Сеанс одновременной игры

В Куйбышеве я жила уже неделю. Однако письмо матери мне отослать не разрешили. С почты пришла пожилая женщина в форме и сказала:

— Никаких писем и никаких гостей, ты под домашним арестом, — и показала мне служебное удостоверение.

Лишь через полтора месяца старший лейтенант НКВД привез мне из Свердловска паспорт и трудовую книжку. На вопрос: «Как там мама?» ни слова не ответил. Даже взглядом не удостоил. До слез было обидно: что за высокомерие! Хотя и сам нарком, Лаврентий Павлович, который спал со мной, ни разу не спросил даже, как меня зовут.

Я попыталась поступить на оборонный завод, который был поблизости, но мне вежливо отказали, хотя рабочих рук не хватало. Больше того, на заводе нужна была медсестра. Что же это? Чей-то приказ не брать меня? Или просто случайность? Объяснить себе это я не могла. Тогда я стала тайком ездить по утрам в тыловой госпиталь, расположенный в старинном здании в центре города. Пропадала там сутками, делала перевязки, убиралась в забитых битком палатах. Надо сказать, что среди таких добровольных чернорабочих госпиталя я была не одинока. Не последнюю роль играло бесплатное питание при госпитале и крыша над головой. Многие вдовые женщины и девушки здесь жили. И в конце концов меня официально зачислили в штат. Никто никаких претензий к моему оформлению на работу не имел.

Шли месяцы. Казалось, органы НКВД обо мне забыли. Дома никто не тревожил, ко мне никого не подселяли, хотя жила я довольно просторно, в двух комнатах с отдельной кухней.

Соседки по дому судачили:

— Раньше-то жилье пустовало, опечатывалось. Теперь туда уборщицу нашли…

Такие разговоры меня устраивали.

Но однажды вдруг снова заявилась начальница почты со своим особым удостоверением:

— До меня дошли слухи, что ты работаешь?..

Однако теперь я была уже посмелей.

— Вас кто прикрепил ко мне? — сердито спросила я. — Майор Самсонов?

— Да, — призналась она.

Это мне и нужно было.

— Идите вы вместе с Самсоновым, знаете куда?! И чтобы духу вашего…

— Хорошо, я доложу! — постращала она.

— Доложите… Только назовите вашу фамилию? — Я достала из сумочки блокнот и карандаш.

Начальница почты не ответила, но поторопилась уйти. После этого я стала еще смелей, пальца в рот не клади. А в госпитале у меня появились тайные подруги, с которыми мы в свободную минуту пили морковный чай. Но о себе: кто я и зачем в Куйбышеве, конечно же, не рассказывала. Не только потому, что был устный приказ полковника Саркисова «молчать как рыба», но и потому, что стыдно было кого-то посвящать в свои интимные связи. Кто я после всего, что со мной случилось? Обыкновенная «прости господи» — хотя и не по своей вине.

Лишь через четыре с половиной месяца за мной приехала в госпиталь знакомая черная легковушка, в которой находился полковник Саркисов. Он заметно отъелся на тыловых харчах. Меня сняли с дежурства и повезли домой.

— Тебе кто разрешил работать?! — сразу же напал на меня полковник.

— Я сама.

— Но тебя предупреждали?

— Нарком не предупреждал.

— Это что же… Ты палагаешь, нарком будет табой заниматься?! — от волнения его кавказский акцент стал еще заметнее…

— Пока занимается.

— Слушай… Ты маладец! Больше сказать ничего не магу! — развел он картинно руками. Шофер от души хохотал за рулем.

На квартире Лаврентия Павловича не было. Но черноглазый кавказец-повар уже приготовил обед. На плите дымился ароматный плов, бормотал в кастрюле жирный рассольник и густо пахло компотом.

— Какой же у нас сегодня праздник? — спросила я. Мне хотелось увидеть старика Вано. Я соскучилась только по нему, доброму и, скорее всего, несчастному, как и я, человеку. Но Вано не было. И мне никто не мог сказать, где он.

В дальней комнате, за проходным залом, где я все эти месяцы спала, сидела очень красивая светловолосая девушка лет двадцати. Лицо ее было курносым, с большими зеленоватыми глазами. Она заметно нервничала, ходила из угла в угол и хрустела пальцами рук. Одежда ее была неброской, но черная юбчонка подчеркивала ее ладную фигурку, а белая блузка и розовая кофточка фабричной вязки делали лицо девушки строгим и умным. Ее большие испуганные глаза глянули на меня с надеждой.

— Ты-кто? — спросила она.

— Катя Репнева, — ответила я как можно дружелюбнее.

— Ты здесь живешь?

— Да.

Она подошла к окну, глянула вниз. Там толпились красноармейцы охраны. Девушка заметно напряглась.

— А ты кто? — спросила я.

— Я Вера Локоткова. С топливного завода. Не знаю, за что-то арестовали и привезли сюда.

— Ничего, узнаешь! — горько улыбнулась я.

Был какой-то тревожный день. Военное лето сорок второго вообще выдалось трудным. Немцы ломились на Кавказ. Над Куйбышевом постоянно появлялись ночные самолеты-разведчики. Ходили слухи, что на топливном заводе ЧП — сгорела емкость с горючим. Однако не только по этой причине прибыл сюда нарком НКВД. Приезд, вероятно, был связан с окончанием строительства бункера для товарища Сталина. Я догадывалась, что там имелась резиденция и для наркома Берия.

Однако при всей своей занятости Лаврентий Павлович не мог обойтись без женщин. У меня было нехорошее предчувствие. И мучил вопрос: зачем нас двое?

Откровенного разговора с Верой не получилось. Меня уже научили не доверять людям, и потому я осторожничала.

Лаврентий Павлович приехал вечером. Как обычно с наркомом был полковник Саркисов. Лаврентий Павлович таскал его за собой, как хвост. Одеты они были в этот приезд неряшливо, хотя Берия любил опрятную, порой щегольскую одежду. Большое московское начальство сопровождали два местных мордастых майора. В званиях я уже научилась разбираться. Мы с Верой стояли у окна и, конечно, обе нервничали.

— Ну вот, — грустно сказала я. — И для нас наступил праздник.

— Какой?! — испуганно спросила Вера, инстинктивно запахнув кофточку. — Что будет?

Я не ответила. Не хотелось говорить…

Естественно, за стол нас не пригласили. У кавказцев не принято делить трапезу с женщинами. Тем более с наложницами. А нас, арестованных ни за что ни про что девчонок, Лаврентий Павлович и не считал за людей.

На этот раз пир был не долгим и не шумным. Напряженная обстановка на фронтах не позволяла расслабляться и крупным начальникам. На окнах — светомаскировка, над заводами — аэростаты заграждения. И Лаврентий Павлович обреченным голосом протянул:

— Довоевались!

Затем разговор касался лишь работы НКВД. О нас, пленницах, никто не произнес ни слова.

— Как топливный завод? — спросил нарком.

— Шумит.

— Все арестованные подписали признание?..

— Нет, никак не выбьем, — отозвался один из майоров. — Этот начальник заводской охраны — железный старик.

— Как вы работаете! — Лаврентий Павлович зазвенел вилкой. — Нада бистрей, а вы церемонитесь…

За столом стало тихо.

— Люди-то разные, товарищ нарком, — выдавил из себя тот же майор. — Все руки отбил о черепа. Зубов только с сотню выбил.

— Ничего. Я тебя к награде представлю, — пообещал Берия. — А теперь хватит сидеть. Всем на отдых.

Первым шумно поднялся из-за стола молчаливый в этот день полковник Саркисов.

— Завтра явиться к восьми?

— Да, будем искать этого беглеца из бункера, — сказал нарком и выругался, — козлы, а не стража!

Снова стало тихо.

— Приятного отдыха, Лаврентий! — пожелал полковник Саркисов.

Нечасто он называл наркома по имени. А мы с Верой сжались в соседней комнате в два беспомощных комочка. Значит, пришло наше время…

Нарком не спешил. Накинув китель, проводил гостей и, вероятно, проверил часовых. Вернувшись, запер дверь на задвижку.

— Иди сюда! — резко позвал он.

— Вы кого, меня? — выскочила я в просторную кухню.

— Да, — сказал он. — Сними с меня сапоги.

Я, наверное, сильно потянула и чуть не стащила наркома со стула. Он недовольно выругался на своем языке. Подставил другую ногу. Прошагал в спальную комнату в тонких вязаных белых носках. На ходу снял китель, повесил привычным движением на вешалку. И бесцеремонно стал расстегивать галифе. Мы обе, Вера и я, широко раскрытыми глазами смотрели на него.

— Чего ждете? Раздевайтесь! — приказал он. — И готовьте постели.

Кроватей было две. Я как-то невольно глянула на них и спросила:

— Зачем же обоим раздеваться?!

— Значит, вас двое? — притворно удивился Лаврентий Павлович. — Ай, какая новость! Их двое!

Он вяло улыбнулся.

— Я не буду раздеваться! — сказала Вера. — Хоть убейте!..

— Убить можно, — нарком снял пенсне, протер стекла полой майки и, посадив оптику обратно на нос, нацелил взгляд на Веру.

— Кто тут не хочет раздеваться? — строго спросил он, и вдруг начал смеяться громко и как-то неестественно. Потом, все так же хохоча, начал приседать, хлопая ладонями о колени, и крутить головой.

— Ой, держите меня, я же упаду!

Мне стало страшно, и я быстро сказала:

— Раздевайся, Вера, иного пути нет.

— Она права, — показал на меня пальцем Лаврентий Павлович.

— Я не хочу! — продолжала сопротивляться Вера.

— А тебя кто спрасил?! — Лаврентий Павлович вдруг перестал смеяться. Эта перемена не предвещала ничего хорошего. — Ишь, цаца из Кутаиси!

Что означала эта фраза, мы не поняли, Вера решила не испытывать судьбу и нехотя сняла кофточку, потом блузку. Черная юбка туго шла в бедрах. И Лаврентий Павлович похлопал ее по заду. Вера машинально ударила его по руке.

— Ого! — удивился нарком. — Меня никто никогда не бил! — поднял он указательный палец. — Лишь однажды в детстве Серго Асхи расквасил мне нос. Тридцать два года спустя я нашел Серго Асхи, учителя школы. Мои люди поставили его к стенке. Я гаварю, извинись, Серго, и я отпущу тебя. Но он, падлец, так и не извинился.

Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:

— Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!

Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.

— Вот так, — довольно сказал он. — А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.

— Они же боялись! — отозвалась Вера.

— Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…

И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.

— Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..

— Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…

Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.

— Ну, чем не джигит?! — похвалился он.

…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.

Это Лаврентию Павловичу не понравилось.

— Ты что ноешь? Тебя режут? — обиделся он. — Ей приятное делают, а она ойкает!..

Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.

Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ — это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Может, погасить свет? — предложила я.

— Не надо! — горячо отозвался Лаврентий Павлович. — Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.

Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома был хороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.

— Боже мой… Боже мой… — стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.

А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.

— Вот видишь, какая ты умница, — он даже поцеловал меня. — Мы с тобой будем жить — не тужить!

И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».

Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…

На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:

— Успокойся. Этим себе не поможешь.

— Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. — подумала вслух Вера.

Мне нечего ей было ответить.