II

На другой день Лавров пришел на работу раньше обычного. Все эти дни он был занят подготовкой к докладу и отложил некоторые дела.

Когда появилась Мария Ивановна, Лавров предупредил ее, что будет занят до обеда, и попросил всех посетителей направлять к заместителю и помощникам.

Но не прошло и пяти минут, как Мария Ивановна вновь вошла в кабинет.

— Юрий Никифорович, там пришел какой-то гражданин, говорит, что ему нужны именно вы. Я ему сказала, что вы сегодня не принимаете, а он опять свое. Что с ним делать? Говорит, что приезжий.

Лавров готовился к выступлению в качестве государственного обвинителя. На его столе лежали выписки из показаний свидетелей, экспертов, какие-то записи на длинных полосках бумаги.

— Приезжий, говорите? — оторвавшись от дела, переспросил он.

Мария Ивановна утвердительно кивнула головой.

— Просите.

Вошедший появился в дверях и, исподлобья глянув на прокурора, нерешительно остановился у двери. Низкорослый, плечистый, с продолговатым лицом, он смущенно стоял у порога и рассматривал свою кепку так, будто видел ее впервые. Большие черные глаза глядели настороженно, на щеках проступил румянец. Мысли и ощущения как-то странно путались у него в голове. То казалось, что большого разговора с прокурором не получится, не будет того, что он вынашивал в душе; то вдруг все становилось ясным, простым и хотелось откровенно поведать Лаврову свои затаенные мысли.

В вагоне поезда он часами неподвижно лежал на полке, мысленно беседуя с прокурором. Как все тогда было просто! А вот сейчас, когда наступила эта решительная минута, он растерялся, не находил нужных слов и, казалось, не знал, зачем пришел. Злясь на свое смущение, он деланно кашлянул и от этого еще больше покраснел, почувствовал, как горят щеки, а лоб покрывается липким, холодным потом.

Лавров поднял голову.

— Вы ко мне? Проходите, пожалуйста…

Приезжий вытер тыльной стороной ладони лоб, шагнул к столу прокурора и, молча, протянул ему замусоленный конверт.

Лавров читал внимательно, долго. Это было письмо, которое он написал заключенному Леонидову. И странно, сейчас он перечитывал его с каким-то новым, непонятным чувством. Ему хотелось собраться с мыслями, продумать предстоящий разговор, но Леонидов стоял и ждал, терпеливо ждал, что же скажет прокурор. И его внутреннее волнение, видимо, передалось Лаврову.

Он встал, протянул руку, улыбнулся.

— Так вот ты какой стал! Ну, здравствуй, — он крепко пожал его руку, кивнул головой. — Садись…

Леонидов опустился на стул.

— Освободился, значит? Теперь берись за ум. Думай… а то тюрьма, да тюрьма, она тебе, верно, домом родным стала.

Лавров, казалось, не знал, с чего начать разговор.

— Как дорога?

— Да так себе… Довезли, — пожал плечами Леонидов.

— С жильем устроился?

— Найду, — протянул Леонидов и шумно вздохнул. — Я освободился совсем… Вы не думайте… вот документы. — Голос его слегка дрожал. Торопливо сунув руку в карман, он вытащил бумажник. — Читайте. Все законно.

Лавров с минуту молча смотрел на Леонидова, затем сел и занялся его документами. В кабинете стало тихо. Леонидов кусал нижнюю губу, нервничал. А когда прокурор возвратил ему документы, Леонидов неторопливо уложил их в бумажник и поднялся.

— Я пойду, — глухо сказал он.

Лавров удивленно посмотрел на него, нахмурился.

— Как это «пойду»?

— Да так, ногами…

— Погоди. Садись, нам нужно поговорить.

— Не о чем! — грубо отрезал Леонидов и пошел к выходу.

У двери он остановился, глянул на Лаврова и твердо, спокойно произнес:

— Прощайте, гражданин прокурор.

Гулко хлопнула дверь. Лавров стоял у окна и задумчиво барабанил пальцами по подоконнику. «Психолог, черт бы тебя побрал! — мысленно издевался он над собой. — Обидеть, так обидеть человека!..»

Леонидов медленно шел по улице. На душе у него было тоскливо. Обидно, до боли было обидно, что вот так просто, как мальчишка, поверил письму Лаврова, приехал. Зачем, к кому приехал? К Лаврову! К тому самому Лаврову, что когда-то отдал его под суд! Сколько у него таких, как он, Леонидов! И почему он должен был встретить его иначе? Почему?

Занятый этими мыслями, Леонидов не заметил, как оказался у пивного ларька. Прищурившись, долго и зло читал вывеску «Пиво — воды», затем махнул рукой и побрел в сквер. В тени дерева, на скамейке сидела девушка. Он заметил лишь ее розовые щеки и длинные косы. Она, видимо, так увлеклась книгой, что взглянула на Леонидова только тогда, когда он, усевшись рядом, кашлянул. Метнув на него взгляд, девушка вновь погрузилась в чтение книги.

Мимо, лениво позвякивая, тащился трамвай. Он был пустой, и Леонидов с тоской подумал: «Вечером нагрузится… Люди с работы будут ехать… Домой… а я?» Он скрипнул зубами и мысленно выругался. Повернув голову, вдруг заметил девочку, которая, размахивая руками, ловила на мостовой большой красный мяч. Ей было не более четырех лет. Мяч выскользнул у нее из рук, она со смехом погналась за ним. Из переулка вынырнула груженая пятитонка. Девочка оказалась между машиной и трамваем. Леонидов замер, но уже в следующее мгновение бросился к девочке, выхватил ее почти из-под колес машины. Что-то острое кольнуло в плечо, ударило в ногу. Леонидов качнулся, но удержался. Девочка была у него в руках. Прижимая ее к груди, он медленно шел к скамейке. Девушка подбежала к нему, схватила за руку.

— Ой, да что же это!

Голос ее дрожал, лицо было бледное, широко раскрытые глаза, не мигая, смотрели на Леонидова.

Он молча опустился на скамейку и, все еще не понимая, что произошло, прижимал ребенка к груди. Вокруг собралась толпа, все зашумели:

— Безобразие!..

— Что, что такое?

— Водитель пьян что ли, ребенка задавил.

— Милиция! Где милиция?

Сквозь толпу протиснулся водитель — высокий человек лет сорока.

— Что ребенок?.. — выдохнул он хриплым срывающимся голосом.

Со всех сторон посыпалось:

— Он еще спрашивает!

— Хулиган!

— Подлец!

— Да где же милиция?

Водитель повернул бледное, осунувшееся лицо к толпе.

— Товарищи, да я…

Его прервали, не дали говорить.

«Но он же не при чем», — подумал Леонидов и крикнул:

— Граждане, ну чего вы пристали к человеку! Он не виноват… Это я виноват! Не уследил за девочкой, а она на дорогу побежала… И ничего ей… Она даже не ушиблась. А водитель не при чем. Чего зря шуметь-то?

Его слушали, а когда он умолк, поднялся шум.

— Тоже отец…

— Да вон и жена с ним…

— Оштрафовать бы надо, чтоб знали, как следить за детьми!

Интерес к происшествию у людей ослабевал, толпа начала редеть и вскоре рассеялась. Леонидов повернулся к водителю.

— А ты езжай, все в порядке.

Тот с благодарностью смотрел на Леонидова и ладонью стирал пот с лица.

— Вот же чертовщина!.. Как же это? Спасибо… — бормотал он. — Вы простите… черт знает что… Запишите мой номер…

— Да ладно! — махнул рукой Леонидов.

— Запишите на всякий случай, — повторил водитель. И потом скажите ваш адрес и фамилию. А то будут проверять… я должен сообщить в инспекцию… да и люди сообщат.

Леонидов растерянно взглянул на девушку и, опустив ребенка на землю, глухо проговорил.

— Вот — она скажет.

— Давыдова Люся, Дербентская 16, — сказала девушка и вдруг добавила… Мы не женатые… то есть… простите, мы просто незнакомые… Это так люди подумали… — Она умолкла, густо покраснев.

Когда водитель ушел, Люся тихо, как бы про себя, сказала:

— Вы… спасли девочку.

— Ваша? — спросил Леонидов.

— Нет. Я ее не знаю.

Леонидов усмехнулся.

— Вот и замужем побывали!

Она звонко засмеялась.

Леонидов поднялся.

— До свидания. — И, круто повернувшись, пошел.

Люся долго смотрела ему вслед. Потом встала, взяла девочку за руку.

— Ну, где ты живешь?

…Леонидов шел быстро. Он и сам не знал, почему вдруг захотелось уйти от этой розовощекой девушки. Может быть, потому, что он боялся знакомства с нею, не знал, что же сказать о себе: кто он? откуда? где живет? А, может быть, в этом виноват Лавров? Разве не он сегодня так сухо, так резко напомнил ему о том, кто он?! Прямо впился в документы! Может, и эта девушка отшатнулась бы, узнав, откуда он приехал.

От этих мыслей в голове гудело, к горлу подступал жесткий ком. Небо помрачнело. С севера наползали тяжелые свинцовые тучи. Подул ветер, резкий, порывистый. Леонидов ускорил шаг. Над городом зарокотал гром, и первые крупные капли ударили по мостовой. Едва Леонидов вбежал в вокзал, как начался ливень. Присев на скамейку, Леонидов с тоской вспомнил вопрос Лаврова: «С жильем устроился?» Он горько усмехнулся, обвел взглядом зал и, опустив голову, тяжело задумался.

После заседания бюро горкома Давыдов предложил Лаврову остаться.

— Ты что, заболел?

Вопрос был настолько неожиданный, что Лавров вначале даже растерялся.

— Да вроде нет, — полушутя-полусерьезно ответил он.

— Вро-оде, — протянул Давыдов и пристально посмотрел на него. — Ты какой-то сумрачный. Может, ревизор к тебе едет, а? С внезапной ревизией! — он рассмеялся и потянулся к трубке. Набивая ее табаком, заметил:

— Да брат, какой-то ты нынче не такой…

Лавров подумал: «Он поймет… Скажу, ведь это не пустяк».

— Есть одна неприятность, — начал он. — Личного порядка.

— Может, поделишься? — серьезно спросил Давыдов.

— Конечно, Семен Сергеевич, — сказал Лавров и тут же спросил: — Случалось вам когда-нибудь незаслуженно, просто так обидеть человека?

— Было такое, — признался Давыдов. — Но важно другое — исправить ошибку. Я, брат, иногда горяч не в меру… Вот хоть вчера… Приехал на строительный участок. Вижу бригада каменщиков не работает, Я спрашиваю, в чем дело? А они хмурятся, раствора, говорят, нет, и так почти каждый день. Иванов, прораб, тоже жалуется, не дают, говорит, цемента. Я и накинулся на него с руганью… А уж потом разобрался — беда не в Иванове. Трест оставил ему один самосвал, вот и не управляются с подвозом. Иванов обивает пороги треста, просит, требует второй самосвал, а ему не дают. А в тресте, на других участках, самосвалы простаивают. Ну вот… Выходит, Иванова-то я зря обидел. Кстати, присмотрелся бы ты к начальнику транспорта треста. Уж больно много на него жалоб идет.

Лавров кивнул головой, помолчал. Потом, не подымая на Давыдова глаз, тихо и каким-то глухим голосом начал:

— Пришел ко мне человек… Издалека приехал, а я… в общем глупо получилось…

Давыдов слушал, не перебивая. А когда Лавров умолк, спросил:

— Что же, он специально к тебе ехал?

— Да. Сотни километров ехал с надеждой… И черт же дернул меня с этими документами! Признаться, я вообще не был готов к такой встрече, не знал, с чего начать… Он верил в меня, ехал ко мне с открытой душой, а я с первых же минут напомнил ему о прошлом, о тюрьме, а потом стал разбираться в его документах. Разве это не бестактно?

Давыдов откинулся на спинку стула, нахмурился.

— Говоришь, не был готов к встрече?

— Да… Он явился как-то неожиданно, хотя вообще я знал, что он приедет.

— А приходилось тебе когда-нибудь раньше заниматься таким делом?

— Каким? — не понял Лавров.

— Ну, чтобы преступник… вернее бывший преступник приходил бы с открытой душой, просто так, просил помочь начать новую жизнь?

— Нет, первый случай.

Давыдов задумался.

— Видишь ли, иногда нам кажется, что мы все знаем, все умеем, — через минуту заговорил он. — Знаем мы, что к человеку надо относиться чутко? Знаем. И нам кажется, что этого достаточно. Больше того, на совещаниях, конференциях иные щеголяют хорошими, красивыми словами, а возьми такого человека на поверку, — он дальше этих самых слов и не идет. Почему? Да потому, что все это у него показное, не от души, не прочувствовал он всего этого, а просто зазубрил, как школьник.

Давыдов говорил тихо, спокойно и задумчиво, и Лаврову казалось, что обращается он скорее к себе, нежели к нему. В сущности, ничего нового Давыдов не открыл Лаврову, да и не собирался открывать. Но Юрий Никифорович был взволнован этой короткой беседой.

— Вот это и есть тот самый формализм, с которым борется наша партия, — продолжал Давыдов. И, знаешь, самое страшное в том, что этот самый формализм сидит где-то в человеке, а он его и не замечает. А потом какой-нибудь сам по себе незначительный случай вдруг его и обнаруживает. Человек с удивлением видит, что он натворил глупостей, был неправ, обидел кого-то. Но настоящий, сильный человек, обнаружив в себе этот вот самый формализм, найдет силы избавиться от него, вытравить его из души. А другой поддается ему, и это доводит его черт знает до чего. Ведь вот какая история!.. — Давыдов вздохнул, запыхтел трубкой. — Присматриваться к себе, уметь правильно, холодным рассудком, а не горячим сердцем оценивать свои поступки — это большое дело, Юрий Никифорович. Приходит ко мне как-то женщина, ей в пенсии отказали, и давай почем зря поносить меня — и такой-то я, и эдакий, и бюрократ, и черт знает что я такое! А сама плачет, понимаешь, плачет! Слушаю, а у самого злость кипит — чего ради оскорбляет, думаю! Сдержался, а когда она ушла, чуть не полграфина воды выпил. Разобрался, и оказывается — неправильно ей отказали в пенсии. Я это вот к чему, Юрий Никифорович. Иногда мы слишком легко обижаемся на тех, кто приходит к нам с жалобами, просьбами. А ведь, если разобраться, у этой женщины горе было, несчастье, оттого она и шумела! Что же ей улыбаться было, если не на что жить? Потом она опять пришла, уже с улыбкой, рада, извинялась… Другая, может, и не нашумела бы на меня, но что поделаешь! Не у всех же одинаковые характеры.

На столе резко задребезжал телефон. Давыдов поднял трубку.

— Да. Слушаю, доченька… Как? Подумай только! Кто же он? Ушел? М-да. Так… Хорошо, я тоже задержусь…

Он положил трубку и повернулся к Лаврову.

— Дочь. Говорит какой-то парень спас девочку — бросился чуть не под машину.

— А сам?

— Все в порядке… Так вот, Юрий Никифорович… Леонидову надо бы помочь.

— Но я же не знаю, где он!

— Найди через адресный стол.

— Боюсь, что он тут же уехал из города.

— Чего ради? — спросил Давыдов.

— Да мало ли чего!

Давыдов поднялся, открыл окно.

— Ты вот что, Юрий Никифорович, помоги Леонидову, но так, чтобы он не знал, что это твоих рук дело. Так будет лучше.

— Догадываюсь. Думаете, он откажется от моей помощи?

— Как знать… Ты же все-таки обидел его, а парень, видать, гордый.

Расставшись с Давыдовым, Лавров поехал в прокуратуру. Всю дорогу он думал о беседе с секретарем горкома партии. «Выходит, Леонидов прав… Он действительно прав! Но как исправить ошибку. Как. Вдруг парень со злости натворит глупостей, пойдет на преступление».

Лавров понимал, что такое может случиться и что прежде всего в этом будет повинен он.