Глава шестьдесят вторая
Костя догнал Максима Петровича и Петьку, когда они были уже возле райотдела милиции. Обернувшись на крик и увидав его нескладно-длинную, размахивающую руками фигуру, Максим Петрович испытал неприятное стеснение сердца: ну конечно, так оно и есть – его бегство привело Марью Федоровну в сильное волнение и расстройство, и она требует его немедленного возвращения.
– Вспомнил! Вспомнил! – кричал запыхавшийся Костя, дожевывая оладушек, с губами, измазанными маслом И сметаной. – У Помяловского это, в «Очерках бурсы»! Бардадым! Бурсаки играют в три листика… Еще, помню, там такое словцо – «фаля»… «Фаля» вам не нужна?
– Вот что значит современное образование! – пробормотал Максим Петрович с улыбкой, однако не без некоторой зависти. – И параллакс, и гайковерт, и бардадым – что хочешь, все ему открыто… Может, ты мне еще ответишь, что такое «Эс-Эл»?
– «Эс-Эл»? – переспросил Костя озадаченно. – В каком смысле «Эс-Эл»?
– Да вот в таком… Две буквы: Эс и Эл – и всё…
– Эс-Эл… Эс-Эл… – повторил про себя Костя. – А где? На чем? А-а, это на том ключе, что на дворе у Изваловых нашелся? Ну, что могут означать эти буквы? Конечно, принадлежность… Например, Садовское лесничество…
– Лесничество Боркинским называется, Садовского – такого нет, – поправил Петька.
– Тогда… может быть, чье-то имя? Вы-то сами как думаете, Максим Петрович?
– Я? Я думаю… – сказал Максим Петрович действительно озабоченно. – Я вот сейчас о другом думаю – каким образом нам малахинскую машину оглядеть? Туда к нему идти? Не годится… Сюда ее вызвать? Потребуется объяснять – зачем, почему, что такое…
Первым из сотрудников милиции Максиму Петровичу встретился Державин. Он куда-то торопился по коридору, стуча каблуками по истертым, избитым доскам пола, с призвоном накаблучных подковок, но, увидав переступающего порог Максима Петровича, остановился, вглядываясь в него с крайним удивлением и как бы в сомнении – то ли это на самом деле, что видят его глаза?
– Вам же еще лежать и лежать. А вы поднялись!
– А ты что – доктор, что ли, что знаешь, лежать ли мне, ходить ли? – отшутился Максим Петрович, открывая дверь в свой кабинетик, размером чуть больше платяного шкафа.
Сев за стол, отдышавшись, вытерев лоб и шею платком, – болезнь оставила в Максиме Петровиче такую слабость, что совсем короткая дорога от дома, которую обычно он одолевал без всякого труда, сейчас исчерпала почти все его силы и кинула в обильный пот, – он позвонил начальнику автоинспекции и попросил немедленно вызвать в милицию шофера, что состоит при Малахине, и обязательно вместе с машиною. Если из райпотребсоюза спросят, – предупредил Максим Петрович, – зачем понадобились милиции шофер и машина, ни в коем случае не говорить, что они нужны следователю, а сказать что-нибудь вроде того, что автоинспекция проверяет сейчас документацию на автотранспорт и потребовалось уточнить кое-какие данные в учетной карточке и на малахинский ГАЗ-69. Для того чтобы эта мотивировка выглядела вполне правдоподобной, напомнить, чтобы шофер захватил документы на машину – технический паспорт и так далее.
– А кто, между прочим, у Малахина шофер? – спросил Максим Петрович под конец своего разговора с начальником автоинспекции.
– Лазутин.
– Лазутин? Это не тот ли, что когда-то прежде в МТС директора возил?
– Вот-вот, он самый!
– А как его зовут?
– Кажется, Сергей. Сейчас проверю… Ну да, Сергей. Сергей Васильевич.
– Знаю я его! – сказал Петька, слушавший телефонный разговор. – Щуплый такой, рыжеватый… Браконьерствует на реке, сети ставит.
– Сергей Лазутин… Эс-Эл! – задумчиво проговорил Максим Петрович, кладя на рогульки телефонную трубку. – Вот оно что, брат! – поглядел он на Костю с ехидцей. – Сергей Лазутин!
Он тут же вызвал Садовое, попросил сельсоветскую секретаршу срочно отыскать Евстратова. Участковый уполномоченный оказался неподалеку, и через пять минут Максим Петрович уже говорил с ним, подувая в трубку, ибо на линии были какие-то шумы, потрескивания, и голос Евстратова слышался невнятно, замусоренно.
– …помнишь тот ключ гаечный, что ты в малиннике на изваловском дворе нашел? Он так на подоконнике и остался? Да? Вот что, ты в дом войти сумеешь? В дом, в дом! Нет, те ключи от замков мы Изваловой отдали… Ты спроси у соседки, у тети Пани, – может, она ей оставила? Она, тетя Паня, у ней ведь вроде сторожихи… Словом, постарайся, но ключ гаечный надо добыть… Да, да, обязательно!.. Забери его, приходи с ним в дубки и жди нас, мы сейчас подъедем…
Едва опущенная на аппарат трубка прижала рычажки, телефон зазвонил.
– Лазутин явился, – доложил начальник автоинспекции.
– Иду, – ответил Максим Петрович.
Однако поднялся со стула он не сразу, немного повременил, как бы собирая в себе что-то. Он ничего не сказал ожидающе молчащим Косте и Петьке, они тоже не произнесли ни звука, но всех троих в эту минуту соединял какой-то единый нервный ток, и этот ток бессловесно передал ребятам то, что было у Максима Петровича в ощущении, невысказанным: что наступил момент, значительнее и важнее которого еще не было на всем немалом протяжении следствия. У Кости, наиболее чутко понявшего Максима Петровича, так даже побелели кончики ушей, и куда-то далеко на задний план отошла и спряталась сидевшая в нем со вчерашнего вечера, всю бессонную ночь и все это утро радость – что хотя он и не отыскал убийцу, но зато изменника и военного преступника, подлежащего заслуженной каре, он нашел с несомненностью.
Районная автоинспекция помещалась в соседнем доме. На дворе, как всегда, стояло несколько грузовых и легковых автомашин, и среди них – райпотребовский ГАЗ-69, из-за покрывающей его грязи сменивший свой природный зеленый цвет на серый.
Около ГАЗа никого не было, шофер, очевидно, находился в помещении.
– Ну, что я говорил! Вот, пожалуйста, видите – заштопано! – страшно довольный, что слова его подтверждаются, воскликнул Петька, вскакивая на подножку машины и указывая Максиму Петровичу и Косте на длинный, сантиметров тридцать, скрепленный суровыми нитками шов в передней части брезентовой крыши, как раз над водительским сиденьем.
– Машину-то надо в чистоте держать… Что ж так запустили? Всю дорожную грязь собрать хотите? – сказал Максим Петрович шоферу, появившемуся на дворе – на почтительных полшага позади начальника автоинспекции.
Лазутин выглядел таким, каким обрисовал его Кузнецов – щуплым, рыжеватым. Глаза у него – в бесцветных ресницах – были нагловатые, слегка навыкате. Он как-то не совсем естественно, заискивающе улыбался – той улыбкою, какою улыбаются на всякий случай, имея дело с властью и желая расположить ее к себе. Максиму Петровичу из-за этой своей улыбки он сразу же не понравился. В Лазутине он почувствовал тот противный ему тип вертких и скользких людей, у которых вся их жизнь, всё их жизненное устройство основаны, за неимением каких-либо других качеств, исключительно только на неискреннем угодничестве тем, кто сила, кто повыше, на всяческих маневрах и гибком лавировании. От таких людей, не раз убеждался Максим Петрович, чего-либо настоящего, прочного, бескорыстного – не жди. Они ведут знакомства, приятельства, бывают хороши и добры только там, где зависят, только если это как-то им выгодно, приносит пользу, может пригодиться. «Хозяину», у которого служат, они выказывают самую холуйскую и пылкую преданность, но лишь пока он «в седле», пока под ним не заколебалась почва. А как только это случается, такие люди становятся теми самыми крысами, что первые покидают тонущий корабль. Их пылкая преданность без промедления и задержек тут же выворачивается в нечто совсем обратное: они первые же отшатываются от своих еще вчера обожаемых «хозяев» и с тем же усердием, с каким они любили, они исполняют роль обличителей, радеющих якобы за одну только «правду и справедливость»…
Лазутин и Максиму Петровичу улыбнулся своей расчетливой улыбкой, – он, было видно, имел представление, с кем разговаривает, кто такой Максим Петрович, и без запинки соврал, что как раз собирался мыть машину, да вот – вызвали…
Максим Петрович нахмурился. Ох, как были знакомы ему такие неуклюжие увертки! Главное, что ведь сам же видит, что объяснение его годно разве что для наивного ребенка, неужто же ему не совестно? Нет, не совестно, – нагловатые глаза Лазутина глядели чисто и прямо, как будто он сказал саму святую правду… Если такой, как Лазутин, шофер остановлен инспектором где-нибудь на дороге, потому что едет с неисправным освещением, например, с одной только горящей фарой, он, не сморгнув, непременно врет, что еще пять минут назад все было в полном порядке, что лампочка погасла только что, от толчка на последнем ухабе… Если такому шоферу грозит взыскание за то, что у него разлажены двигатель, рулевое управление или тормоза, он непременно старается перевалить вину на других – на автомеханика, на заведующего гаражом, которым, дескать, он неоднократно заявлял о неисправностях, но которые не принимают мер для ремонта. При проверке же таких объяснений всегда оказывается, что никто другой не виноват, скверное состояние машины есть не что иное, как только следствие лени и безалаберности самого же шофера.
Максим Петрович не терпел шоферского разгильдяйства и, будь он вправе, взыскивал бы за него беспощадно. Недогляд, небрежность, лень, – а последствия? Совсем нередко – это катастрофа, человеческие жертвы…
– Я полагаю, за такое содержание автотранспорта было бы правильным отобрать у водителя документы месяца на два. Чтоб поумнел и понял, как надо исполнять обязанности. Как, товарищ майор? – посмотрел Максим Петрович на начальника автоинспекции.
– Так если б я один был на машине командир, тогда б она у меня сверкала! – мигом утрачивая улыбку, поспешил с оправданием Лазутин, говоря именно то, что, по свойствам его натуры, и ждал от него Максим Петрович. – А то ведь я ее по суткам и боле в глаза-то не вижу… Если хотите знать, мне на ней так совсем и ездить-то не достается. Все Як Семеныч, сам… Да вы знаете… Только отмоешь, только в порядок мало-мало приведешь, а он опять в грязь ее так выгваздает – только матюком про себя ругнешься…
– Брезент кто из вас продрал – вы или Малахин? – кивнул Максим Петрович на залатанную прореху.
– Он! – ответил Лазутин быстро.
– Где же это и когда случилось?
– Думаете, он мне говорит, где его носит? Ездил где-то, потом я глянул – дыра… Ну, залатал, как сумел. Напоролся на что-то. Может, на сук какой…
– Когда это было?
– Да давно уж…
– А все-таки – когда?
– Да я уж и не помню…
– Надо вспомнить.
Лазутин задумался, пожал плечами, показывая, что не вспоминается.
– Тогда я еще болел, ангина пристала… На целую неделю мне больничный давали. Весной, в общем, это было.
– До первого мая или после?
Лазутин погрузился в размышления, складки избороздили его лоб под козырьком фуражки из белого драпа. Затем он снова в неопределенности пожал плечами.
– Шут его знает… А, нет, после! – воскликнул он. – Вот когда – на май я заболел! Пива холодного нахлыстался. В столовку из города тогда бочкового завезли ради праздника, я четыре четверти взял, а жена его в погребе держала, на льду… Вот с него горло мне и заложило… А вышел с больничного – тут как раз и это самое, с крышей…
– Так, понятно. Садитесь! – пригласил Максим Петрович движением головы Костю и Кузнецова в кабину. – Поедем в Садовое, – сказал он Лазутину.
– Как же это? Надо хозяина спросить… Горючего расход и потом это… вдруг ему машина понадобится? – забормотал Лазутин.
– Ты сейчас о других хозяевах забудь. Сейчас вот он, капитан Щетинин, твой хозяин… – веско сказал начальник автоинспекции, сопроводив лакейское, неизвестно с чего всплывшее и так широко, повсеместно укоренившееся в обиходе слово «хозяин» тонкой усмешкой. Она осталась Лазутиным не понятой – в его сознании это слово существовало совсем в другой окраске, в прямом и однозначном смысле.
Прежде чем забраться вслед за ребятами в автомобиль, Максим Петрович немного помедлил, заколебавшись. Дорога паршивая, тряская – как бы не вернулись его прежние, недолеченные недуги… Он уже совсем было решился перепоручить дело Косте, да взгляд на его изукрашенную физиономию положил конец Максим Петровичевым колебаниям и заставил, кряхтя, протиснуться в тесное, жесткое автомобильное чрево. Предприимчивость, безусловно, вещь крайне ценная, но ему, Максиму Петровичу, право слово, с избытком довольно уже и той Костиной предприимчивости, какой он отметил свое участие в следствии.
В открытом поле дул холодный ветер, трепал рыжее былье; с северо-запада, низко провисая, волоклись грязно-серые тучи, предвещая долгое осеннее ненастье, ранний снег, затяжную морозную зиму.
В дубовой роще, жестяно шелестевшей закурчавившейся, глинистого цвета листвой, еще крепко державшейся за породившие ее ветви, с намерением держаться так и дальше, до самой декабрьской стужи с ее глубоким снегом, злыми, порывистыми, секущими ветрами, – было по-осеннему просторно, далеко видно, высветленно. Садовские жители ее основательно почистили, подобрав с земли на растопку все опавшие сучья, все желуди – на корм домашним свиньям.
Навстречу вездеходу из-за деревьев вышел Евстратов. Ненастная погода заставила его обрядиться в шинель и по всей форме перепоясаться портупеей.
– Ну, давайте, товарищ Кузнецов, показывайте, где вы тут стояли, куда машина заезжала, – сказал Максим Петрович, первым вылезая на шуршащую осеннюю траву и с тревогой прислушиваясь к тому, как отразилась на нем машинная тряска – не ноет ли в боку? Нет, в боку, слава богу, пока не ныло.
Петька, чтоб вернее припомнить, вышел за рощицу, в сторону Садового, и вернулся точно тем путем, каким в ту ночь шли они с Лариской.
– Пень… Пень у нас справа остался… Осинка. Осинку мы тоже прошли… Здесь свернули… Вот где мы стояли! – уверенно шагнул он за толстый морщинистый ствол старого дуба.
– Не путаете? – спросил Максим Петрович.
– Ну! – с достоинством вздернул головой Петька. – Я ж на границе служил! У меня на такие вещи память натренированная. Я даже в незнакомой местности: раз только погляжу – и все, как сфотографировал на веки вечные… Бывало идем в обход по участку – сразу замечаю, если что не так. Ягода на кусту убавилась – вижу. Камень, скажем, раньше не так лежал – вижу. Кора, например, на дереве задрана…
– Это все очень интересно – какие вы подвиги на границе совершали… Но сейчас уж вы, будьте добры, не отвлекайтесь, – нетерпеливо остановил Петьку Максим Петрович.
– Прошу прощения!.. А машина вот так въехала, – вытянул он руку. – И в те вон кусты, возле дерева. Как в дерево-то не всадилась на такой-то скорости…
– А поточней вы не укажете – в каком именно месте она с дороги свернула? И как дальше двигалась, между какими деревьями?
– Что вон в те кусты у дуба она врезалась – за это я ручаюсь. Там и брезент затрещал. А вот как она до кустов ехала…
С этим вопросом, обращенным к самому себе, Петька вышел на предполагаемый путь машины и стал, озираясь.
– Э, да вот же след!
Верно, между деревьями, заметно обозначаясь под полегшей, спутанной, как войлок, перемешанной с палыми листьями травою, к большому ветвистому дубу, на который так определенно указывал Петька, тянулись две параллельные, углубленные в землю колеи, прорезанные, похоже, действительно еще весною, в мае, когда только что вышедшая из-под снега, напитанная влагой лесная почва была рыхла и податлива. Потом этот след скрыла поднявшаяся трава, и даже еще неделю назад, когда она была гуще и пышней, его, вероятно, не разглядел бы и самый зоркий глаз. Но теперь, после того, как трава, обожженная холодными утренниками, по-осеннему обмякла и обессиленно прилегла к земле и весь микрорельеф рощи стал вновь открыт обозрению, и давний колесный след выступил наружу на всем своем протяжении.
Опустившись на корточки, Петька, Костя и Евстратов осторожно распутали траву, убрали нападавшие листья, и колеи проступили еще явственней, еще четче. Кое-где под травою обнаружились даже отпечатки протектора, которые доказывали с несомненностью, что след автомобильный и именно ГАЗа-69, ибо на колесах райпотребовской машины протектор был точно такого же размера и рисунка.
– Въезжайте колесами на след! – крикнул Максим Петрович Лазутину.
– Кусты! – остановил Лазутин машину вблизи дерева.
– Ничего, ничего, до конца следа, до самого конца!
– Так сук же! – запротестовал Лазутин, высовываясь и задирая голову к нависающему над кабиной корявому обломку дубовой ветки.
– Вот и правильно, что сук!..
Прикинув глазами, Максим Петрович уже видел, что если Лазутин продвинет машину вперед еще на три четверти метра, – корявый острый сук обязательно распорет крышу в том самом месте, где она заштопана.
– Порву же брезент!
– Лазутин, выполняйте, что от вас требуют.
С недовольным лицом, как бы говорящим: ладно, мое дело маленькое, я выполню, но хозяин с вас за это спросит! – Лазутин прибавил мотору оборотов и двинул машину вперед – под треск кустов и заново распарываемой крыши.
– Ну вот – порвал! – выговорил Лазутин сокрушенно, с обидою, созерцая длинную прореху над головой.
– Что и требовалось доказать! – почти пропел Костя, сияя исцарапанным лицом.
Максим Петрович деловито, неторопливо, ничем не показывая своего удовлетворения, как будто совершалось что-то весьма обыкновенное, а не один из важнейших, завершающих актов самой темной, запутанной уголовной истории изо всех, какие приходилось распутывать районной милиции, – достал из портфельчика протокольные бланки, попробовал на уголке листа шариковую ручку – пишет ли? – и, сев на переднее сиденье вездехода и положив себе на колени портфель, с такой же точно спокойной неторопливостью написал протокол о произведенном в роще Дубки, близ села Садовое, следственном эксперименте, установившем, что именно райпотребсоюзовский ГАЗ-вездеход за таким-то номером въезжал и останавливался в роще в начале второго часа в ночь на девятое мая текущего года. Канцелярской скрепочкой он соединил этот заверенный подписями протокол с показаниями Петьки Кузнецова, записанными прежде, спрятал в портфель и негромко, будто речь шла тоже о ничего, в общем, не значащем, попросил Лазутина:
– А ну, достаньте-ка теперь шоферский инструмент…
Лазутин, хитрым своим умом сообразивший, что действия милиции целиком и полностью относятся к его «хозяину», что дело, по всему видать, крепкого посола, и потому сделавшийся предупредительно-покладистым и как бы заодно с милицией, с готовностью вытащил из машины инструментальный ящик и вывалил его содержимое на землю перед Максимом Петровичем.
– Это у вас что же, весь инструмент перемечен? – спросил Максим Петрович, беря и внимательно рассматривая один, другой гаечный ключ, отвертку, пассатижи. И на ключах, и на отвертке, и на пассатижах – на всех инструментах чернели набившейся грязью грубо сделанные зубилом насечки «С. Л.»
– А как же! – в лице Лазутина даже отразилось недоумение. – А если кто упрет? Шоферня-то есть, знаете, какая сволочная! Свой-то инструмент порастеряют, а потом только и зыркают, у кого бы смыть… Как же без клейма? Даже если за руку схватишь – так не докажешь…
– А вот такой вот ключ, – раздвинул Максим Петрович ладони, – где он у вас?
– От передних ступиц, что ль?
– Да я уж не знаю, от чего. Вот такой он!
– От ступиц. Пропал куда-то…
– Давно?
– Да тогда же, когда хозяин крышу пропорол…
– Куда ж он делся?
– Да кто-знать! Или упер кто, или так – потерялся.
– Вы смогли бы его опознать?
– А как же!
– Евстратов – позвал Максим Петрович.
Евстратов достал из объемистого шинельного кармана тяжелый ключ, завернутый в газету, подал Щетинину.
– Ваш? – спросил Максим Петрович, снимая бумагу.
– Мой! – удивился Лазутин. – Вот и насечки на нем мои – «С. Л.»
Дав Лазутину вволю наудивляться, отыскать на ключе еще другие памятные ему зазубрины, Максим Петрович завернул ключ опять в газету и поместил его в свой портфельчик.
– Константин! И ты, Евстратов, пойдемте-ка прогуляемся…
Они отошли втроем от машины шагов на сто, за стволы и корявую густую поросль. Только тут, когда они остановились и Максим Петрович обратил на высоких своих помощников глаза, Костя и Евстратов разглядели, какое переживает он волнение.
– Ну, что делать? – спросил он с явным внутренним борением. – Писать постановление на арест? Так ведь его нельзя оставлять! Ведь то, что мы машину в Садовое гоняли, дырка на крыше – ему же все объяснит. И дожидаться он не будет, не таковский… Ведь впереди «вышка», он же понимает! Или сбежит – ищи-свищи тогда ветра в поле, или… – Максим Петрович выразительно провел большим пальцем поперек горла.
– Простите, Максим Петрович… – проговорил Костя, как-то смешно, почти по-детски моргая ресницами. – Мне во всем этом только одна деталь неясна… Ключ вот этот.
– Да что ж тут неясного? – ответил Максим Петрович просто. – Ведь он поначалу им хотел убить, ключом-то этим… С ним он и пошел на изваловский двор. А там увидел топор в дровосеке, ключ кинул, а топор взял…
– А-а!.. – застонал Костя, хватаясь за голову и крутясь на месте, будто пронзенный пулей. – Ой, какой же я дурак! Ведь вот что это значило – он же ключ искал! В малиннике! Ой, дурак, дурак! Как же мне это не стукнуло! Вот чего он там бродил, —и не один ведь раз! А я и не вдумался, – как самый последний остолоп! Ключ он искал! Ключ же ему покоя не давал! Нет, я болван, болван! Ведь это все можно было еще когда распутать!
Костино страдающее лицо, его вопли, его самоуничижительный взрыв, биение себя кулаками по лбу вызвали у Максима Петровича лишь мудрую полуулыбку.
«Эх, милый ты мой! – захотелось сказать Максиму Петровичу. – Не так-то это просто. Ну, вдумался бы – и что же бы ты надумал? Это сейчас-то кажется таким очевидным, когда столько других фактов, обстоятельств набралось… А без них? Нет, милый, для этого тебе надо было бы еще на недельку в постель улечься, да от болей зубами поскрипеть, помучиться… Да чтоб мадам Извалова на тебя целый ушат своих слез и соплей вывернула… Да чтоб Марья Федоровна печку перекалила… Да чтоб тебе двухголовый Бардадым примерещился, с ключом-то в руке… Вот какими странными путями иной раз следовательская мысль-то идет, через какую фантасмагорию… рассказать даже совестно, невозм
– Не страдай, – сказал Максим Петрович вслух. – Тебе еще жить долго… Еще не такими разгадками будешь удивлять. В тебе прыти на десятерых, ты еще самого Шерлока Холмса забьешь. И этого, как его… Пьеро? Пелеро? Пантеро?
– Пуаро! Нет, нет! Этого я себе никогда не прощу, никогда!
– Так что же все-таки делать? – возвращаясь к своему вопросу, озабоченно повторил Максим Петрович. – Посоветоваться с прокурором? Это время, время… Или прямо сейчас же доложить Муратову и – брать?