7. Никитка

Вечером того же дня, Казановский незаметно (как ему показалось) выпорхнул на мороз и отправился прямиком в усадьбу Василия Михайловича Рубец-Мосальского. В нашей истории именно последний, на пару с дьяком Сутуловым, без единого выстрела сдал Лжедмитрию хорошо укреплённый Путивль, а к нему и богатую городскую казну. Именно он вскоре после смерти Бориса организовал убийство законного царя Фёдора Борисовича и матери его. Царю об этом было известно, но он почему-то не счёл нужным предпринимать какие-либо шаги против потенциального предателя – возможно, именно потому, что до сего момента против него не было никаких улик, и реакция прочих бояр могла быть непредсказуема.

Увы, единственный имевшийся в его распоряжении диктофон Платон установил в покоях поляков, так что о содержании дискуссии между ляхом и сим достойным человеком можно было судить лишь по косвенным признакам. Во-первых, Казановский вернулся, хоть и со следами мороза на физиономии, но с видом кота, наевшегося сливок. Во-вторых, сразу после этого к нам пришел их посыльный и доложил, что поляки согласны подписать мирный договор и просят о встрече завтрашним утром.

Все произошло, как я и предсказал. Поляки согласились на все наши условия, кроме двух. Совокупный выкуп за поименно перечисленных знатных пленных был после длительной дискуссии сокращён. Достигли мы и договоренности по наиболее одиозным полякам, причем деньги за их освобождение были выплачены немедленно. У меня возникло впечатление, что мы продешевили – выкуп на определённую сумму заранее внесли семьи пленных, и члены делегации, вполне вероятно, попросту поделили разницу между собой.

Еще поляки попросили об освобождении рядовых пленных, содержавшихся в Чернигове, из тех, кого семьи выкупить не могли. Договорились мы так – отпустят их первого сентября по старому стилю, в честь православного Нового Года, кроме тех из них, кто захочет остаться на Руси, и, естественно, тех, кто находится в тюрьме за совершенные ими преступления. А до того времени они будут задействованы на работах.

И, наконец, было принято соглашение о том, что русским купцам дозволено будет торговать в приграничных городах Литвы, и наоборот, и был составлен список этих городов. Отдельно была зафиксирована свобода русского судоходства по Днепру между устьем Десны и границей у Смоленска, а также польского от Чернигова и до Смоленска. Условия же торгового соглашения должны были обсудить представители русского купечества и прибывшая вместе с дипломатами делегация купцов Речи Посполитой. Такие встречи (это я знал от Аристарха) уже начались.

После этого, делегацию пригласили на государев обед на следующий день, восемнадцатого февраля по новому стилю, после Божественной литургии – ведь восьмое февраля по старому стилю было воскресеньем. Тем временем, стало пусть немного, но теплее, и поляки попросили разрешения девятнадцатого числа забрать своих людей из Измайлово, а двадцатого отбыть обратно в Польшу.

Когда я уже выходил из зала, ко мне подошел иезуит, брат Иероним:

– Господин князь, не уделите ли вы мне несколько минут?

– С удовольствием, брат Иероним.

– Мне очень хотелось бы побеседовать с вашим патриархом. Не могли бы вы устроить для меня эту встречу? Если это необходимо, я готов задержаться в Москве.

– Хорошо, я попрошу об аудиенции для вас.

– Благодарю вас. В качестве причины можете назвать желание добиться примирения между нашими церквями.

Еще одна попытка добиться унии, – подумал я, но все равно пошел в резиденцию Святейшего, который, к моему удивлению, сразу меня принял. Выслушав мою просьбу, тот задумался:

– Надо с ним встретиться, надо. Ведь церковь католическая – тоже часть Единой Церкви, пусть и отошедшая от нее в грехе и непомерной гордыне, аки Денница, ангел Господень. Говорит твой поляк по-русски?

– Плохо, Святейший Владыко.

– Тогда будь с нами, ежели что, перетолмачишь. Скажи ему, чтобы приходил сегодня вечером, после всенощной. А сам стой всенощную, давно уже тебя не видел. А сейчас я тебя исповедую, пора.

После исповеди, я отправился обратно во дворец, чтобы донести приглашение Патриарха до иезуита. В притворе до моей руки кто-то дотронулся. Я оглянулся и увидел Никитку-юродивого.

От избытка чувств я обнял и трижды поцеловал нищего:

– Никитко, жив!!

– Боялся ты, что прибрал меня к себе Господь? Нет, меня братия пригласила и выделила мне келью. Я бы и не пошел, да Святейший приказал, так они баяли. Вот и живу пока в Чудовом монастыре, пока Святейший не отпустит.

– Слава Господу нашему!

– Давай я тебе свою келейку покажу!

Недоумевая, я пошел за ним, но мы так и не дошли до кельи – за углом в коридоре никого не было, и он отвел меня в середину его и зашептал:

– Ведаю я, княже – он впервые назвал меня так – что поляки землю Русскую погубить возжелали. И ведомо мне, что чрез тебя и друзей твоих Господь не дозволит такового. Слыхал я от других нищих – дают им поляки деньги немалые, дабы сидели и кричали, что зима тяжелая – это кара Господня за то, что убил государь наш отрока Димитрия.

– Неправда это, – горячо сказал я. – Не убивал он его. Да и не был Дмитрий царевичем…

– Ведаю, что не был он справным царевичем. И ведаю, что сам погиб. Был бо я не всегда нищим, а сидел тогда в Угличе, и ведомо мне многое. Но одно дело, когда ты сам знаешь правду, другое – когда некто ложь распространяет, и многие верят. А платят тем нищим не сами польские купцы, а друзи их, что торгуют с некоторыми. Вот только кричать будут они не сейчас, а когда теплее станет – ледве истинный юродивый зимы не боится, а не продажные душонки.

– Ясно. А сможешь указать нам, где их найти?

– Узнаю для тебя, княже.

– А как имя-то твое истинное?

– Имя моё – Никитка-Юродивый, княже. Нет более сына того боярского, коим я некогда числился. И вот что ещё. Ведомо мне, что приказал Святейший по твоей просьбе монастырям собирать излишки зерна в хранилища. Вот только не все они будут за бесплатно голодных кормить, когда лето тяжелое будет. Пристыдить их надо. Сходи к святителю Иринарху, что в Борисоглебском монастыре в холодной келейке живет и вериги на себе носит. Скажешь ему, что тебя Никитка прислал, и он тебя примет. А его все монахи слушают. И он подскажет, что тебе ещё сробить надобно.

– Добро, Никитко. Спаси тебя Господи!

– А теперь ступай. Не потребно мне ныне сие, – сказал он поспешно, когда я запустил руку в кошель, где у меня лежали серебряные «чешуйки». – Потом дашь, когда я опять на Пожаре сидеть буду.

Мы расцеловались, и я пошел обратно во дворец.