Глава седьмая
— Знаешь, Эрвин, нам опять привезли эти вонючие консервы. От одного их вида меня уже тошнит. Вилли наверняка сейчас жрет настоящую свиную колбасу и шпиг на Украине, а мы тут сидим и киснем, — с этими словами фельдфебель Ранге вошел в комнату отдыха операторов.
Ефрейтор Шумахер собирался на очередное дежурство.
— Ну что ты молчишь? Тебе не надоели эти консервы?
— Надоели, — односложно ответил Шумахер.
— Вообще нам крепко не повезло, что мы застряли в рейхе, — продолжал фельдфебель. — Наверняка после победы участникам восточной кампании будут давать на Украине по большому куску жирной земли. Мне говорили, что земля на Украине, как масло. Когда вымажешь в ней руки, их трудно отмыть… Ты хотел бы получить кусок земли на Украине, Эрвин?
— А зачем она мне?
— Интеллигент! — презрительно фыркнул фельдфебель. — Если ты не знаешь, что делать с землей, взял бы управляющего, получил бы полсотни восточных рабочих, сидел бы дома. — И фельдфебель неожиданно засмеялся. — Сидел бы подсчитывал доходы! Вот когда пригодилась бы тебе твоя математика…
— Ты знаешь, Франц, меня это мало интересует.
Ефрейтор Шумахер не был подчиненным фельдфебеля Ранге. Оба они служили на пеленгаторной станции дальнего слежения и были в одинаковой должности — операторами, поэтому Шумахер мог себе позволить обращаться к Ранге по имени и на «ты».
— Эрвин, зачем ты тогда живешь? — удивился Ранге.
— На этот вопрос ответить не так просто, как ты думаешь.
— А по-моему, нет ничего проще, — разглагольствовал фельдфебель. — Жизнь дана человеку для того, чтобы он жил. Жил! Понимаешь? А вот эта жизнь, которой мы сейчас живем, разве это жизнь?
— Сейчас война, Франц…
— Да, война… Но когда мы стояли во Франции — тоже была война… Я вот уверен, что сейчас Вилли наверняка…
— А ты знаешь, сколько уже раненых с Восточного фронта в Кюлюнгсборне? — перебил Шумахер своего товарища.
— Что, много? Ты опять был там у своей зазнобы?
Эрвин промолчал. Он подумал о Микки, и сладостное ожидание предстоящей встречи с ней охватило его…
Он не хотел бы очутиться сейчас во Франции. Ничего не скажешь: красивая страна. Хорош Париж. Говорили, что особенно он великолепен по вечерам, когда Елисейские поля были буквально залиты светом. Но в этой стране он чувствовал себя чужим и никому не нужным. От своих товарищей солдат его отделяла стена образования. Когда началась война, Шумахер учился на пятом курсе физико-математического факультета Берлинского университета, а его товарищи по службе хорошо знали только правила арифметики.
Эрвин в университете изучал французский и понимал, что говорят о них, немцах, французы. Ничего хорошего, разумеется. Это объяснимо: они пришли как завоеватели. Но когда не понимаешь, что о тебе говорят конкретно, это одно, а когда понимаешь — совсем другое.
Когда он попытался одной приглянувшейся ему молодой француженке объяснить, что он не такой, как все, она слушать его не захотела. О том, чтобы обнять, поцеловать, приголубить, не могло быть и речи. Все это оказалось враки, что француженки так доступны. Может быть, до войны… Но до войны Эрвин не успел побывать в Париже.
Товарищи затащили его в парижский бордель — там тоже ничего хорошего. Машины, а не женщины! Такие же, как в соответствующих заведениях в Германии.
Другое дело медсестричка Микки. Он давно, еще в университете, слышал от своего товарища, что медички особенно хороши для любовных забав. У товарища была медичка. Но тогда он думал, что его друг преувеличивает: каждый мужчина любит прихвастнуть. Теперь он убедился, что товарищ был прав. Во всяком случае, Микки превзошла все его ожидания. Он сейчас только подумал о Микки, увидел ее в своем воображении в белоснежном, хрустящем от крахмала наряде медсестры, и его охватил сладкий озноб.
Нет, он не хотел бы оказаться на месте Вилли, который служил вместе с ними во Франции, а в июне сорок первого года был откомандирован на Восток.
Сначала там все вроде шло гладко. И в июне, и в июле… Но сейчас?.. Даже газеты пишут об упорных сражениях. Да что там газеты! Он сам — очевидец. В Кюлюнгсборн, куда ему изредка удается вырываться к Микки, валом валят с Восточного фронта раненые.
Пансионаты и отели этого курортного городка на Балтийском море, почти пустовавшие в сороковом и в первой половине сорок первого года, стали быстро заполняться.
В последнее их свидание Микки была так загружена работой, что смогла прибежать к нему с ночного дежурства только на полчаса…
— Вы уже готовы, Шумахер? — В комнату отдыха вошел начальник станции лейтенант Кизельринг.
Эрвин вскочил:
— Так точно, господин лейтенант!
— Тогда желаю поймать сегодня еще одного «сверчка».
Меткое словцо, которым окрестил фельдфебель Ранге тайные передатчики, прижилось. «Сверчки» вдруг активизировались, как только началась война с Россией. Ранге одному из первых на станции удалось поймать тайный передатчик. Но он быстро его упустил и потом оправдывался:
— Разве его удержишь, господин лейтенант? Он как сверчок: цвир, цвир! В одном месте. Подойдешь к нему, а он уже из другого угла: цвир, цвир!..
В ловле «сверчков» больше всего везло Шумахеру.
— Он их высчитывает алгебраически, — с завистью говорил Ранге, коверкая язык редко произносимым словом.
Лейтенант Кизельринг был доволен ефрейтором Шумахером. Он смог уже доложить в центральный III отдел радиоперехвата — абверфунк — о нескольких тайных передатчиках, обнаруженных его станцией, и успел получить за это награду.
В свою очередь, Кизельринг старался поощрять ефрейтора: он часто давал ему не только увольнительные, но и свой мотоцикл «Цундап», который мог за час домчать до Кюлюнгсборна «математика», как про себя именовал лейтенант толкового ефрейтора.
Шумахер заступил на дежурство в 20.00.
Пожелав спокойной ночи своему товарищу, которого он сменил, Эрвин уселся за пульт. Привычным жестом надел наушники и стал вертеть ручки настройки. Предстояло многочасовое дежурство. Искать в хаосе радиосигналов позывные тайных передатчиков было совсем не простым делом.
Свое дежурство Шумахер начал с того, что «мазнул» по эфиру. Он и до войны увлекался радиоделом и подолгу любил сидеть за приемником. Самая хорошая музыка начиналась после полуночи. Вот Париж… Вот Брюссель, а вот Варшава…
Слушая музыку, поглядывая на зеленый глазок настройки своего телефункена, Эрвин представлял себе богатые рестораны в европейских столицах и ночную жизнь, которая там бурлила и пенилась, по его понятиям, как шампанское!
Теперь, когда началась война, другое дело.
Парижская станция передавала какие-то правила, введенные немецким комендантом.
Диктор Би-би-си тоже что-то бубнил.
«Национал-социалистская Германия стоит как утес среди разбушевавшейся стихии…» — это Берлинская широковещательная… Доктор Геббельс упражняется в красноречии…
Только София передавала легкую музыку.
Эрвин «скользнул» по эфиру на восток, на Москву. Но сначала наткнулся на мощный радиоузел связи главной ставки фюрера, которая находилась, как слышал Эрвин, где-то в Восточной Пруссии.
Тут сам черт ногу сломит: одновременно работали десятки передатчиков, извергая в эфир колонки цифр и знаков, понятных только тем, кто шифровал эти радиограммы…
А вот и Москва… До войны русское радио часто передавало песни. Многие песни нравились Эрвину своей мелодичностью.
Теперь почти всегда, когда Эрвин настраивался на Москву, русские говорили, говорили и говорили…
А вот это та самая станция… По расчетам Шумахера, она должна была находиться где-то рядом с Москвой. Станция мощная, хорошо прослушиваемая по всей Европе. Работает на разных шифрах. Иногда передает только короткий сигнал ОВВ. Что бы это могло означать?
Шумахер любил свое дело, и время текло незаметно.
Светящиеся стрелки на циферблате показывали уже второй час ночи.
Эрвин настроился на определенный пеленг и стал шарить в диапазоне коротких волн от 20 до 50…
Ага… Вот он снова поймал его… Работает хорошо, классно…
Эрвин схватил карандаш и стал быстро записывать… Ушел. Ушел на другую волну… Пока он его найдет, пройдет какое-то время, и в шифровке, которую и так не могут дешифровать лучшие специалисты функабвера, образуется разрыв, пробел… Вот он снова поймал его. Шумахер еще успел записать колонку букв и цифр и последний сигнал Пэ-Тэ-Икс. Конец передачи.
Ефрейтор тотчас крутнул ручку настройки на Москву, на ту самую станцию, и поймал мощный сигнал ОВВ…
Так было уже в третий раз. Это не может быть случайным совпадением.
Еще в сентябре Шумахер засек чужую станцию на линии Тулуза — Женева.
С тех пор он стал охотиться за этой станцией. Но ему редко удавалось ее поймать: радист, видно, постоянно менял время и волны, на которых работал.
Все же, поймав эту станцию еще несколько раз, Шумахер исключил Тулузу: сигнал станции был такой мощности, что Тулуза отпала. Станция находилась примерно на тысячекилометровом расстоянии. А это почти совпадало с Женевой.
Свои наблюдения он тогда же доложил лейтенанту Кизельрингу и, конечно, в награду получил а увольнительную на 24 часа, и мотоцикл…
Вот и сегодня ему есть что доложить начальнику станции. Тайный передатчик, работающий в Женеве, вещает на Москву. А отзыв русской станции — ОВВ — означает — передача принята.