе. Назначенный начальником, охраны площадки правителя, Ростом стоял позади Зураба, который до «боя» любезно занимал Гуриели разговором. Остальные «барсы» расположили личные сотни не как сначала порешили, а каждый вблизи того или другого князя, дружественного заговорщикам, поэтому подозреваемого.

Приехавший на свадьбу повеселевший, или притворившийся веселым, Папуна слегка подтолкнул Даутбека:

– Смотри, только Георгий мог загнать в одну клетку царственных тигров и коршунов, терзающих народ от берегов Черного моря до Алазанской долины!

Даутбек рассмеялся. Сквозь позолоченные наконечники копий, как сквозь прутья зверинца, колыхались перья, султаны, пушистые хвосты… Огромный тюрбан царя Георгия перекрещивали жемчужные нити, как ослепительные пути к Босфору, но над пышными складками господствовала имеретинская шапочка, унизанная яхонтами, как символ независимости и богатства царства. Странный шлем с белыми перьями красовался на Леване Дадиани, – казалось, именно этот воинственный убор обронил некогда Македонец на берегу Фазиса. Мамия Гуриели украсил свою голову подобием главной башни Гурианта, посредине на пике колыхалось маленькое двухконцовое знамя, над нижними и верхними зубцами угрожающе искрился султан. А Шервашидзе Абхазский отогнул козырек шлема, открывая лицо, но зато плотно защитил медью затылок, над которым развевались разноцветные перья.

Едва правитель с царственными гостями опустился в кресло, как тотчас Квливидзе спустил с цепочки двух соколов. Вмиг ожили горные отроги. Плотогоны, рыбаки, пастухи сбросили легкие бурки и обнажили кинжалы. А землепашцы и охотники, потрясая копьями, подобно ополченцам на бранном поле, под бешеный рев горотото и зурны пустились в пляс.

Хмуро глядел на «саакадзевских разбойников» Палавандишвили. Что-то приторное подкатилось к горлу, вдруг захотелось очутиться за башнями в своем замке.

В это мгновение князь Нижарадзе выдвинул вперед коня, намереваясь обнажить шашку и подать условный знак. Даутбек властно схватил его за локоть:

– Князь, почему нарушаешь порядок? Разве ты, а не Липарит, должен первым выехать?

– Как смеешь касаться моей руки? – вскипел Нижарадзе. – Я первый, – так порешили.

Он пытался незаметно освободить руку, но Даутбек хладнокровно стал расспрашивать, когда и кто порешил, и вдруг заинтересовался рукояткой княжеской шашки…

"Что он, с ума сошел?! Почему не подает знак?! – возмущался Качибадзе. А азнауры князя Липарита уже растягивали свои дружины перед правителем.

Пальцы Зураба нервно вздрагивали. Вот сейчас он, по знаку Нижарадзе, вскочит на коня и… Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.

На скамьях княгинь движение. Запоздавшая Хорешани торопилась занять предназначенное ей место, а рядом с ней…

«Нет, это наваждение сатаны!» – Зураб хотел подняться, бежать, но цаги словно приросли к земле.

Напрасно Нижарадзе, наконец вырвав руку, махал обнаженной шашкой. Напрасно Качибадзе, встряхивая платок, вытирал усы. Зураб не двигался… «Может, начать без него? – волновался Джавахишвили-младший. – Нет, неразумно, если Зураб не выступит, нас, как фазанов, перебьют». И он отправил гонца к Палавандишвили, который с нарастающей тревогой всматривался в оцепеневшего Зураба: «Неужели предал? Или в последнюю минуту устрашился?»

А Зураб, не в силах отвести взор от Магданы, с ужасом наблюдал за ее сияющим лицом.

И уже военачальники показывали трехлинейный конный бой с внезапным прорывом легких сотен Асламаза и Гуния. Сейчас, по условию, арагвинская конница должна блеснуть точностью квадратных построений и совместно с мухранской растянуть четыре цепи, в которых запутается оглушенный «враг», представленный в военном состязании дружиной Палавандишвили.

Зураб бессмысленно смотрел на конюха, подведшего ему горячего жеребца, потом, опомнившись, шепнул телохранителю:

– Передай князю Палавандишвили: змея раздавлена, пусть придержит коня! – и, взлетев на седло, поскакал к арагвинцам.

«Наконец!» – чуть громко не вскрикнул Качибадзе и, неистово встряхнув платком, вытер усы. Тут его тихо окликнул сын Палавандишвили:

– Князь! Отец советует вытирать не усы, а затылок, – полезнее! – и раньше чем Качибадзе очнулся, ускакал помогать отцу выбраться из цепей взбесившегося Зураба и не в меру увлеченного битвой Мирвана.

Если горячее слово и холодные доводы Моурави не вполне убедили светлейших, то показ боя, перенятого у воинственного Востока, не только убедил, но и встревожил, особенно Левана Мегрельского. Только теперь понял он, какой устрашающей силой владеет Моурави, и все больше недоумевал: на что Георгию Саакадзе царь? Обладай он, Леван, таким войском, уничтожил бы всех царствующих и остался бы единым властелином Грузии.

Саакадзе взмахнул железной перчаткой. Вынеслись «барсы» во главе дружин, и с такой стремительностью вылетела оранжевая сотня Автандила, что почудилось – огненные языки взвились над землей. Зашумело Дигомское поле, встречая любимцев. Всадники Автандила быстро спешились, скинули с плеч мушкеты и залегли за упавшими конями. На них двигался поставленный на колеса Марабдинский замок Шадимана.

Амкары на глаз примеривали, сколько дерева, красок и железа ушло на постройку. Зодчие одобрительно улыбались, это они воспроизвели точную копию Марабдинского замка. Даже на зубчатых стенах стояли котлы, даже в клетках сверкали глазами из бус гиены, змеи, даже пузыри с ядовитым паром колыхались на шестах. Саакадзе лишь прибавил сто сарбазов, выпиленных из тонких досок и наряженных в персидские азямы. Он расставил их на стенах впереди шадимановского войска и на башне рядом со знаменем Сабаратиано водрузил иранское.

На все поле зычно гаркал Автандил голосом своего отца: «Цец-хли!» Оглушительный залп – и сарбазы исчезли со стен.

«Ва-а-а-ша-а!» – гудело Дигомское поле. Вместе с владетелями шумно рукоплескал Зураб. Моурави склонился к нему:

– Вот чем, когда явится к тому нужда, я привлеку Шадимана и его единомышленников.

Побледневший Зураб вздрогнул, беспокойно озираясь. Неподалеку кто-то хохотал:

– Теперь понимаешь, друг, почему Моурави не устрашился присоединить Кахети?

– Одно понимаю, – хрипло возразил другой, – Шадиман может теперь распустить свое змеино-зверино-скорпионное войско.

Безмолвствовали только светлейшие владетели. За любезными масками они скрывали затаенные мысли, бесстрастны были их телохранители, опиравшиеся на позолоченные копья.

Неописуемым ревом встретило поле две железные пушки, отбитые у кизилбашей, спешивших на помощь Исмаил-хану. И еще сильнее заколыхалось над Марабдинским замком персидское знамя.

Элизбар и Пануш отбросили рукава и приложили раскаленные брусья к отверстиям в железных стволах.

Громыхнул огонь, и каменные ядра со свистом рванулись к замку и разметали его в щепы.

Клубы дыма поползли, цепляясь за траву.

«Ва-ах!.. ax!» – раскатисто ревели террасы. Многие сорвались с мест, рукоплеща. Где-то запели воинственный хеури, тысячеголосый хор подхватил на отрогах.

И, вскочив в седло, рявкнул Квливидзе:

– Да рассыплются от картлийского огня все враждебные твердыни!

Так закончил Моурави свадебный пир своих дочерей…

Напрасно Шадиман прождал целый день у Черной скалы. Третий гонец не появился. Небо хмурилось, и Шадиман уже приказал было разбить шатер для ночлега, как вдруг на храпящем коне влетел хранитель замка: – Измена! Измена! Ражден предал! И, захлебываясь проклятием, мсахури рассказал, как Ражден воспользовался его отсутствием и похитил Магдану, как, вернувшись ночью с пастбища, куда уехал по приказанию князя, он обнаружил связанных стражников и как тщетно снарядил погоню, ибо собака Ражден хорошо знал тайные пути от Марабды до Тбилиси.

Шадиман молчал. «Кто? Саакадзе или Зураб? Кем подкуплен презренный Ражден? Кто из князей предал? Может, Саакадзе, мстя, похитил Магдану, чтобы выдать замуж за своего месепе и этим опозорить знамя Бараташвили?»

Кто-то раскатисто захохотал. Шадиман качнулся, цепляясь за ствол, но рванулось дерево, задрожало, отбрасывая ветви, сверкнуло лезвие, зашумели, заметались листья. И совсем близко что-то грохотало надрывно, страшно, то сбрасывая камни, то вырывая кусты, то затихая, чтобы снова крушить, сметать, биться, биться в слезах и хохоте…

И никто, даже чубукчи, не смел сказать князю, что ливень захлестывает его…

Предрассветный туман сползал с Черной скалы. Зыбкие седые пряди легли на плечи Шадимана.

В замок возвращался он не спеша, как с прогулки, не прячась и не всматриваясь в даль.

Замерла Марабда, в смертельном испуге ждали слуги, но Шадиман ни на кого не взглянул. Он даже прошел мимо истерзанного, в кровоподтеках и синяках, Раждена, пытавшегося что-то ему рассказать. Торопливо вошел в покои и внезапно приказал чубукчи выбросить лимонное дерево на задний двор. Он сам поставил на место, где стояло деревцо, низенький столик с шахматной доской. Затем, опустившись в кресло, принялся сам с собой играть в «сто забот», стараясь проникнуть в сложные ходы жизни.

Замолкли пандуристы, утихли песни, оборвался смех, Метехи погрузился в тишину.

В покоях, где некогда Тэкле пленяла Луарсаба звуками чонгури, договариваются Моурави с царем Имерети, владетелями Гурии, Самегрело, Абхазети.

Крепко закрыты двери, вдоль наружных стен Димитрий расставил ностевцев, личную охрану Моурави, а у главного входа застыл Эрасти.

Возле Моурави Даутбек, Ростом, Дато – зорко поглядывают на окна, прислушиваются к шорохам. Нет, тихо! Не подслушивают лазутчики, не любопытствуют князья.

И все же говорили приглушенно, и от этого каждое слово приобретало особое значение. Вырешено многое, предел желаний иверийских царей «от Никопсы до Дербента» – уже казался недостаточным: Трапезунд, Эрзурум, Ереван, Казвин, Ширван-Шеки, туда, в глубь Ирана, в глубь Турции… А потом! Потом, наподобие Китая, возвести вокруг грузинских царств великую каменную стену в сорок пять аршин высоты и пять ширины и раз навсегда покончить с магометанской опасностью.

За горами тушин, абхазцев, за высотами Дарьяла цепью протянуть грозные крепости с пушками на башнях, с пищалями на выступах – огненного боя будет много. В Носте уже создается амкарство пушкарей, ностевцы рыщут в поисках взрывчатого песка. В Русию он, Моурави, пошлет верных людей с просьбой прислать мастеров пушечного дела и пищального, а также отправит способных амкаров познать это наиважнейшее для грузинского войска дело… А за море поедут послы укрощать Стамбул. Пусть владетели готовятся к большой войне, доспехи, бурки, седла, зерно, вино надо положить в запас на пять лет, ибо, когда от каждого дыма уйдут молодые воины, трудно будет содержать постоянные дружины в довольстве на виду у врага.

После поражения магометанского мира и утверждения новых отвоеванных границ не придется Имерети, как теперь, украдкой, опасаясь турок, добывать в своих горах серебро и камни; не придется Самегрело из-за страха перед вторжением турок, жаждущих золота, оставлять в бездействии свои рудники и этим лишать себя обогащения; не придется Абхазети укрывать в пещерах серебро, свинец и розовую пальму.

Долго еще развивал Моурави величественные замыслы перед потрясенными владетелями. Будущее манило и восхищало. Моурави добился согласия на подготовку к «большой войне», определил срок в два года. И никто не возражал, когда он потребовал присылки в Картли в течение шести месяцев, для слияния с постоянным войском, от Имерети двух тысяч конников, от Гурии и Абхазети по тысяче, а – к гордости Левана – от Самегрело трех тысяч.

Решено очередных сменять ежегодно, после каждого Жатвенного месяца.

Еще о многом заманчивом говорили пять правителей. Затем клятвенно скрестили мечи и рыцарским словом обещали быть верными союзу и хранить все до времени в тайне.

Заканчивая совет, Моурави объявил, что отцы церкви постановили венчать на объединенное царство Теймураза Кахетинского. Владетели поздравили Моурави с удачным завершением кахетино-картлийского бесцарствия.

Пышно проводил Тбилиси царственных гостей. Под звон колоколов попрощались с ними молодожены, отправляясь в замки Мухран-батони и Эристави Ксанского.

Кончались празднества, наступало суровое время воина, купца и амкара.