на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить




Глава 13

В Москве меня ждал сюрприз — обожженный по краям лист из дневника Комиссаровой. Профессор Бурташов оказался прав. Дневник все-таки был. Эксперты не обнаружили ни на листе, ни на конверте с приклеенными буквами из газет никаких следов. Зато почерковед заключил, что записи сделаны рукой Комиссаровой. Записи были короткими, без даты. Комиссарова и здесь сохраняла верность себе — игнорировала время.


«Я стала думать о смерти. Не знаю, когда это началось. В молодости не думаешь о смерти, ибо кажешься себе бессмертной.


Ссора следует за ссорой. Он не понимает меня. Никто по-настоящему никогда меня не понимал. Я актриса. Актриса!


Он ненавидит меня. Я не знала, что меня можно ненавидеть.


Он не может простить меня, что я отбила его у М. Она молода и свежа. Его тянет к ней.


Зачем все это? Зачем мои мучения и страдания? Мне хочется кричать от отчаяния. Я поняла, что мне не дадут роли. Мой драгоценный бывший муж сказал, что не надо было портить отношения с Гердом.

Мы опять поссорились. Он сожалеет, что связался со мной. Уверена, он многое отдал бы, чтобы избавиться от меня».


— Теперь послушай вот это. — Хмелев достал из ящика стола магнитофон. — Человек, который прислал лист из дневника, предварил отправку звонком дежурному по городу. — Он нажал на клавишу. — Тот дал наш телефон.

«— Петровка, спрашиваю? — мужской голос был сиплым. На голос накладывался городской шум. Несомненно, звонили из автомата.

— Да, Петровка. Слушаю вас. — Это был голос Хмелева.

— Я тут нашел одну бумаженцию. Про какую-то артисточку в ней говорится. Я и подумал, не о той ли, которую давеча кокнули.

— Где нашли?

— А тут, недалеко. Прислать?

— Лучше привезите сами. Так быстрее будет.

— Э-э, нет. Затаскаете.

— Мы вас отблагодарим.

— На кой ляд мне ваша благодарность? За благодарность бутылку не купишь.

— Дадим на бутылку.

Мужчина хихикнул.

— Для родной милиции, которая меня бережет, готов служить бескорыстно. Ждите конверт».

— Откуда звонили? — спросил я.

— Из автомата на улице Маши Порываевой.

— Маши Порываевой? Там ведь жил Рахманин. Послушаем еще раз.

Мы прослушали запись трижды. Я задумался. Если человек предварил отправку письма звонком, значит, он беспокоился о том, чтобы письмо дошло до нужного ему адресата. Такое беспокойство не стал бы проявлять пьянчужка, которым мужчина старался показаться.

— Работа под алкаша. Алкаш не стал бы говорить «готов служить бескорыстно», скорее сказал бы: «Готов служить без бутылки». Кто-то из недоброжелателей Рахманина.

— Кто-то начал дергаться? А почему не допустить, что Рахманин сжег дневник?

— И не дожег один лист? Специально для того, чтобы его подобрал какой-нибудь пьянчужка и прислал тебе. А отсутствие каких бы то ни было следов?

Зазвонил телефон. Я взял трубку. Миронова сообщила, что Орлов просится на допрос.

— Ваше присутствие желательно, — сказала она.

— Хорошо, буду, — ответил я и сказал Хмелеву: — Продолжим позже. Я к Мироновой.


Он натянуто улыбнулся и сел на стул.

— С чем пожаловали, Орлов? — спросила Миронова.

— Мелочь одна. Я вот в прошлый раз показал, что никого не встретил, когда был у Комиссаровой и она меня одарила… Встретил я, когда вышел из подъезда. Мужика с девкой. В машину они садились, в красные «Жигули». Я еще попросил у мужика закурить.

— Дал?

— Дал. «Мальборо». Я ему сказал: «Попроще не найдется?» Он ответил: «Попроще не держим». Девка стояла с другой стороны машины и на меня вообще не смотрела. Я еще подумал: «Наверно, дочка. Были в гостях, едут домой». От мужика пахло выпивкой. Рисковый, думаю, мужик, не боится ездить поддатым. Он-то меня наверняка запомнил…

— Можете описать его?

— Мужик в возрасте, но крепкий. Седой. Рост средний. Одет во все заграничное. Белый костюм с короткими рукавами. Англичанин из кино про колонии. Только без шлема. Еще перстень на указательном пальце. — Орлов с надеждой перевел взгляд на меня. — Найдете, а?

— В лицо узнаете мужчину? — спросил я.

— Как пить дать. И девку эту лохматую узнаю. У меня глаз — ватерпас. Вы только найдите!

— Постараемся, — сказал я.

Мой ответ не удовлетворил Орлова.

— Когда Комиссарову убили? Ну, в час, в два, в три? Когда?

— Почему это вас интересует? — спросила Миронова.

— Не хотите говорить? Не говорите. Не надо. Но танцуйте от этой печки. Я у нее был в час. Найдите мужика с девкой! Они подтвердят, что видели меня в начале второго. Не стал бы же я засвечиваться перед ними, решившись на мокрое дело! За дурака меня держите?!

— Не кричите, Орлов. Говорите, пожалуйста, спокойнее.

— Говорю спокойно: в начале второго ушел от Комиссаровой, пешком добрался до своего дома — пожалел деньги на такси, в два спал как убитый. Найдите мужика с девкой!


У Голубовской полностью восстановилась речь, но все еще сохранялась подавленность. Лечащий врач разрешил допросить ее. Нам отвели кабинет. Когда Голубовская вошла, я поразился переменам, происшедшим в ней. Цело было не только в том, что она сменила шикарное белое платье на серый больничный халат, который никого не украшает. Поражали ее глаза. Казалось, они стали больше, распахнулись, как окна, выставив напоказ то, что творилось у нее на душе.

Я представил ей Миронову.

— Приношу извинения, что тревожим вас. Вынуждают обстоятельства, — сказала Миронова.

— Знаю, — тихо сказала Голубовская.

— Вы дружили с Надеждой Андреевной Комиссаровой?

— Да.

— Может быть, вы сами все расскажете?

Голубовская не шелохнулась.

Мы ждали.

— Нет, не могу, — наконец произнесла она.

— Вам легче отвечать на вопросы?

— Не знаю. Попробуем.

Надо было начинать с наименее острых вопросов и втягивать Голубовскую в разговор постепенно.

— Вспомните, пожалуйста, что в комнате горело: люстра или торшер, когда гости ушли и вы с Надеждой Андреевной остались вдвоем, — сказал я.

— Люстра.

— Кто вынес дубленку в прихожую?

— Я.

— Когда вы вешали дубленку, рядом на крючке висела связка ключей?

— Нет.

— Надежда Андреевна говорила вам, что соседи из верхней квартиры оставили ей ключи?

— Вы об этих, ключах спрашиваете? В какой-то момент у Нади был порыв подняться наверх и полить цветы. Я удержала ее.

— Почему?

— Надя была в ужасном состоянии.

Да, конечно, Комиссарова была в ужасном состоянии. По-настоящему близкая подруга попыталась бы вывести ее из этого состояния, а не стала бы доводить до отчаяния, сообщив, что Офелию будет играть она, но не Комиссарова. Какая была в том необходимость? Но я решил не расспрашивать Голубовскую о ее немилосердном поступке.

Неожиданно она сама заговорила о нем:

— Я весь вечер мучилась, не знала, как ей сказать, что в театре перерешили насчет Офелии. Вины моей не было, и я хотела, чтобы Надя знала об этом. Наутро я улетала в Венгрию. Не могла я улететь, ничего ей не сказав. — Голубовская заплакала.

— Что вы услышали в ответ? — спросила Миронова.

— Это было ужасно! Это ужасно! Надя сказала, что всю жизнь ее все предают, сказала, чтобы я ушла, что она хочет остаться одна.

— Вы ушли, но хотели возвратиться?

— Да.

— Почему не возвратились?

— Меня ждала подруга, Вероника Дюжева. Надя все равно не открыла бы дверь.

«Открыла бы!» — хотелось сказать мне. Она сама знала, что Комиссарова открыла бы дверь и впустила бы ее.

— Вы видели у Надежды Андреевны вот это колье? — Я показал ей рисунок Татьяны Грач.

Она мельком взглянула на рисунок. Ее заинтересовала запись, сделанная мною рядом с рисунком, о весе бриллиантов.

— Но ведь в колье вовсе не бриллианты, — произнесла она.

— Что же?

— Стеклышки. Что произошло?

— Вы уверены?

— Я знаю! Колье сделал для Нади наш бывший бутафор. Что произошло?

— Как зовут бутафора?

— Григорий Пантелеймонович Шустов.

— Адрес?

— Не помню. Он живет у Никитских ворот, на улице Герцена, в доме, где магазин «Консервы», на втором этаже. Скажите же, что произошло?

— Ксения Владимировна скажет вам все, что необходимо. — Я встал. — Еще один вопрос. Кто, кроме вас, знал, что в колье не бриллианты, а стеклышки?

— Никто.


— А если бы кто и знал? Не поверил бы. Мои стразы не каждый специалист отличит от настоящих, природных камней.

Шустову было семьдесят шесть лет, но чувства у него не атрофировались. Увидев рисунок в моем блокноте, он сказал с гордостью:

— Моя работа.

— Давно занимаетесь подделками, Григорий Пантелеймонович?

— Подделки — это совсем другое… Дело ваше, называйте как хотите. Я, батенька, в молодости ювелиром был. Потом голод, холод. Кому нужны были ювелиры? Пришлось, как говорил Остап Бендер, переквалифицироваться. Кем я только не работал! Плотничал, столярничал, на стекольном работал, на тракторном работал. Потом война, фронт. После войны в театр попал. Стал бутафором. А старая закваска давала о себе знать. Тянуло к ювелирному делу. Вот я и стал полегонечку из серебра разные украшения изготовлять. Серебро тогда было дешевое, можно сказать, бросовое. Потом и к стразам перешел. Ну, все знают, что страз — искусственный драгоценный камень из хрусталя с примесью свинца и других веществ. Вот в этих других веществах и весь секрет. У каждого, батенька, свой секрет. Надю я всегда любил. Душевный она человек. Уж я постарался для нее сработать колье. Под восемнадцатый век. Что актриса получает?! А она остается женщиной. Хочется иметь украшения. — Шустов достал из шкафа тяжелую книгу «Русские самоцветы». Раскрыв ее, он показал мне цветной снимок колье, жалкое изображение которого было в моем блокноте. — Узнаете?

— Да, конечно.

— Сейчас я уже не смог бы сработать такое колье. Руки стали дрожать. Дрожат, окаянные. Да и заказчиков не стало. Жизнь другая пошла. Все хотят иметь настоящие драгоценности.


…Вечером я поехал к Гриндину. Он встретил меня радушно, усадил в кресло, открыл бар и предложил прохладительное — джин с тоником. Я отказался пить, и он, посмеявшись над нашими условностями, — а на Западе полицейские пропускают рюмку-другую крепкого и ничего, работают не хуже нашего, — спросил:

— Как продвигается расследование?

— Нормально, — ответил я.

— Если бы нормально, вы бы не обращались снова ко мне, — лучезарно улыбаясь, сказал Гриндин. — Где-то что-то заело? Чем я могу помочь?

— В прошлый раз у меня создалось впечатление, что в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа вы не выходили из дома.

— Ну и что?

— Ну и я хотел бы уточнить, верно ли это впечатление?

— В чем дело? Неужто вы и меня стали подозревать?

— Вы выходили из дома?

— Нет. А если даже допустим — выходил. Что из этого?

— Допустим. В какое время?

— Ну знаете ли! Это как-то странно.

— Какого цвета машина у вас?

— Красного.

— Допустим, что вы садились в машину. Кто бы мог это видеть?

— Никто!

— Василий Петрович, напрягите память.

Он долго мучил свою память для вида.

— Никто!

— Где ваш перстень, Василий Петрович?

— На тумбе.

— А сигареты какие вы курите?

— «Мальборо» я курю. Слушайте, вы начинаете меня сердить!

— Не надо, Василий Петрович, сердиться.

— Хорошо, я не сержусь. Только не ходите вокруг да около. Есть такое русское выражение. Доводилось слышать?

— Не только это. Долго ходить — мертвого родить. Имя и телефон женщины, которую вы провожали?

Гриндин не упал от неожиданности и даже не смутился.

— Зачем? Зачем вам это? — лучезарная улыбка вновь появилась на его лице.

— Надеюсь, она будет более откровенной…

— Вы же знаете, что я женат. Да и женщина, о которой вы говорите, не свободна. Видите, сколько препятствий?

— Вам придется их преодолеть. В котором часу вы вышли из дома?

— В час.

— Встретили кого-нибудь?

— Нет. Хотя… Обождите! Какой-то тип попросил сигарету. Ну конечно! Подозрительный тип, доложу я вам. Он еще спросил, не найдется ли что-нибудь попроще, когда я протянул «Мальборо».

— Узнаете его в лицо?

— Еще бы! Бандитская рожа.

— Когда вы возвратились домой?

— Без двадцати два. В этот раз я абсолютно никого не встретил. Надеюсь, мы решим этот вопрос по-мужски?

— Вы полагаете, что я намерен сообщить вашей жене, с кем вы спите в ее отсутствие?

— Существует такая форма порицания, как письмо на работу.

— Вы утверждали, что слышали крик Надежды Андреевны. Значит, ваша приятельница тоже слышала?

— Нет. Она не могла ничего слышать. Крик я слышал один, когда вернулся. Ну как? Мы решим наш вопрос по-мужски?

— Я не собираюсь копаться в чужом белье.

— Благородно с вашей стороны. Теперь я спокоен.

— Преждевременно обольщаетесь. Вам придется давать письменные показания следователю.


Миронова и я приехали на квартиру Комиссаровой. Был поздний вечер.

— У меня дома голодный муж.

— Ничего, Ксения Владимировна. Скоро все закончится.

— Откройте хоть балконную дверь. Душно.

— Я как раз собирался это сделать. — Я открыл балконную дверь.

— Вы уверены, что так уж скоро все закончится?

— Да, Ксения Владимировна. День-другой, и все.

Миронова вдумчиво посмотрела мне в глаза.

— Что у вас на уме?

— Многое.

— Так поделитесь.

— Еще не разложилось по полочкам. Все навалено в кучу. Я должен полежать. Лежа мне думается легче.

— И что? Завтра все будет ясно?

— Надеюсь.

— Ну а здесь мы зачем?

— Хочу распалить воображение, представить, как все произошло.

В комнате горела люстра, как в вечер двадцать седьмого августа, когда Комиссарова привела гостей. Я взглянул на часы.

— Вы кого-то ждете?

— Хмелева.

Донесся шум подъехавшей машины. Я вышел на балкон и посмотрел вниз. Приехал Хмелев. Он держал в руке сверток. Я повернулся к окну. Оставшись одна, Миронова прихорашивалась. Смотрясь в зеркальце, она поправила прическу, потом намазала губы. Я не стал ей мешать. Сверкнуло зеркальце, отразив яркий свет люстры, щелкнула пудреница. Миронова зажгла торшер, выключила люстру, села на диван и задумалась. Слабая лампа торшера погрузила комнату в розово-молочную мглу. При таком свете, наверно, хорошо думалось…

Надо мной нависал балкон квартиры, хозяева которой оставили ключи Комиссаровой. Цветы, очевидно, погибли. Слева в полуметре от балкона проходила водосточная труба. Цинковая труба была мощной. В дождь она, должно быть, грохотала…

Я осторожно вошел в комнату и прикрыл дверь. Она скрипнула. Миронова вздрогнула.

— Господи! Как вы меня напугали!

— Комиссарова испугалась куда больше, когда увидела Голованова.

Ничего не могло застать Миронову врасплох.

— Он не уходил?

— Уходил, прихватив ключи от верхней квартиры, хозяева которой, Лазовские, поручили Комиссаровой поливать цветы. Он наблюдал с верхнего балкона. Видел, как ушла Голубовская. Если бы Голубовская не помешала Комиссаровой полить цветы, если бы Голубовская не сообщила ей относительно Офелии, если бы Голубовская вернулась… Если бы… Он ждал, когда Комиссарова погасит люстру. Спустился с балкона на балкон. Это не так трудно, особенно имея навыки альпиниста. Он был уверен, что она спит. Он ведь знал, что она приняла элениум, но не знал, что элениум уже не действует на нее. Его знания устарели. А Комиссарова сидела на диване и думала. Думала и ждала Рахманина. Помните, Рахманин показал, что входная дверь была не заперта на замок? Не Комиссарова оставила ее незапертой, а Голованов уходя. Он не мог запереть замок-задвижку снаружи. Для этого ему надо было бы похитить еще одни ключи.

— У вас есть доказательства?

— Доказательства будут завтра в три пополудни. Голубовская призналась, что Голованов убедил ее не приходить к нам, когда она вернулась из Венгрии?

— Фактически. Во-первых, он сам звонил нам, якобы хотел соединить Голубовскую. Во-вторых, когда та спросила, что же ей делать, он посоветовал не портить отпуска, дескать, Наде она уже не поможет…

Раздался звонок в квартиру.

— Хмелев.

Я пошел открывать дверь. В прихожей я снял с крючка связку ключей.


Хмелев знал о моей слабости думать лежа. Он довез меня до дома и не поднялся ко мне, хотя ему хотелось поговорить.

— Ты ложись и думай. До завтра.

Лежа я мысленно представил, как все произошло. Голованов, конечно, не хотел убивать. Он хотел только одного — забрать колье. Он ведь не знал, что оно сработано бутафором. Я не сомневался, что чем больше он думал о своей жизни, тем больше негодовал. Не на себя, на Комиссарову. Он винил в своих несчастьях ее. Комиссарова, как стихийное бедствие, как ураган, пронеслась по его жизни, сметя все, что было им выстроено за долгие годы. Он ведь думал о Комиссаровой не так, как раньше, и один и тот же ее поступок виделся ему в ином, чем тогда, когда он всему умилялся, свете. То, как и что он говорил мне о Комиссаровой, не было ложью, но не было и правдой. Голованов говорил не то, что он думает и чувствует, а то, что он думал и чувствовал раньше. Если бы не существовало настоящего, я бы, наверно, до конца поверил ему. Настоящее мешало Голованову, отравляло прошлое, точно желчь, которая, попав на мясо, придает ему горечь, как бы ты его ни отмывал.

Приближающаяся старость пугала Голованова. Без квартиры, без средств к существованию его ждала нищенская старость, может быть, богадельня. В лучшем случае богадельня. Одна мысль об этом, должно быть, приводила его в содрогание… И все из-за Комиссаровой. Ненависти в нем не было, скорее всего не было, а было горькое сожаление об утерянном, раскаивание в прошлом. Возможно, он так и жил бы со своими чувствами и мыслями, не увидев с балкона колье в руках Комиссаровой. Вот тогда все в нем забурлило, смешалось. Это как с вулканом. Дремлет год, два, десять лет, бродят в нем какие-то черные силы. И вдруг — извержение. Что он подумал? Что Комиссарова скрывала от него колье, в то время как он продавал свои бриллианты, чтобы содержать ее? Да, конечно. И еще многое другое, не стесняясь в выражениях. Наверняка он думал о ней как об обманщице, лгунье, содержанке. Он ведь сказал мне, что Комиссарова не могла скрывать от него колье, потому что она жила на его деньги. Им овладела мысль возвратить хотя бы часть утерянного. Возможно, ничего подобного ему в голову не пришло бы, если бы Комиссарова жила одна, не с Рахманиным. Но она не только жила с Рахманиным. Она собиралась выходить за него замуж. Возникшая мысль вытеснила в Голованове все остальное. Иначе не выдержать бы ему двухчасового ожидания на чужом балконе. Как каждый идущий на преступление, он был уверен, что все пройдет гладко. Следы на балконе, в комнате? Он не сомневался, что их затопчут сначала Комиссарова и Рахманин, а потом Лазовские. Незапертая балконная дверь? Но ведь ее могли не запереть, забыть запереть те, кто поливал цветы и заодно проветривал квартиру. И все же, несмотря на уверенность, у него был страх. Страх падающего в бездну, долго падающего, и страх идущего на преступление. Вряд ли он понял, почему Комиссарова вскрикнула. Она же должна была спать. Вот когда страх вытеснил уверенность, заполнил все его существо. Голованов бросился на Комиссарову. Он задушил бы ее, лишь бы она не кричала. Но ее не пришлось душить, бороться с ней. В руке Комиссаровой оказался нож. Когда она схватила его со стола? Вскрикнув и вскочив с дивана? Или после того, как Голованов бросился на нее? Скорее после того, как Голованов бросился. Зачем она схватила нож? Что она могла им сделать?! Но в руке Комиссаровой был нож, и это привело Голованова в ярость, вспышка гнева заслонила от него прошлое и будущее, оставила только сиюминутное настоящее. То же случилось с ним, когда, потеряв голову, он ударил бывшую жену, а потом ее жениха, то же случалось с ним не раз… Ужас одной и ярость другого. Всего несколько секунд, шаг между ними, а будто целая жизнь. Ничто уже не могло остановить Голованова. Он отвел от себя нож и направил в грудь Комиссаровой. Он убил ее.

Он не бежал, опомнившись. Весь заряд чувств он израсходовал на те несколько мгновений, которые прошли с момента его появления в квартире до убийства. Теперь он был холоден. Уложив труп на диван, он отпечатал на машинке «предсмертную» записку, обмотав палец носовым платком. Вот почему буквы в записке наскочили друг на друга. Ему повезло — в тот день Комиссарова вытирала пыль на столе и перекладывала стопы бумаги с места на место. Вот откуда на записке оказался отпечаток большого пальца правой руки Комиссаровой. Он же следа на листе не оставил…

А ненависть в нем все-таки была, ненависть к Рахманину. Неудачники не любят удачливых. Я не сомневался, что это он прислал нам остатки дневника Комиссаровой не только для того, чтобы отвести подозрение от себя. Он нашел дневник в ночь убийства и унес с собой вместе с колье. Он ведь хорошо изучил привычки Комиссаровой и знал, где искать дневник. Может быть, уже тогда у него возникла мысль использовать записи Комиссаровой против Рахманина. Он придерживал дневник до тех пор, пока не почувствовал, что я больше не верю в самоубийство Комиссаровой…

И последнее — вещественные доказательства: бежевый костюм и желтые остроносые ботинки. Они, разодранные по швам и изрезанные, уже находились у нас. Их нашел на свалке Хмелев. Теперь все зависело от экспертов. На ключах, которые мы отдали для исследования, они должны были обнаружить невидимые для глаз ворсинки. Ведь спускаясь с балкона на балкон, Голованов не мог не положить их в карман. Но основная работа экспертам предстояла днем на балконе квартиры, хозяева которой возвращались из отпуска…


Лазовских привез из аэропорта «Внуково» Хмелев. Загорелые, по-спортивному худые, они вышли из лифта и, хотя Хмелев подготовил их, растерялись. Нас было много. Мы занимали всю лестничную площадку. Наши люди стояли даже на лестнице. Хмелев помог им вынести из кабины чемоданы, теннисные ракетки и плетеную корзину с фруктами. Миронова послала участкового за понятыми.

— Между прочим, вам здесь делать пока нечего, — сказал мне Каневский, когда эксперты принялись за работу.

Они обнаружили множество следов. На запылившемся за время отсутствия жильцов паркете даже я заметил отпечатки остроносых ботинок. Следы вели на балкон. Балконная дверь была лишь прикрыта.

Лазовские стояли рядом с понятыми у стены будто в чужой квартире и растерянно взирали то на экспертов, то на цветы в комнате. Горшки с поникшими растениями занимали стеллаж от пола до потолка. К ним тоже пришла смерть, хотя Голованов не желал им гибели.

— Сергей Михайлович, пойдемте покурим, — сказала Миронова. Она курила редко, когда ей было уж очень не по себе.

Мы вышли на лестничную площадку.

— Утром мне звонил Герд. Спрашивал, может ли ехать в Ялту, — сказала Миронова.

— Пусть катится ко всем чертям вместе с Андроновым.

— Завтра он и покатится отдыхать. Скажите, вы серьезно подозревали его из-за царапины?

— Из-за своей беспомощности. Хорошо, что вы не пошли у меня на поводу.

— Когда я узнала, что под ногтями Комиссаровой следы крови курицы, — днем, оказывается, она возилась с непотрошеной курицей, готовила обед для Рахманина, — я чуть не заплакала. Эта деталь быта… непотрошеная курица… обед для мужа… так все знакомо, близко! Какая, к черту, актриса, недоступная моему пониманию, женщина во плоти и крови…

Мы помолчали.

— Знаете, кто поцарапал Герда? Татьяна Грач, когда он домогался ее. Грач призналась в этом Хмелеву. А знаете, куда он помчался сразу после ухода Грач? К матери. Она сердечница. Ей стало плохо, и она позвонила сыну.

— Ах вот оно что! Он хотел оградить больную старую женщину от нас.

— Да, он опасался за ее сердце.

— Мать Герда тоже заслуга Хмелева?

— Не только. Хмелев разыскал таксиста, который вез в ту ночь Голованова. Это ему пришла мысль искать параллельно с такси, в которых ездил Рахманин в Кузьминки и обратно, такси, в котором добирался до дома Голованов. Он решил, что если Голованов соврал о времени возвращения домой, то вынужден был взять такси. А усомнился он в показании Голованова потому, что тот был единственным, кто якобы спал в час смерти Комиссаровой.

— Выходит, лифтерша солгала?

— Она не солгала. Она спала с двенадцати ночи. Это Голованов ей внушил, что вернулся в половине первого. Хмелев молодец. Он безошибочно выбрал таксомоторный парк на Красной Пресне, а в парке — водителей, которые закончили работу между часом и двумя ночи. Идемте, Ксения Владимировна. По-моему, эксперты собираются исследовать водосточную трубу. Я могу им понадобиться.


Я бы предпочел ошибиться, чем получить доказательства вины Голованова. И я бы предпочел не участвовать в его аресте.

Проезжая мимо булочной, Хмелев спросил:

— Не хочешь купить ему хлеб? К казенному ужину он не поспеет.

— Нет, Саша. Не стану я покупать хлеб убийце.

Голованов открыл дверь и отступил. Я впервые пришел к нему не один и без предупреждения. Миронова протянула ему постановление. На журнальном столе газета прикрывала какой-то предмет. Я сдвинул газету. На столе лежала большая лупа. Неужели он изучал колье? Неужели он до сих пор не понял, что оно ничего общего, кроме формы, не имеет с настоящим? Или понял, но не хотел в это верить?

— Значит, я арестован?

— Вы не могли ждать иного исхода, — сказала Миронова.

Он отрицательно покачал головой. Рука с постановлением тряслась.

— Мы всегда на что-то надеемся. Надежда…

— Надежду вы убили.

Он побледнел. Его стала бить дрожь, как в нашу первую встречу.

— Что мне надо будет взять с собой?

— Теплые вещи.

— А лекарства я могу взять?

Он еще хотел жить, заботился о своем здоровье после того, что произошло.

— Приступим к обыску, — сказала Миронова.

— Где колье? — спросил я Голованова.

— Колье? Оно, Сергей Михайлович, ничего не стоит, подделка под драгоценное, как жизнь каждого из нас.

— Стоит. Целой человеческой жизни.

Голованов решил, что я имел в виду его жизнь.

— Театр не только возвышает… — пробормотал он и вытащил из кармана брюк колье. Его холодный блеск можно было принять за настоящий, если бы я не знал, что он фальшивый.


— Все-таки ошибок было много, — сказал генерал Самарин, когда я закончил доклад. — Ладно. Ошибки мы еще разберем. Отправляйся отдыхать. Хмелеву дай денек. Пусть отоспится малец. Иди, Серго. Час-то поздний.

Я отпустил Хмелева, который дожидался меня в нашем кабинете, а сам отправился к Мироновой. Она была деятельной и энергичной.

— Ну как? Получили от начальства награду?

— За что?

— За отличную службу.

— За это я получаю зарплату.

— А Король обещал представить меня к премии. — Она взглянула на часы. — Пора домой. Вы, конечно, хотели узнать, признался ли Голованов?

— Да.

— Признался. — Она убрала документы в сейф. — Сергей Михайлович, вы не женились за это время?

— Нет.

— Тогда поехали к нам. Поужинаете один раз по-человечески. Ничего с вами не случится.

— Спасибо, Ксения Владимировна. Я сам себе готовлю.

— Знаю я ваши холостяцкие замашки — яичница с колбасой, колбаса с яичницей. Поехали.

Я отказался. Мне хотелось побыть одному.

В вагоне метро я старался задремать, но ничего не получилось. То и дело я слышал слова Голованова: «Театр не только возвышает…»

Что он имел в виду? Что театр как Памир? Кто-то взбирается, кому-то это не удается, кто-то так и остается у подножия, а кто-то, взобравшись, срывается вниз… Театр манит к себе. Тяга человека к театру извечна. Свет рамп? Стремление к славе? Или стремление к самовыражению? К самовыражению лицедейством? Все это театр?..

Я знал, что мне не заснуть, я буду думать, пытаясь наконец понять, что такое театр, и будет казаться, что еще немного и все станет ясно, но только казаться. Есть и будет какая-то тайна. Если бы я знал какая. Если бы я знал…


Глава 12 | Антология советского детектива-27. Компиляция. Книги 1-18 | Гелий Рябов СУМАСШЕСТВИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ЗОТОВА