Глава II
Первое известие о появлении кометы. — Газеты перед концом мира. — Памятник Вентурио. — Площадь Веры. — Храм человека, — Уснувшие и воскресшие
Первый раз я услышал о комете в редакции «Южной газеты», где руководил хроникой и два раза в неделю писал фельетоны. В три часа я, как всегда, сидел за своим столом и просматривал заметки репортеров. Занятие, способное навести уныние на самого веселого человека. К тому же работа эта требовала большого внимания, так как нравы Гелиополисских литераторов были испорчены и каждый хроникер ловко скрывал вознаграждение, полученное им от лиц, заинтересованных в появлении какого либо известия; вследствие этого газеты терпели крупные убытки, так как в пользу издателей отчислялась половина суммы, собираемой журналистами в театрах, акционерных обществах, в банках, ресторанах, парламенте, в банях и проч. Ни одного, даже самого ничтожного дела, нельзя было устроить без того, чтобы предварительно не истратить порядочную сумму на подкуп газет и газетных работников.
В Гелиополисе перед появлением комет насчитывалось четыре тысячи ежедневных изданий. Все они помещались в особом квартале, в западной части города, рядом с улицами, населенными публичными женщинами.
Газетный квартал был самой оживленной частью мирового города. С десяти часов утра гигантские граммофоны, поставленные над дверями редакций начинали выкрикивать новости, полученные со всего света и сейчас же их опровергали.
Сотни других граммофонов бранили консерваторов, радикалов, республиканцев, министров, большинство и меньшинство парламента, акционерные предприятия, новые религии, словом все на свете.
Чтобы заглушить нестерпимый вой металлических голосов, литературные противники пускали в ход пароходные сирены, рев которых был слышен по всему Гелиополису, продавцы газет, одетые в яркие пестрые костюмы и сопровождаемые акробатами и уличными музыкантами, в рупоры выкрикивали названия статей и разбрасывали тысячи объявлений, которые как хлопья снега кружились над улицей и засыпали мостовую. Около домов двигался бурный поток людей, нуждавшихся в помощи печати или искавших её расположения. Нищие, придворные, монахи, артисты, мистики, поэты, банкиры, изобретатели, шарлатаны вливались в широко раскрытые двери редакций и вступали в шумный торг с владельцами газет, с их доверенными сотрудниками.
Газеты выходили каждый час в миллионах экземпляров, распространялись на аэропланах и влияние их было безгранично.
Чтобы дать понятие будущему человечеству о том уважении, которым пользовалась мировая литература в последние дни её существования, я расскажу о том как газеты поставили памятник почтенному и достойному Вентурио, главе синдиката по торговле женщинами.
Я не знаю точно, сколько это стоило Вентурио, но однажды утром голоса всех граммофонов в газетном квартале слились в его прославлении и восхвалении. Маленькая газетка «Оса» пробовала возражать при помощи своего граммофона, который пищал, как комар над болотом, но «Вестник Правды» пустил в ход колоссальную сирену, приводимую в действие машиною в сто сил и заставил «Осу» замолчать. Четыре тысячи статей, в которых говорилось об уме Вентурио, о щедрости Вентурио, о благородстве Вентурио, появлялись каждый час и по беспроволочному телеграфу передавались во все углы земного шара. Газетная волна смывала всех, кто смел противиться прославлению и возвеличению главного содержателя публичных домов. Во время этой компании пало два министерства и, что особенно тяжко, старый добрый Кемпель, вождь народной партии, покончил жизнь самоубийством, так как его каждый час обвиняли в различных преступлениях.
Но что делать? Вентурио платил, а Кемпель был беден, как церковная крыса.
Я помню, что смерть его очень огорчила редактора «Южной газеты».
Бедняга плакал от волнения в то время, когда гигантский граммофон на крыше редакции орал на пять миль кругом:
— Кемпель мошенник! Кемпель взяточник! еще одно преступление Кемпеля!..
Маленькая «Оса» пищала: Убийцы!… убийцы!.. но рядом завывала сирена «Вестника Правды» и обличения «Осы» никто не боялся.
Чтобы поддерживать усердие журналистов, Вентурио разрешил им бесплатно посещать все свои увеселительные заведения и даже знаменитый замок фонтанов, куда за огромные деньги допускались немногие избранные.
Синдикат не только доставлял красивейших женщин из всех углов мира, он еще и выращивал воспитывал их в особых питомниках. Здесь формировали тело и психику девушек и так как дело велось под наблюдением опытных ученых психологов и художников, то синдикату после многолетних усилий удалось создать новую породу женщин, напоминавших богинь и нимф древнего мира.
В Гелиополисе женщины несли тяжелый Труд наравне с мужчинами. Они работали на земле, под землей и в воздухе. Главное управление аэропланами принимало на службу только женщин. В государственных учреждениях их было больше чем мужчин. Ценою огромной борьбы женщины очень давно добились права занимать все высшие должности в управлении страною. Несколько раз министерство составлялось только из женщин, в конце концов они по внешности и психике совершенно слились с мужчинами.
Пол умирал и создавалось новое существо, получившее в обыденной жизни название ман. Можно было целый год просидеть где-нибудь в конторе рядом с товарищем, одетым, как все, в синюю блузу и широкие брюки, и не знать кто этот товарищ: мужчина или женщина. Непрерывный труд, профессиональные болезни, недостаток движения и воздуха; отравление различными возбуждающими веществами отразились на женщинах тяжелее, чем на мужчинах. Поздно вечером, когда ман заполняли лабиринт улиц и переулков, залитых ярким светом электрических солнц, казалось, что все эти миллионы людей, с серыми лицами, с скучными усталыми глазами, изготовлены по одному и тому же образцу на одной фабрике. Нельзя было определить ни возраста, ни пола. Любовь, описанная старыми поэтами давно умерла. Сначала она, как плюш, вилась около машин, потом листья её пожелтели, завяли и осыпались. Как пережиток, любовь иногда вспыхивала ярким пламенем, случалось порождала старую ревность и доводила даже до преступлений, но обыкновенно мужчины и женщины сходились и расходились равнодушно и искали в сближении минутного удовольствия когда не было других развлечений. Вентурио возродил древнюю женщину, бесконечно далекую от мужчины и таинственную. Сам он — маленький, безобразный, с отвисшим животом, похожий на индийского идола, говорил, что в каждой работнице, — серой и скучной как высохшая земля есть семена для превращения её в одну из тех женщин, которыми синдикат населял свои дворцы.
Через месяц после того, как Вентурио открыл свои сады для представителей печати, все, начиная от короля и до последнего нищего, увидели, что памятник ставить необходимо. Один из депутатов, двадцать лет дожидавшийся портфеля министра, сказал в парламенте большую речь о заслугах Вентурио и способе увековечить его имя. Никто ни возражал. Кандидат в министры потребовал открытого голосования «дабы мы знали, как он сказал, имена тех, кто будет противиться народной славе». Принято единогласно.
Вышел из залы только один депутат: семидесятилетний старик, выигравший много лет тому назад великую битву в Африке и спасший Гелиополис от гибели. Не желая, чтобы его славное имя было забросано грязью, народный герой сам покончил с собой, отправив в редакции письма с просьбою ничего не писать о нем. Воля его была свято исполнена, и только 69 газет назвали его выжившим из ума идиотом и дряхлым развратником.
На деньги, собранные путем всенародной подписки, содержателю публичных домов поставлен был великолепный памятник из бронзы и мрамора. Вентурио сам венчал свое бронзовое изображение лавровым венком и когда маленький плешивый человек с отвисшим животом взобрался по лестнице на плечи статуи, многотысячная толпа, которая всегда говорит то, что говорят газеты, закричала, прославляя великого Вентурио.
Такова была в Гелиополисе сила печати. Пишу это не из тщеславия, как может быть подумают некоторые, а только для того, чтобы будущие люди знали чем кончила мировая литература.
В тот день, когда я в первый раз услышал о комете, консерваторы подрались с радикалами и наш парламентский хроникер, профессор Гелиополисского университета, сидя против меня на краю стола рассказывал об этом происшествии так, как будто дрались не живые люди, а вступили в свалку параграфы, статьи и пункты, «закона о конституции». Такой способ изложения он называл юридическим анализом.
— Параграф № 27 вызвал весь этот скандал, хорошо еще, что примечание к статье 94 давало возможность выдвинуть вопрос о голосовании, но тут испортил дело пункт 5…
Унылый это был человек и слушать его было совсем не весело.
Вдруг зазвонил телефон.
— Говорит обсерватория. Только что вычислены элементы кометы Б, столкновение, по-видимому неизбежно.
— Столкновение с чем?
— С землей. Вы меня слушаете. 25 или 27 августа мы пройдем… — конца фразы я не расслышал.
— В чем дело? — спросил профессор. Это должно быть о результатах голосования.
— Да, нет же! обсерватория извещает, что земля столкнется с какой то кометой.
— Лезут с глупостями. Дайте мне триста строк, я напишу статью о параграфе 94.
Главный редактор швырнул заметку о комете в корзину.
— Знаю я эти штуки. Пусть сначала заплатят за тысячу строк, по высшей расценке.
— Да ведь это обсерватория.
— Послушайте Витторино, меня вы не проведете, — редактор поднял от рукописи маленькие прищуренные глаза. — На 26 августа назначено состязание аэропланов. Кто хочет расстроить дело, тот пусть платит.
— По этим, или по каким другим соображениям, ни одна большая газета не напечатала известия о появлении кометы и когда граммофоны над окнами дешевых изданий, не имевших влияния на ход общественной политической жизни, выкрикивали:
— Гибель земли! мировой пожар! остается еще шестьдесят дней… Их голоса заглушал рев сирен «Гелиополисского Вестника» и других серьезных изданий.
— Но все же известие о появлении кометы быстро распространилось по всему Гелиополису.
— Первыми всполошились монахи, мистики, теософы и медиумы.
В Гелиополисе не было господствующей религии, но каждому гражданину, достигшему 25 лет от роду, закон предписывал избрать какое ему угодно верование и держаться его, по крайней мере, в течение одного года. Огромное большинство числилось по официальным спискам христианами, но совершенно не знало в чем его вера и какие обязанности налагает христианство на человека.
На площади Звезды и в прилегающих к нему улицах и переулках всегда можно было видеть шумную толпу, которая стекалась сюда для выбора веры. Другие являлись на эту площадь, чтобы предложить изобретенную ими (новую религию или найти последователей. Храмы всех веков и народов образовали здесь лабиринт, в котором безнадежно блуждали тысячи людей, ищущих бога.
Жрецы Озириса толпились на ступеньках широкой мраморной лестницы, украшенной двумя рядами львов с женскими лицами. В их храме, куда попадали через маленькую трехугольную дверь, было темно и холодно, как в пустом колодце. В серебряных вазах сохранялась мутная вода из Нила, которой больные мочили свое тело; жирные черные кошки с отвратительным мяуканьем бегали между рядами каменных гробниц, в которых лежали набальзамированные тела богатых последователей древней египетской религии.
Жрецы Озириса в длинных белых одеждах с золотыми поясами постоянно ссорились с вертящимися дервишами, которые неистовствовали в круглом балагане напротив; острая крыша балагана поддерживалась двумя рядами колонн и с улицы можно было видеть, как десятки оборванных грязных людей кружатся в бешеной пляске или с бледными лицами валяются на истоптанном песке.
На площадке между храмом Озириса и балаганом дервишей проповедовал атеист Плумпер, называвший себя пророком. Он был одет в широкую красную тогу и сидел под навесом за столом, на котором лежали груды книг, брошюр и газет, опровергавших все религии и старые и новые. Пляска дервишей превращалась иногда в какое то стихийное движение; она захватывала зрителей, как вихрь увлекает сухие листья; кольцо кружащихся быстро расширялось, выходило за столбы балагана; образовались новые маленькие водовороты и случалось, что атеист Плумпер в своей развивающейся тоге и белые жрецы Озириса вертелись на площадке до полного изнеможения.
Огромный белый храм Зевса Громовержца закрывал собой два ряда домов, в которых жили верующие в Нечто. Блистающие глыбы мрамора были украшены золочеными изображениями бога богов, у входа сидели прорицатели и торговцы амулетами.
Верующие в Нечто разделялись на 36 сект и каждый день устраивали публичные состязания сзади храма Зевса. Они отличались цветом одежд, иначе, их было бы легко смешать друг с другом, так как разница в мнениях между наиболее непримиримыми— зелеными и красными— сводилась к тому, что зеленые считали Великое Нечто познаваемым, а красные — не познаваемым, а узнаваемым. Жрецы их походили на сутяг, которые ведут вечную тяжбу с небом. Каждому новообращенному, они открывали доступ в свои книгохранилища и в архивы пыльных рукописей, предоставляя разбираться сколько угодно во всех этих противоречивых документах.
В соседнем узком темном переулке, крытом стеклом помещались конторы медиумов и ясновидящих, которые за небольшую плату брали на себя сношения с загробным миром. В этом переулке странно мешались живые и мертвые.
— Кто хочет говорить с духом девушки, умершей 200 лет тому назад… С египтянином времен первых фараонов! Покойный отец банкира Гирфельда просит сына… Не нужен кому-нибудь Карл XII?
Все это выкрикивали десятки озабоченных служителей, появляющиеся на балконах и у дверей контор.
В приемных на плетеных диванчиках, за круглыми столами, на которых лежали фотографии духов, постоянно сидели посетители, дожидавшиеся очереди.
Медиумы часто ссорились друг с другом, так как каждый день случалось, что один и тот же дух одновременно появлялся в десяти конторах к великому соблазну зрителей и слушателей всей этой сверхъестественной отрасли промышленности. Сутяги из квартала верующих в Нечто то и дело являлись к медиумам и затевали с ними ссоры, в которых принимали участие и души умерших.
Крытая улица медиумов выходила на площадку, вымощенную розовым мрамором. На этой площадке стоял храм Человеку. В Гелиополисе было очень много людей, которые считали себя богами, но лишь немногие из них решались публично принять жертвы и поклонения от льстивых жрецов в храме за улицей медиумов. С южной стороны храма находился склеп самоубийц. Здесь длинными рядами на серых мраморных плитах лежали тела тех, кто на время уходил из жизни. Таким самоубийцам жрецы в храме Человека вводили в кровь особый яд, небытия; сон наступал не сразу, а недели через две-три, а иногда и через месяц. В этот промежуток самоубийца медленно превращался в труп; ослабевало зрение, слух, притуплялась чувствительность к боли; полное оцепенение тела наступало раньше чем прекращалась душевная жизнь. В склепе самоубийц было всегда несколько трупов, в раскрытых глазах которых светилось сознание, как луч заката в темной полосе воды. Умирали чаще всего на десять лет, но были и такие, которые желали проснуться через сто лет — предельный срок действия яда небытия. После воскресения самоубийцы жили столько же сколько прожили бы не приостанавливая жизни.
Правительство очень часто командировало чиновников в будущие десятилетия, так точно, как посылал их с различными поручениями на окраины государства; такие чиновники получали все присвоенное им содержание, суточные и прогоны. В каждом министерстве был свой особый склеп; где важные и неподвижные лежали десятки и сотни людей, сжимая в желтых окаменелых руках портфели, набитые бумагами и пакеты, которые они должны были предъявить по своем воскресении. Иногда в бумагах содержались предписания, касавшиеся преступников, которые успели принять яд небытия и помещались в особом отделении, при центральной тюрьме. Случалось, что никто не знал, когда проснется какой-нибудь важный преступник и тогда за ним посылали двух или трех чиновников снабженных самыми широкими полномочиями. Во время судебного процесса знаменитого Кетмена, подкупившего весь парламент, подсудимый, накануне объявления приговора заснул на 80 лет. В виду исключительной важности дела, вслед за обвиняемым были отправлены судьи, защитники и прокурор. Все они лежали рядом в боковом коридоре во дворце правосудия, и так как там довольно тесно, то самого Кетмена положили под генерального прокурора, а сверху навалили все делопроизводство.
В храме Человека хранились тела только тех самоубийц, которые могли заплатить довольно крупную сумму за место. Жрецы извлекали побочный порядочный доход, показывая трупы посетителям и рассказывая о покойниках невероятные истории. Одного очень почтенного филантропа, пожелавшего перейти на сто лет в небытие для того, чтобы посмотреть, что станется с основанными им благотворительными учреждениями, служители храма ошельмовали до такой степени, что имя покойного стало нарицательным для всех мошенников и плутов.
Случалось, что на время прекращали свою жизнь влюбленные, желавшие чтобы их тела до воскресения, лежали рядом. Ленивые жрецы перепутали все места, и я сам видел как один молодой человек, заснувший полсотни лет тому назад, требовал у смотрителя кладбища, чтоб он немедленно отыскал какую-то Эльзу, с которой влюбленный заснул рука об руку.
— Я всем ей пожертвовал, вопил несчастный, мне некуда и незачем идти из этого храма!
Толстый жрец, заложив пальцы за широкий золотой пояс, равнодушно слушал жалобы молодого человека.
— Выбирайте любую, завтра проснется вот эта хорошенькая девушка в углу, у круглого окна. Подходит? Да вы взгляните внимательнее. Её спутника лет двадцать тому назад перенесли в подвал, под храмом, потому что здесь рядом надо было освободить место для одного ювелира. Уверяю вас, она ничуть не хуже вашей Эльзы.
Влюбленный не слушал.
— Эльза, Эльза! — звал он, слоняясь между каменными плитами.
— Я думаю напрасно трудитесь, — сказал жрец, — она ушла как и многие другие. Почем вы знаете на сколько лет она засыпала? Теперь чего доброго у вашей возлюбленной есть уже внуки.
Жрец обратился ко мне:
— Вот там справа, где тянется полоса света; двадцать лет лежит покойник, посмотрите какое у него счастливое выражение лица. Когда он пришел сюда, у него было трое детей, два сына и дочь, которых он воспитывал по какой-то особой изобретенной им системе. Чудак верил, что из его детей выйдут святые или герои, и желал пробудившись услышать о их славе и святости. Я хорошо помню, как все они четверо стояли вот здесь, где стоим мы…
Жрец поправил руку поэта, оцепеневшего на сто лет, чтобы взглянуть на собственный памятник и пошел к выходу.
— Постойте, постойте; а окончание истории! — крикнул я ему вслед.
— Старший умер от пьянства, младший ростовщик, дочь где-то у Вентурио…
Могильщики на обыкновенных кладбищах не были так равнодушны к человеческому горю и страданию, как жрецы в храме человека, потому что последние видели не только смерть, но и воскресение, которое часто было хуже смерти.
В Гелиополисе была целая секта засыпающих, которые дожидались водворения на земле царствия Божия, справедливости и любви. Но при этом они совершенно не желали вмешиваться в ход истории и спали по тридцать три года в сухих и теплых погребах, которые тянулись под зданием рынка; помещение это было довольно удобное и освещалось двумя рядами узких окон, защищенных железными решетками. Ожидающие наступления Царствия Божия просыпались только для того, чтобы взглянуть какой степени совершенства достигли люди.
Узнав, что все остается по старому, или даже хуже старого, они начинали браниться, читали проповеди, поучения и поднимали такой шум, что их приходилось укрощать при содействии полиции. На площади Веры каждый день можно было видеть несколько человек из этой странной секты, пристававших к прохожим с увещеваниями и обличениями. Бледные, с опухшими лицами, одетые в белые одежды, в которых они желали явиться на праздник мировой любви, эти люди возбуждали общее презрение и насмешки. Созданный ими воображаемый мир до такой степени расходился с действительностью, что многие сектанты предпочитали окончить жизнь где-нибудь в реке, чем оставаться среди населения Гелиополиса.
От храма человека по широкой мраморной лестнице в триста ступеней можно было спуститься в квартал, населенный мистиками, магами, прорицателями, теософами и делателями чудес.
В этом мрачном квартале, куда редко заглядывало солнце, голодные философы из обрывков прошлых верований выкраивали новые религиозные системы; здесь можно было заказать божество по своему вкусу, совершенно так, как заказывают мебель или платье.
По постановлению Гелиополисского парламента чудеса разрешалось творить только в особом помещении, обнесенном высокой оградой и куда зрители допускались за небольшую плату. На этом дворе, вымощенном красным камнем, исчезали все законы природы. В несколько минут вырастали кустарники и целые деревья, брошенные камни не возвращались на землю; днем видны были звезды и луна; люди поднимались в воздух и расхаживали по поверхности воды в широком бассейне, который одной стороной примыкал к стене. Все это были фокусы для невзыскательной толпы мастеровых, рабочих, которые широким потоком вливались в ворота двора чудес; для более требовательных или неверующих зрителей маги проделывали несомненно более сложные и трудно объяснимые вещи. Одним из самых удивительных фокусов было перевоплощение личности. Любой бедняк за скромную плату мог превратиться на время в кого ему было угодно. Я знавал одного старика, служившего бухгалтером в Соединенном Банке, который все свое свободное время проводил на дворе чудес в полутемной комнате с низко нависшим потолком, где он какими-то неисповедимыми судьбами превращался в короля. Но искусство магов шло еще дальше и по желанию они могли перевоплотить человека в любое живое существо. В течение нескольких минут человек переживал яркие картины из неведомого ему мира. Видел себя то среди девственных лесов, то среди пустынь, в глубине океана и даже на других планетах. Все эти картины проносились вихрем и когда уснувший возвращался к действительной жизни, то он отказывался верить, что спал две или пять минут.
На другой день после того, когда обсерватория сообщила о появлении кометы, часов в шесть я возвращался из редакции и остановился около храма Человека, чтобы взглянуть на небо. Солнце уже зашло, но с запада разливалось серебристое сияние настолько яркое, что все предметы бросали заметные тени. Строения за рекой и аэропланы, кружившиеся над городом казались окруженными светящимся туманом. Кометы не было видно, хотя в толпе, собравшейся на площади между храмом Озириса и кафедрой атеиста Плумперта на нее указывали десятки рук; одни говорили что видят белый хвост кометы справа, над линией домов, другие прямо над своими головами, третьи принимали за грозное светило зеленые фонари почтового аэроплана, медленно летевшего вдоль разрушенной железнодорожной насыпи. Жрецы теософы и прочие посредники между небом и землей, сновавшие по площади, вели себя очень странно. Они словно обрадовались зловещей комете и очень подробно, с большим увлечением рассказывали о тех ужасах, которые переживут люди в наказание за свое нечестие. Около меня порядочную толпу собрал распутный жрец Клавдий, неимевший никакой религии и служивший всем богам.
Дождались, кричал Клавдий, размахивая над головами слушателей черным посохом. Сгорите, потому что не чтили алтарей и служителей неба, не поможет вам теперь ни наука, ни политика!., будете молиться и молитва не спасет, суд окончен и все вы осуждены на смерть в небесном знамени. Жрец пошел с холма, продолжая выкрикивать бессвязные угрозы. За ним двинулась кучка людей, из которых одни плакали, а другие ругали Клавдия и бросали в него горсти песку. Какой-то мальчишка, взмостившийся на стену, вылил на Клавдия ведро воды. Идя дальше по площади Веры я всюду видел такие же сцены. Толпа видимо еще не отдавала себе ясного отчета в значении предсказаний, делаемых жрецами, которые впрочем, никогда не переставали пугать суеверное население Гелиополиса местью неба. Эти служители алтаря походили на содержателя зверинца, у которого в кармане ключи от клеток с хищными зверями. В любой момент клетки можно было отпереть и выпустить на беззащитное население свирепых голодных животных.
Припоминая все события, предшествовавшие гибели Земли, я могу с уверенностью сказать, что паника начала распространяться из квартала Веры. В то время, когда еще во всем остальном городе, занимавшем более тысячи квадратных вёрст, шла обычная жизнь, вокруг храмов уже происходили сцены, напоминающие последние дни земли. Огромные толпы людей, среди которых преобладали женщины, беспорядочно бросались от одного алтаря к другому; падали на колени, ползали в пыли по каменным плитам, молились или посылали проклятия. Мерные удары огромных медных гонгов сливались с погребальным пением и дикими выкриками прорицателей. Здесь у подножия алтарей рождался тот великий ужас, который впоследствии заставил миллионы людей покончить с собой прежде чем земля встретила комету.
Дни стояли ослепительно яркие и солнце пробиралось даже в самые темные углы храмов. Светлые пятна там и сям лежали на каменных ступенях, на полу и стенах, металлические украшения рассыпали снопы искрящихся лучей, облитые солнечным светом мраморные статуи казались ожившими. Пестрая шумная толпа придавала картине праздничный вид. В храме Озириса в то время, когда в одном углу шло торжественное служение, в другом толпа ткачей, пришедших из предместья, разбивала на мелкие куски священное изображение, топтала обломки и бросала в цветные стекла, осколки камня. Голубоватый дым от больших бронзовых жаровен смешивался с тяжелой белой пылью от обрушенных разбитых статуй. Уже в эти первые дни паники многие атеисты оказались вдруг в рядах людей верующих, а люди религиозные то и дело превращались в непримиримых врагов молчаливого божества. Схватки приняли настолько опасный характер, что правительство хотело послать в квартал Веры войска и полицию, но так как по 176 статье основных Гелиополисских законов вооруженные люди не могли входить в храмы, то в парламент был спешно внесен законопроект от отмене этой статьи «по случаю совершенно исключительных обстоятельств», как было сказано в объяснительной записке. К сожалению прения в парламенте очень затянулись, потому что на этом вопросе лидер консерваторов задумал провалить либеральное министерство. Противники спорили до тех пор, пока человечество осталось без всякой религии. Весь город был занят событиями на площади Звезды больше чем кометой, которую впрочем пока еще видели одни астрономы.
