Год спустя

В глаза светит ослепляющий искусственный свет, и допрашиваемая щурится. Тело рефлекторно дергается; рука пытается прикрыть глаза, но Каракатица забыла, что руки прикованы к железному стулу алмазными цепями.

Напротив нее – субтильный высокий блондин. В их последнюю встречу его волосы были гораздо длиннее и такие сальные, что цвет определить было невозможно.

– Прости, всегда хотел так сделать, прямо как в фильмах, – извиняется братец Ветер за фокус с лампой. – Слушай, я сегодня добрый. Давай отмучаешься пять минут и обратно в камерку. – Он прокашливается, чтобы сделать тон более суровым, и продолжает: – Так вот, вопрос следующий. Ты пособничала птице Гамаюн при побеге из Божьего дома?

Каракатица смотрит на него, как на идиота.

– Ладно. Хорошо, – сдается Ветер спустя несколько неловких секунд молчания. – Попробуем по-другому. Ты знала, что Гамаюн собирается бежать?

Снова молчание.

Несмотря на прошедшее время, они все равно все еще надзиратель и заключенный, пускай и поменялись местами. Братец Ветер инстинктивно чувствует превосходство Морской Девы, и ему до нее как ангелу до чертового порога.

Ветер чуть наклоняется вперед и обдает Каракатицу теплым западным дыханием.

– Мы с тобой не враги, понимаешь? Даже наоборот, мы союзники. Вместе стоим на страже… страже…

Он никак не может подобрать слово, и Каракатица, не сдержавшись, широко ухмыляется.

– Добра? – ехидничает она, на что Ветер с серьезным лицом качает головой.

– Это в человеческих сказках добро всегда побеждает зло. В реальном мире не сумевшую убить родную сестрицу дочь Черномора ссылают коротать денечки с самыми опасными нелюдями этого мира, потому что испугались гнева вышедшего на пенсию титана. Вот уж настоящая справедливость, не правда ли?

– Откуда ты?.. – шипит Каракатица, вновь позабыв о том, что прикована к стулу, и попытавшись податься вперед.

Братец Ветер щелкает языком с видом воспитательницы, недовольной ребенком, отказавшимся есть фасолевый суп.

– Мы пострадали за одно и то же. – Ветер склоняется к допрашиваемой так низко, что их носы почти соприкасаются. – Только ты не смогла поднять руку на другого, а я промахнулся. Так если мы живем дольше, должны ли мы нести наказание всю свою жизнь? Это для людишек «пожизненное» ерунда. Двадцать-тридцать лет отмахать – в крайнем случае пятьдесят, – а там уже и госпожа Смерть придет, чтобы проводить в следующую жизнь. Кто бы мог подумать, – Ветер садится на место, откидывается на спинку деревянного стула и не удерживается от смешка, – двенадцать жизней! Кому вообще в голову пришло так их избаловать? Но нам, – пунцовые щеки молодого мужчины болезненно отсвечивают под единственной лампой, – нам что прикажешь делать?

Даже если Каракатица с ним согласна, виду она не подает. Обезображенное временем и войнами лицо всегда выглядит одинаково уродливо, независимо от испытываемых эмоций. Мертвая серая кожа поверх еще живой, чуть розоватой, делает старуху похожей на монстра Франкенштейна. Да только даже к уродствам со временем можно привыкнуть, и остается от Морской девы только прошлое да шрам, молнией пересекающий ее крепкое сердце.

– Что, так и будешь молчать? – устало продолжает братец Ветер.

Всего за несколько минут он перепробовал множество тактик и методик, но ни одна из них не действует на ту, кто старше любой тактики и методики.

Посейдон сдержал свое слово: Зефир обменял свободу на услугу. Двадцать четыре года на линии бессмертия кажутся ерундой, шуткой, но на самом деле даже у нелюдей время не идет равномерно, а ускоряется или замедляется в зависимости от них самих. Так и братец Ветер больше никогда не сможет беззаботно веселиться, как прежде, не сможет летать с другими братьями по свету, заглядывая к ничего не подозревающим людишкам. Двадцать четыре года фактически безделья в ожидании, пока Эвелина предпримет хоть какой-нибудь шаг, заставили Зефира наконец-то заняться делом. Посейдон и тут не отказал и даровал должность олимпийского дознавателя.

Только кто бы мог подумать, что первой, с кем ему придется столкнуться на новой работе, окажется Каракатица? Старая, сморщенная, с распухшими ногами и прокуренным голосом, с которой Ветер мечтал больше никогда не встречаться.

В какой-то момент Каракатице все же хочется признаться и рассказать дознавателю эту историю. В конце концов, она ведь из этого и соткана, как и любой другой мифический персонаж: из сказок и легенд, из слухов и сплетен, из правды и вымысла. Она бы рассказала ему, что увидела в этой чернявой девчонке себя и одновременно сестру, которая пыталась исправить то, что она, Морская Дева, по глупости натворила. Что во время одной из битв, когда внимание всех обитателей Божедомки было приковано к очередной схватке, она повела Эвелину к себе в кабинет: единственное место во всей крепости, где было окно, – и задала только один-единственный вопрос:

– Плавать умеешь? – И, не дождавшись ответа, добавила: – Смотри, крылья не намочи.

Она попросила океан забрать себе птицу Гамаюн и помочь ей добраться до берега.

«А там уже и медведь поможет», – подумала про себя Каракатица, удивляясь в себе этому новому качеству, которое приятно грело изнутри. Что же это? Как же люди его называют?..

Когда мелкая темная точка наконец исчезла под водой, Каракатица еще несколько секунд смотрела на беспокойный океан, а затем как ни в чем не бывало вернулась на арену, где ее отсутствия никто не заметил.

В итоге дополнительного расследования потребовал не кто иной, как Кощей, у которого Эвелина в свое время свистнула яйцо. Он писал комиссии длинные письма, по нескольку дней сидел в очереди на прием, и в конце концов ему уступили, пусть особенного повода жаловаться у него и не было, как не было у Эвелины причины красть его сокровища, кроме как чтобы попасть таким образом за решетку.

– Все ясно, – обреченно завершает Зефир. – Завтра еще поговорим.

И они будут говорить и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, пока десятилетие не сменится столетием, а столетие тысячелетием, а то, в свою очередь, не превратится в космическую пыль. Никто из них двоих никогда в этом другому не признается, но каждый в какой-то мере будет благодарен за компанию.